Эдуард_Волков Голосов: 2 Адрес блога: http://www.liveinternet.ru/users/2503040/ Добавлен:

После мультикультурализма: Европа и ее иммигранты

ВЛАДИМИР МАЛАХОВ from Полит.ру on Vimeo.

Текст лекции

Спасибо всем, кто пришел на лекцию. Очень приятно видеть много знакомых лиц – это с одной стороны. С другой стороны, их присутствие обязывает меня на ходу переделывать то, что я задумал показывать и рассказывать, поскольку я очень боюсь, что для многих из вас будет несколько тривиальным то, что я сегодня подготовил. Я думал, что будет другая аудитория, а оказывается, здесь продвинутая, подготовленная публика, и я почувствую себя неловко, если буду говорить уже вам известные вещи.



Психологически мы уже провожаем год, и я думаю, что помимо впечатляющих подвижек на политическом поле, которые вдруг неожиданно наметились, уходящий год запомнится еще вот какой деталью. В течение этого года в наш лексикон вошло слово, которое до сих пор было вполне экзотическим и употреблялось только в узких академических кругах. Это «мультикультурализм», или, как немцы выражаются, multikulti. Все, вероятно, помнят, как это началось – с заявления европейских лидеров, госпожи Меркель, потом вдогонку ей Дэвида Камерона (это было еще осенью 2010 года) и в феврале 2011 года вдогонку им обоим Николя Саркози – объявили о смерти мультикультурализма. Эти заявления породили много шума и недоразумений.



Шум улегся, недоразумения остались. Я бы выделил три. Первое связано с плавающей семантикой этого термина. Дело в том, что он обозначает как минимум две вещи.



Вещь первая – это факт культурного многообразия, будь то этническое, конфессиональное, жизненно-стилевое разнообразие, и будь оно обусловлено исторической разнородностью общества или миграцией; и вещь вторая – это способ обращения с этим фактом, с этой реальностью.



Конечно же, главы европейских государств имели в виду второе значение слова. Факт разнообразия никем не ставится под сомнение. Это сложившаяся, устоявшаяся действительность современных обществ, и никто не пытается отыграть ситуацию назад – скажем, в 1950 год. Так что злорадство, с которым некоторые наши комментаторы сопровождали эти заявления, было, по меньшей мере, неуместным.



Второе недоразумение связано с мотивацией той политики, которую окрестили этим словом. У нас в России есть характерное представление, что эта политика была мотивирована неким чрезмерным гуманизмом или либеральным благодушием. Дескать, европейцы заигрались в праздник различия, переборщили в уважении к инаковости, но потом одумались, протрезвели и начали вести себя более рационально. Но поздно: к ним уже понаехали и вошли во вкус. На самом деле, как я пытаюсь показать, эти политики были мотивированы вполне рационально-бюрократически, и ничего идеалистического и гуманитарного в их основе не лежало.



И, наконец, третье недоразумение связано со степенью распространенности интересующего нас феномена. Во-первых, не надо путать риторику и практику – политику символическую и политику инструментальную. Совсем не факт, что там, где много говорят о мультикультурализме, он – в смысле реальной политики – действительно практикуется. Но даже там, где он практиковался (а практиковался он всего в трех странах Европы – для поддержания интриги я пока не буду их называть), все эти практики свернули еще в конце 90-х годов. Поэтому весть, которую возвестили госпожа Меркель и ее коллеги, была несвежей. Она устарела лет на десять.



Желание опровергнуть эти недоразумения и подвигло меня на то, чтобы переформулировать заголовок лекции и назвать ее именно так. Итак, «Европа и ее иммигранты».



Я построю свое рассуждение в четыре шага. Сначала – о том, где, когда и почему возникает такая политика. Второй шаг: почему от этой политики отказались. Третий шаг: что изменилось после того, как от нее отказались. И в заключение, если у вас хватит терпения, несколько соображений по поводу национальной специфики европейских стран в их отношении к иммиграции и иммигрантам. О том, что зависит от национальной специфики, а что обусловлено общими социально-структурными императивами.



Итак, шаг первый - когда и почему эта политика возникает в Европе. Широкое хождение дискурс мультикультурализма получает в середине 80-х годов и производит впечатление интеллектуального импорта. Действительно, одно дело - Канада, где мультикультурализм был средством решения проблемы Квебекского сепаратизма, или США, где он был лекарством, смягчавшим последствия расовой сегрегации, и совсем другое дело – Европа, где он был адресован мигрантам. И одно дело, когда вы говорите о таких вещах, как уважение к инаковости, признание различий и так далее и имеете в виду собственное население, будь то квебекцы или вообще франкофоны в Канаде или чернокожие и индейцы в США, и другое дело «гастарбайтеры» – трудовые мигранты, беженцы или те, кто себя за таких выдает (если нет другого способа легально въехать, то люди выдают себя за беженцев). Не случайно вдумчивые наблюдатели сразу подметили, что этот дискурс был ничем иным, как символической компенсацией низкого социального статуса. Пусть работа, которую вы делаете, подпадает под аббревиатуру 3D (dirty, dangerous, difficult - грязная, опасная, тяжелая), пусть жилье, в котором вы обретаетесь, оставляет желать много лучшего и так далее, но как говорится в известном анекдоте – «мы ценим его не только за это». Мы вас уважаем как носителей инаковости, представителей другой культуры, другой цивилизации. Короче говоря, дискурс мультикультурализма позволял перенести социальную проблематику в моральный план, перекодировать социальные отношения в отношения по поводу идентичности. Пресловутые «identity wars» (войны по поводу идентичности) – это идеологический артефакт, идеологически искаженная форма более сложных вещей. Так вот, если оставить уровень публичной риторики и перейти к уровню практических политических действий, то выяснится много интересных вещей. Выяснится, например, что те практики и мероприятия, которые ассоциируются с термином «мультикультурализм», стали вводить задолго до того, как сам термин вошел в моду. А именно, преподавание на языках страны происхождения в начальных классах школ – я имею в виду не преподавание языка, а преподавание на языке страны происхождения – его вводили в начале 70-х годов во многих странах, включая Францию, где «мультикультурализм» вообще был табу как нечто совершенно несовместимое с республиканскими ценностями. Ну, какой во Франции может быть мультикультурализм, ведь Франция – это страна, которая признает только граждан, где нет никаких «этнических групп». И, тем не менее, такие уроки там вводились. Понятно, в чем состоял резон этой практики – не дать детям забыть родной язык, ведь это может стать препятствием для их возвращения на историческую родину, на родину их родителей. Дольше всего эта практика продержалась в Германии в южных землях. В Баварии, в Баден-Вюртемберге даже существовали отдельные от немецких турецкие школы, чтобы дети, не дай Бог, не почувствовали себя немцами и не захотели остаться. Их турецкая идентичность таким образом пестовалась.



Теперь о политике мультикультурализма. Поскольку без дефиниций не обойтись, я могу предложить такую (хотя контроль над значениями слов – самое последнее, на что стоит претендовать). Я бы сказал так: мультикультурализм – это такой способ обращения с новоприбывшим населением (повторяю, речь идет только о Европе, Америка – особый случай), когда государство институализирует различия. Когда государство обращается с мигрантами не как с индивидами, а как с коллективами (они же – «меньшинства», они же – «этнические группы»). Эти коллективы, или группы становятся объектами поддержки и спонсирования. (И надо ли говорить, что тем самым – в силу этих практик – такие группы и создаются, но это отдельный сюжет, его пока затрагивать не будем.)



Как я уже упомянул, политику мультикультурализма в Европе проводили всего три страны, даже, по настоящему, две. Это Нидерланды и Швеция. И, с оговорками, Великобритания. Во всех остальных странах Европы это в лучшем случае была деталь символической сферы («круглые столы» по поводу межкультурного диалога или этнические фестивали, ансамбли песни и пляски и т.д.), не более того. Всерьез пошли по пути спонсирования меньшинств, выделения меньшинств в качестве объектов поддержки шведы, голландцы и британцы. Хотя британцы в гораздо меньшей степени, и я об этом скажу отдельно.



Итак, Multikulti по-шведски.



Этот феномен возник в середине 70-х и дожил до конца 90-х. Он обязан своим возникновением корпоративистской и патерналистской природе шведского государства. Понятно, что это связано с пребыванием у власти социал-демократов (на протяжении многих десятилетий). Они в 1975-м, если не ошибаюсь, году, приняли закон о поддержке меньшинств. В этом законе «меньшинства», которые образуются мигрантами, были приравнены по статусу к историческим меньшинствам – саамам и финнам. И так было до 1995 года. «Меньшинство» по упомянутому закону – это любая культурно отличная группа числом более тысячи человек. И у каждой такой группы есть право на образование на родном языке, на отдельные программы на телевидении и радио, на издание газет и журналов, на проведение культурных мероприятий, и все это при щедрой поддержке государства.



Повторюсь, в Европе была еще только одна страна, которая пошла аналогичным путем, это Нидерланды или, в просторечии, Голландия. Больше ничего такого нигде в Европе не было, даже в Британии. В чем специфика голландского случая? Два момента. Первый – то, что Нидерланды – это бывшая империя, и едут сюда выходцы из бывших колоний; это не гастарбайтеры, это люди, приезжающие на постоянное место жительства, и в этом ни у кого нет никаких сомнений. И второй момент – это то, что называется традицией «пилларизации». Этот искусственный термин образовался от английского перевода (pillar) голландского zuil (столб или колонна, или общественная группировка). Пилларизация в Голландии – вариант «сообщественной», или «консоциативной» демократии, которую описывал еще Лейпхарт в своей знаменитой книге о «многосоставных обществах». Коль скоро общество состоит из сегментов, из отделенных друг от друга сообществ, то способ организации политики, механизм политического сосуществования этих сообществ – это наделение каждой общины (в голландском случае – католических, протестантских и социалистических общин) отдельными квазиавтономными институтами. У каждой «колонны» свои школы, свои кассы взаимопомощи, свои дома престарелых, свои СМИ, жилищные кооперативы, профсоюзы, поликлиники и так далее. И предполагалось, что мигранты тоже станут таким zuil, таким pillar – колонной, которая будет подпирать здание общества. Но закавыка в том, что уже в 60-е годы эта традиция стала себя изживать. Если, скажем, в 1950 году брак между католичкой и протестантом или между протестанткой и католиком был чем-то вроде истории между Монтекки и Капулетти, то уже в 1970 году это стало уже более или менее частым явлением, а в 1980 году - почти рутиной. Как бы то ни было, эта черта Нидерландов, черта, если угодно, их политической культуры определила собой способ обращения принимающей стороны с мигрантским населением. Вторая особенность Голландии, как я уже сказал, - в том, что это бывшая империя. Соответственно, для выходцев с периферии империи, из бывших колоний существует особый режим доступа и особые правила представления гражданства. Они либо автоматически получали голландский паспорт, либо после выполнения процедуры чисто формальных процедур регистрации. Следующий этап иммиграции – собственно трудовая. Когда к индонезийцам, суринамцам и антильцам присоединяются «гостевые рабочие». Это выходцы из Турции, Югославии и Марокко.



Ну а в 1973 году грянул экономический кризис. Ситуация, которую я здесь описываю, – не специфически голландская, она общеевропейская. Она была характерна для всех на тот момент развитых индустриальных стран – для Германии, Швейцарии, Бельгии, Австрии. Везде в 1973-74 годах набор гастарбайтеров прекращается. Но, как говорил Макс Фриш, приглашали работников, а приехали люди. Люди привезли с собой семьи. Они правдами и неправдами оставались в стране, где проработали многие годы. Причем зачастую они работали в рамках юридически оформленных договоров между странами. Т.е. эти люди работали по контрактам, делали большие налоговые отчисления, выплаты в фонды социальной поддержки и так далее. И если они в таком режиме пробыли в стране 10, а то и более лет, то понятно, что возвращаться многие из них не захотели. Их планы на жизнь изменились. Это, кстати, очень любопытная вещь: не только их считали гастарбайтерами, гостевыми рабочими, но и они сами себя таковыми считали в определенный момент. А потом их жизненная траектория изменилась.



Голландия в этом смысле ничем не отличается от многих других стран. Ее специфика лишь в том, как она стала реагировать на эту ситуацию. Она в 1983 году приняла программу, которая называлась «Политика в отношении этнических меньшинств». Было провозглашено, что цель этой политики – «интеграция мигрантов при сохранении их культурных особенностей». Объектами программы стали 9 групп: турки, марокканцы, антильцы, молуккцы (христиане с Молуккских островов в Индонезии, воевали на стороне Нидерландов против Японии и против Джакарты, когда Джакарта воевала за свою независимость), суринамцы, южно-европейцы, беженцы, синти и рома (по-нашему, цыгане) и «тревеллеры». Итак, мультикультурализм по-голландски (как, впрочем, и по-шведски) – это программы социальной поддержки, адресованные определенным – выделяемым государством – группам. Кого отнести к категории «этническое меньшинство», решает государство. То есть статус «меньшинства» или отсутствие такого статуса определяется не какими-то объективными характеристиками, свойствами группы, а бюрократией. Например, китайцы не были отнесены к «этническим меньшинствам». Забегая вперёд, скажу, что программа была свернута в 1994 году, так как голландский истеблишмент счел ее неэффективной.



Когда мне приходилось рассказывать студентам о 110 языках, на которых в Стокгольме в 1995 году преподавали в начальных классах школ, или о щедрых грантах, которые мигрантские организации получали в Амстердаме, Роттердаме и Гааге, то они обычно пожимали плечами и говорили: «Они, что, с ума сошли, им деньги некуда девать?» Но между тем дело вовсе не в идеализме, а в том, что голландские и шведские власти на тот момент именно так понимали интеграцию. Целью этих дорогостоящих мероприятий была контролируемая интеграция. Я хотел бы подчеркнуть слово контролируемая, об этом можно будет поговорить подробнее. Как бы то ни было, власти этих двух стран вовсе не стремились к тому, чтобы сохранить чью-либо культурную самобытность, а стремились они предотвратить появление «этнического андеркласса». То есть избежать ситуации, когда этнические и социальные границы совпадают, когда низкий социальный статус накладывается на этнические различия.



И, наконец, особый случай – Соединённое Королевство. Я не случайно заметил, что здесь нужны оговорки, поскольку в Великобритании никогда не было того щедрого великодушного welfare state (государства всеобщего благосостояния), как в Скандинавии и в Нидерландах. Здесь поддержка этнических меньшинств (британцы называют их также «расовыми меньшинствами») заключалась, прежде всего, в их правовой поддержке и защите. Британцы, как вы знаете, не гнушаются такой категорией, от которой у французов волосы бы дыбом встали, – «расовые отношения» (race relations) и выделяют целый ряд живущих в стране «рас». Сейчас я не буду их все перечислять, но для нас интересно, что выделяются две основные группы. Это Blacks (чернокожие) и Asians (азиаты). Чернокожие – это, прежде всего, афрокарибцы, выходцы с островов Карибского бассейна, а под азиатами имеются в виду выходцы из Индии, Пакистана и Бангладеш; китайцы и выходцы из Юго-Восточной Азии не подпадают под категорию «Asians», для них зарезервирована отдельная категория. Но сейчас нас интересует то, что «чернокожие» и «азиаты» являются объектами правовой защиты. Это значит, что вы можете апеллировать в суде к тому, что ваши права нарушены не как индивида, а как представителя этнического (расового) меньшинства. Существует «Комиссия по расовому равенству» (Commission on Race Equality), которая с 1976 года мониторит такого рода случаи. И если вдруг возникает подозрение в дискриминации по расовому признаку, скажем, при приеме на работу, то инициируется соответствующая жалоба. Она формулируется как жалоба на несправедливое обращение с расовой группой. У «Комиссии по расовым отношениям» рекомендательные функции. Т.е. она не наделена властью, но, следуя ее рекомендациям, британские власти ввели, например, элементы этнического квотирования, когда набирали кадры в полицию. Это несколько напоминало политику «утвердительного действия», которую вели в Америке. Но именно напоминало. Столь далеко по пути «позитивной дискриминации», как американцы, британцы не пошли.



Вот так вкратце выглядела картина в пору увлечения мультикультурализмом.



Теперь шаг второй - почему от этой политики отказались. Как я уже сказал, в Нидерландах и Швеции флирт с мультикультурализмом продлился до середины 90-х годов. Соответствующие программы сворачиваются именно в этот период. В Британии же сворачивать было особенно нечего, поэтому там просто переименовали «Комиссию по расовому равенству» в «Комиссию по гражданскому равенству и правам человека».

Итак, почему отказались? Можно было бы ответить просто: слишком дорого, слишком накладно для бюджета. Но такой ответ был бы упрощением. Надо сказать, что здесь играли роль административно-бюрократические соображения, а именно: стала понятна нереализуемость, непрактичность самого мультикультуралистского подхода. Ведь ясно, что чем больше приезжало людей, тем больше было потенциальных претендентов на статус меньшинства – и по количеству мигрантов как таковых, и по количеству потенциальных претендентов на статус группы. Не говоря уже о том, что внутри каждой группы обнаруживалась еще масса групп. Скажем, куда деть курдов, которых причислили к туркам? Оказалось, что это жутко непрактично. Ну и, разумеется, совершенно неподъемно для бюджета, поскольку в середине 90-х оказалось, что уровень безработицы среди мигрантского населения в среднем в три раза выше, чем среди местного населения, а среди молодежи - еще больше. Например, в Нидерландах 25% мигрантской молодежи не имело работы, тогда как среди местной молодежи безработных было более 9%, цифра тоже высокая, выше, чем в целом по стране (в целом среди местного населения тогда было порядка 6% безработных). А платить пособие по безработице нужно всем. Мало того, что это непомерная нагрузка на бюджет, это еще и провоцирует социальное напряжение и рост правового популизма.







Что касается остальной Европы, то здесь поворот от плюрализма к ассимиляционизму наблюдается повсеместный. Хотя слово «ассимиляция» в Европе и не употребляется, а употребляется слово «интеграция». Но, как заметил Зигмунд Бауман, «интеграция» – это политкорректное имя для ассимиляции. Поворот к ассимиляционизму произошел в начале 2000-х годов и был обусловлен сменой общественного умонастроения. Кризис welfare state, с одной стороны, теракты 11 сентября, с другой, резко меняют климат в обществе. Растет влияние ультраправых, они усердно и не без помощи масс-медиа изображают миграцию исключительно в образе угрозы. Угрозы «государству всеобщего благосостояния», угрозы безопасности, угрозы социальной сплочённости, угрозы идентичности и так далее. И в результате происходит следующий идеологический эффект: структурная маргинализация мигрантов воспринимается как морально-психологическая проблема; как проявление нежелания мигрантов интегрироваться. Взгляд, очень популярный у нас в России. Но, в отличие от Европы, у нас почти не слышны голоса тех экспертов, которые показывают, что корень проблемы не в психологии и не в культуре, не в чьем-то желании или нежелании, что это проблема социально-структурного свойства.







Наш следующий, третий шаг: что изменилось после смены курса?



Изменилось немногое, поскольку и в эпоху, когда эта риторика была в фаворе, и в эпоху, когда от нее отказались, на повестке дня стоял один и тот же вопрос. Это вопрос об интеграции мигрантов и их потомков. И поскольку задача осталась, то осталось и многое из того, что появилось в ту эпоху.



Что изменилось, а что нет, несмотря на смену риторики? Изменилось следующее.



1. Вводятся обязательные курсы интеграции. Прежде всего, языковые курсы (они существовали и раньше, но не были обязательными), а также так называемые «курсы гражданской интеграции». Это несколько часов, на которых приехавших знакомят с конституцией страны, с ее историей, и, что особенно важно для деревенского жителя в городской среде, – с тем, как себя вести в городе, как открыть счет в банке, как пользоваться общественным транспортом, как совершить покупку в супермаркете и так далее. Так вот, курсы языковой и гражданской интеграции являются обязательными, где-то 30-40 часов гражданской и 600 часов языковой интеграции в год. На сегодняшний день многие страны увязывают предоставление гражданства с успешно сданным тестом на интеграцию. В частности, такая практика существует в Австрии, Дании, Германии, Греции, Нидерландах, Великобритании, Люксембурге, Франции и Испании, хотя во Франции и Испании эти тесты формальные, в то время как в Австрии и Дании довольно жесткие. Кроме того, вводятся тесты для супругов, если те хотят переехать на ПМЖ к мужу или жене.



2. Происходят заметные сдвиги в символической сфере. Это те или иные меры символического характера, типа запрета на ношение «демонстративных» религиозных символов в публичных школах во Франции (это 2004 год; то есть в финансируемой государством школе нельзя появляться в кипе, носить на видном месте крест и, главное, мусульманский платок; понятное дело, что это было адресовано, прежде всего, мусульманам). Другие символические мероприятия из того же ряда – запрет на строительство минаретов в Швейцарии (2009 год) и запрет на появление в публичных местах в никабе, то есть в парандже, во Франции и в Бельгии (это 2010 и 2011 год, соответственно). Вот, собственно, и весь поворот к ассимиляционизму. Остальное выглядит примерно так же, как выглядело в 90-е. Почему?



Во-первых, потому, что коль скоро долгосрочная ваша цель – это включение мигрантов в жизнь принимающего сообщества, вы не можете не делать некоторых вещей. Например, вы не можете не разрабатывать специальные учебные программы для детей, плохо знающих язык страны, или не вводить дополнительные специальные классы для таких детей или дополнительные часы для таких детей и так далее. В противном случае через 5 лет вы будете иметь хулиганов и двоечников, а через 10 лет - малолетних преступников.



Во-вторых, либеральные демократии по определению не могут решать свои проблемы репрессиями. Они не могут воспрепятствовать некоторым действиям людей, если это действия в рамках закона. Например, вы не можете воспрепятствовать открытию религиозной школы. И если есть иудейские, протестантские и католические школы, то почему бы не быть индуистским и исламским? Если государство по своей политической системе является либеральной демократией, то оно обязано гарантировать соблюдение тех прав и свобод, которые записаны в конституции. А если писаной конституции нет, как в случае Великобритании, то эти права и свободы гарантированы монархом. И когда принца Чарльза (еще в те годы, когда он мог стать наследником Елизаветы II) спросили: «А как же вы «защитник веры», разве у нас англиканская церковь привилегированна? Вы будете защищать только англиканскую веру?» - он ответил в том смысле, что он защитник веры в принципе, то есть его защита адресована всем верующим. Итак, если закон предусматривает свободу вероисповедания, то вы не можете воспрепятствовать выражению такой свободы в виде строительства культового здания - пагоды, синагоги и так далее, но, разумеется, прежде всего, мечети, их больше всего сейчас строят.



И, наконец, в-третьих: не следует преувеличивать возможности бюрократических решений. Есть решения, которые прекрасно смотрятся на бумаге, и есть реальная жизнь, которая не очень хорошо согласуется с теми циркулярами, которые разрабатывают чиновники. Причем чиновники об этом прекрасно знают и, как правило, идут на очень серьезные компромиссы. Даже во Франции, о которой мы наслышаны как о строго республиканской, одержимой ассимиляцией стране. Приведу пример. В период между Первой и Второй мировыми войнами дети из еврейских семей во французских школах не писали контрольные работы по субботам, вообще ничего не писали по субботам, все переписывали в воскресенье. А в местах компактного проживания евреев школы по субботам вообще были закрыты, зато открыты по средам, когда католики не учились, поскольку изучали катехизис. И это республиканская, «лаицистская» (лаицизм (от слова laïcité, светский) – принцип строгого отделения церкви от государства). Франция! А сегодня дети из мусульманских семей, если не хотят, то во время рамадана ничего не пишут, и на это директор школы дает разрешение. Как видим, есть официально продекларированный «республиканизм», а есть реальные практики.



Итак, вопрос: что изменилось на уровне социальной практики после того, как произошел отказ от мультикультурализма? В сфере образования, помимо упомянутых специальных классов для детей, не знающих языка, – это довольно значительные изменения в учебных программах. Учебные программы теперь отражают растущее культурное разнообразие. В нашей книге по результатам недавно прошедшей конференции в Москве (Государство, миграция и культурный плюрализм в современном мире : материалы международной научной конференции / под ред. В.С.Малахова, В.А.Тишкова и А.Ф.Яковлевой. М: ИКАР, 2011) есть небольшая, но ёмкая статья Есемин Сойсал о школьных учебниках в сегодняшних европейских странах. Об учебниках по истории и литературе, прежде всего. И она показывает, как в этих учебниках проявляется отказ от white man burden, бремени белого человека, от европоцентристских иллюзий. Короче говоря, националистическая ориентация в школьных программах сменяется космополитической.



В правовой сфере – два момента.



1) жесткое законодательство против дискриминации по этническому или религиозному признаку;



2) как это ни парадоксально прозвучит, либерализация законов о гражданстве. Казалось бы, на фоне обязательных тестов по интеграции, о которых я упомянул, это идет в противофазе. Тем не менее, за редкими исключениями (можно назвать всего несколько стран, где это не так) европейские государства сегодня либерализируют правила натурализации. И происходит это при одновременном ужесточении правил въезда, то есть для тех, кто за пределами Европы, правила ужесточаются, а для тех, кто внутри, – открываются широкие возможности на пути к гражданству. Сокращается срок постоянного проживания, необходимый для ходатайства о гражданстве, вводятся элементы «права почвы» для детей мигрантов. Подчеркну – именно права, т.е. обязательства государства. Это значит, что по достижении совершеннолетия (обычно 18 лет, кое-где 21-23 лет) вы не просто ходатайствуете о гражданстве и ждете решения (поскольку оно оставлено на усмотрение властей), а вы имеете такое право; и если вам в нем откажут, это будет поводом для судебной апелляции. Так вот, «право почвы» для детей мигрантов сегодня вводится в огромном количестве стран, я могу потом показать таблицы, где это введено, а где - еще нет.



Далее, меняется отношение к двойному гражданству. Если раньше в Европе это была едва ли не революционная практика (двойное гражданство разрешалось в Ирландии, во Франции, в Португалии и в некоторых других странах), то сегодня двойное гражданство либо введено – а это большинство стран Европы (могу для желающих показать список стран, где оно введено), - либо на него смотрят сквозь пальцы. Это значит, что, хотя оно формально не разрешено (в частности, в Германии, Нидерландах и Испании), т.е. де-юре его не существует, но оно существует де-факто. В Германии на сегодня 2 миллиона человек имеет двойное гражданство.



И последнее, что называется, the last but not the least. Вводится избирательное право на выборах в местные органы власти для неграждан, легально проживающих в стране. В этом отношении наблюдается общий тренд. Если прежде очень многие страны рассматривали гражданство как венец интеграции, как своего рода премию за усилие человека по включению в жизнь принимающей страны, то теперь логика обратная. Теперь предполагается, что гражданство – условие успешной интеграции. Его надо предоставить, чтобы облегчить процесс интеграции. Ибо в противном случае интеграция застопоривается. Чем дольше вы удерживаете человека в ситуации лишённости каких-то прав, доступа к каким-то ресурсам, тем больше вероятность того, что он будет маргинализироваться.



И, наконец, об изменениях в социокультурной сфере.



Начнем с неотменяемых проявлений разнообразия на уровне повседневности. Это и дресс-код (джелаб, хиджаб, тюрбан и т.д.; знаете ли вы, что на предстоящей Олимпиаде в Лондоне сикхи будут иметь возможность появляться на публике в полном традиционном одеянии, а оно включает в себя кинжал?). Это и халяльные мясобойни, и магазины халяльной – а также кошерной – пищи, а также соответствующие отделы в супермаркетах. Это отдельные участки на кладбищах для мусульман. Это возможности проведения погребальных обрядов по индуистскому образцу. Это теоретически равный доступ для священнослужителей всех конфессий в казармы и тюрьмы. Это широкомасштабные фестивали этнических культур, будь то фестиваль Welt Kultur в Берлине или карнавал Noting Hill в Лондоне. Кстати, этот гигантский праздник афро-карибской культуры возник в 1964 году как ответ на расовые атаки 1959 года. В 1959 году были кровавые столкновения в результате нападений местных неонацистов на чернокожих. А в 1964 году был впервые проведен этот фестиваль. Он стал ежегодным, и собирает порядка двух миллионов человек каждый август, являясь вторым после бразильского. Такой вот праздник различия. Понятно, что для бюрократической машины такие фестивали – это инструмент репутационных приобретений государства, улучшения его имиджа на мировой арене. Как в свое время сказал канцлер Коль, когда случились страшные нападения на турецких женщин со смертельным исходом: «Германия - это не страна, враждебная иностранцам. Германия – страна, дружественная иностранцам». Иначе и быть не могло. Потому что в ином случае – если бы закрепился имидж Германии как страны ксенофобии - это бы очень дурно сказалось на немецком экспорте.



Последнее из нововведений – не знаю, к какой сфере его отнести, к образовательной, социокультурной, или выделить в отдельную сферу государственно-церковных отношений – это подготовка имамов на территории европейских стран. Опять же резон здесь вполне практический. Понятно, что лучше подготовить у себя предсказуемого священнослужителя, чем импортировать непредсказуемого откуда-нибудь из Саудовской Аравии.



В заключение, как я обещал, несколько соображений по поводу национальных моделей применительно к иммиграционной и интеграционной политике.



По этому поводу существует такое клише – и я должен признаться, что сам принял участие в его распространении. Это клише гласит, что есть три модели: ассимиляция, сегрегация и плюрализм. Ассимиляция - это Франция, сегрегация - это Германия, а плюрализм - это Великобритания. Такие модели, в лучшем случае, – теоретический конструкт. И насколько хорошо этот конструкт описывает реальность – вопрос открытый. Скорее плохо, чем хорошо. Почему я думаю, что плохо?



Во-первых, как я уже сказал, есть официальные декларации - и есть реальные практики. Так вот: и ассимиляционистская Франция, и плюралистическая Британия на уровне повседневности мало чем отличаются друг от друга. Например, мечетей примерно одинаковое количество (порядка 1600 в Британии и порядка 1500 во Франции). Да и Германию язык не поворачивается назвать страной сегрегации – когда видишь, какие там колоссальные деньги вкладываются в программы по интеграции (более 400 миллионов долларов ежегодно; недавно на одной конференции американцы говорили: «У нас на эти программы тратится всего 40 миллионов, а у них - 400 миллионов, пора брать пример с немцев»).



Во-вторых, то, что на первый взгляд кажется результатом работы модели, на деле может оказаться результатом прагматических соображений. И здесь великолепный пример – опять-таки Германия, эдакая черная овца современной Европы. Я имею в виду то обстоятельство, что Германию долгое время стигматизировали как страну, которая упорно не желала обновлять свое законодательство о гражданстве, упорно цеплялась за устаревший закон. Он, в самом деле, опирался на нормы 1913 г. Реформа произошла только в 1999, а вступил в силу новый закон о гражданстве в 2000 г. И – с легкой руки Роджерса Брубейкера – было принято объяснять эту ригидность немецких элит их приверженностью этническому пониманию природы нации. То есть, если вы понимаете нацию как гражданское, политическое, территориальное сообщество (как во Франции), то у вас будет более открытая политика в сфере иммиграции и более инклюзивное законодательство о гражданстве. А если вы исходите из того, что нация – это, прежде всего, сообщество происхождения, то и ваша политика, и ваше законодательство будут соответствующими. Если во Франции «национальность» и «гражданство» суть практически синонимы – и определяются по принципу территории (отсюда «право почвы», jus soli), то в Германии национальность (Nationalitaet) и гражданство (Staatsbuergerschaft) разделяются. И национальность определяется не через территорию, а через происхождение, через родство (отсюда «право крови», jus sanguinis). И Германия, повторяю, упорно не желала вводить у себя «право почвы». Поэтому получалось, что люди, которые родились на ее территории, прожили там десять-двадцать и более лет (а также их дети) считались «иностранцами» - и продлевали вид на жительство, тогда как переселенцы из бывшего СССР, часто не знавшие по-немецки ни слова, считались немцами. Во всяком случае, так обстояло дело на момент, когда вышла знаменитая работа Брубейкера (1992).



Однако последующие годы показали, что приверженность Германии закону о гражданстве времен Второго рейха можно объяснить и не прибегая к спекулятивным аргументам. Не апеллируя к различиям в конце