Полярные Сумерки. Журнал Dмитрия GLUховского. Голосов: 1 Адрес блога: http://dglu.livejournal.com/ Добавлен: 2007-12-13 21:24:36 блограйдером Luber

Патриарх и Космос

2010-12-02 04:16:07 (читать в оригинале)

В третий раз уже замечаю, что "Рассказы о Родине" оказались пророческими и опережают нашу действительность.

Сначала Соловьев возродил свою программу, сделав ее более надрывной, и точно как у меня в рассказе, переименовав из "Дуэли" в "Мордобой" - из "К барьеру" - в "Поединок". Тут, правда, чудо не полное, потому что Соловьев этот рассказ читал и очень меня за него проклинал.

Потом - в соответствие с рассказом "Явление", в котором все женщины деревни Козловка мечтают о сексе с Путиным, студентки журфака предложили себя да-конечно-стареющему-но-все-еще-ого-го Национальному лидеру.

И вот наконец случилось главное. Патриарх Кирилл попросился в космос.

Привожу тут свой прошлогодний рассказ "Не от мира сего", вошедший также в "Рассказы о Родине", где буквально и это я предвидел.

Страшно, братья.




Над крышами Грановитой палаты, над колокольней Ивана Великого, над Государственным Кремлевским дворцом плыл легкий белый дымок. Морозный воздух пах необычно – вроде бы гарь, но сладкая, странная. Раньше ее списывали на ароматные испражнения труб «Красного Октября». Но шоколадную фабрику давно попилили на лофты и галереи. И поэтому казалось, что воздух подслащивают специально, чтобы отбить какой-то другой, тревожный привкус.

Отец Мефодий, вышедший подышать за компанию с соскучившимся по куреву Зыкиным, дымок сразу приметил. Обернувшись к Зыкину, который ломал спичку за спичкой, пытаясь прикурить, он с невинным видом поинтересовался:

- Что, уже прогреваете?

Зыкин ответил не сразу: сначала зачем-то протер крупный значок с державным триколором на лацкане строгого пиджака, потом затянулся. Наконец кивнул.

- Проверяют исправность. От ваших, кстати, - он кивнул на старинную, но все такую же стройную, словно Людмила Гурченко, колокольню, - тоже дым валит.

- Колокольня Ивана Великого не в собственности РПЦ, - мягко возразил отец Мефодий. – С семнадцатого года, после большого передела ваши отобрали.

- А Храм Христа Спасителя? – не отставал Зыкин. – Вчера ночью ехал мимо, гул от него как на Байконуре.

- Бдим и молимся всенощно, - отец Мефодий потупился. – О спасении человеков от страшной напасти, от гнева Господня.



- А сами тем временем лыжи навострили, - Зыкин очертил окурком плавящиеся на ярком декабрьском солнце золотые кресты.

- Мы можем лишь молиться, предотвратить катастрофу не в наших силах, - печально вздохнул священник. – Это удел мирян…

- А я думал, раз речь идет о внеземном, вы как раз могли бы вмешаться, - остро глянул на него Зыкин.

- Увы, - отец Мефодий потряс головой. – Вы можете представить себе, как прискорбно нам будет расстаться с этой землей, но иного выхода нет.

- Так не осуждайте и нас, - нахмурился Зыкин. – Пойдемте внутрь, батюшка. Незачем дышать этой дрянью.

Бутафорские екатерининские гвардейцы открыли перед ними двери в неимоверных размеров бело-золотой зал, битком забитый основательными гражданами в добротных костюмах и бородатыми мужами в черных рясах. Меж них сновали учтивые официанты с тяжелыми подносами, но собравшимся, похоже, было не до еды. Зал гудел разворошенным ульем.

Тут были и люди с депутатскими значками, и министры, и чины из администрации президента. Где-то в глубине, в плотном кольце архиепископов и секретарей, негромко, но внушительно вещал патриарх. Богатыри с прозрачными завитками наушников и парализованными лицами протащили к выходу задержавшегося дольше положенного телеоператора.

Щелкнули и заперхали динамики, и тут же в зале воцарилась тишина. Колонки проснулись и заговорили: негромко, довольно высоким, но очень уверенным голосом. Из-за столпотворения Зыкину не было видно говорившего, но этот голос он не смог бы спутать ни с чьим другим.

- Уважаемые коллеги. Друзья. Как вы знаете, над Землей нависла страшная угроза. Наша радиокосмическая разведка сообщает о приближении небесного тела... – динамик зашуршал бумажкой. - Астероида Зет-Икс 716 А. Его вес превышает три тысячи тонн, и, по
всем расчетам, он столкнется с нашей планетой всего через две недели...


- Американские фондовые рынки открылись очередным падением, - озабоченно сообщила ведущая, выглядывая из телевизора в убогую кухоньку. – Золотовалютные резервы России на этой неделе выросли на полтора миллиарда долларов. Во Владивостоке продолжаются спасательные работы на месте обрушения пятиэтажного дома. АвтоВАЗ объявил о сокращении пятисот рабочих мест…
И только что мы получили кадры из Кремля…

Антон Алексеевич откупился ириской от занывшей со скуки внучки и, макнув картофелину в соль, сделал погромче. Раздосадованно посмотрел на постепенно возбуждающийся чайник со свистком, подошел к эмалированной старой плите и перекрыл чайнику газ.
Глянул в загаженный двор, огороженный белыми блочными пятиэтажками, иссеченными такими жирными швами, будто их собирали, как Франкенштейна, из трупов разных домов.

- …торжественный прием делегатов Вселенского собора в присутствии депутатов Государственной Думы и членов Совета Федерации. Уникальное событие, объединившее первых лиц духовенства и первых лиц государства…

Антон Алексеевич плеснул в чашку со сколотой золотой каемкой жидкого чаю, и, близоруко щурясь, подошел поближе к мерцающему экрану, зашевелил губами.

- … Обсудили выход из экономического кризиса, финансирование социальных программ, поддержание здорового нравственного и психологического климата в стране…

- Ведь те же самые хари, что и тридцать лет назад, - пробубнил Антон Алексеевич, ткнув жирным пальцем в выпуклый экран. – Кто-то помер, конечно, кто-то подрос… А вот этот… Как его… И вот еще. Видать, оттуда только ногами вперед, - вздохнул он.

- И в завершение выпуска – о погоде, - умиротворяюще улыбнулась ему телеведущая.


В зале раздались сдержанные аплодисменты. Хлопали, разумеется, не известию о том, что в скором времени гигантская глыба протаранит Землю. Нет, просто показывали, что тронуты неподдельным патриотизмом Президента.

- Да, именно с нашей планетой, - почувствовав, что взял верную ноту, закрепил успех говоривший. - Потому что планета, на которой родились мы все, на которой появились на свет наши дети, наша. И именно поэтому решение, которое я принял после совета с
Патриархом, далось мне так нелегко...

Из зала все расходились подавленные, погруженные в свои мысли. Зыкин вплоть до самых последних слов президентского обращения надеялся, что будет найден другой выход. Отец Мефодий, который понуро брел с ним рядом, волоча полы рясы по бурым лужицам, молчал.

- Что, на юга-то не хочется? – невесело спросил у священника депутат, кивая на солнце.

- Да уж... Прижились мы тут, чего там, - хмуро отозвался батюшка. – Да мы-то ладно... Спасемся. Паству бросать жалко.

- Мне, знаете, всегда нравилась эта ваша прямота. Никаких экивоков, - хмыкнул Зыкин. – «Паства» ведь от слова «пасти», так? А «пастырь» это просто «пастух», да? Стадо, выражаясь современным языком.

- Ну да... – рассеянно кивнул отец Мефодий. – Все честнее, чем электоратом звать. Они же ничего не выбирают, а уж тем более им не попасть в избранные. А доили вы их не меньше нашего, если вы на это намекаете. Только вам от них одно нужно было, а нам другое.
Богу, как говорится, богово, а кесарю – кесарево.

- Вы, между прочим, тоже аборигенов не брали, - отметил депутат.

- Мы с ними игр хотя бы не затевали. Веками внушали, что власть дается свыше. Что вам все неймется…

- Да ладно, батюшка. Что нам теперь-то делить? Досадно все это просто.

- А нам-то как! – всплеснул руками тот. – Ведь только-только с вами заново договорились по-человечески, - он не сдержал невольной улыбки, - только стали об обидах забывать… За семьдесят лет накопленных. Только вера у паствы стала крепнуть… Потоком пошла…

- И у нас потоком, - почесал голову Зыкин. – Экспорт наладили… Электорат снова приручили, за небольшой, в общем, процент. Эх! Да что там процент! В магазины сосиски развези, чтобы без очередей, да йогурт подешевле. Ну и виски, или что там они пьют, чтобы успокаиваться.

- Виски, по-моему, не пьют, - с сомнением откликнулся отец Мефодий. – По-моему, вино пьют, хотя ручаться я бы не стал.

- Неважно… - отмахнулся депутат. – В стране процветание было, все себе немецкие машины напокупали, на отдых - на Сейшелы на прайват джетах… Им хорошо – и нам нормально. Качай – не хочу. Ну или дои, в вашем случае.

- Ну нет, мы еще когда вас предупреждали, что все так кончится? Уже двадцать лет назад стали станции и челноки строить по всей стране, - возразил священник. – Готовились к исходу. Но надеялись на вас. На технологию. Думали, сможете отразить.

- Если бы там один метеорит, - вздохнул Зыкин. – Так ведь это только флагман нескончаемой армады… Тысячи и тысячи. Угораздило же Землю оказаться на их пути. Мы уж, знаете, и так отвлекали их как могли. Все сделали, чтобы аборигены на них внимания не обращали, чтобы не паниковали. Постарались их другим занять. Кризис этот вот… Опять же, цены скинули. Ну и вам от него только польза была. Электорат, лишенный ресурсов, естественным образом превращается в паству. Духовное побеждает материальное, когда заканчиваются деньги.

- Да, у нас последний год богатый выдался, - признал другой.

- Увы, все хорошее имеет свойство заканчиваться, - грустно подытожил депутат.

Выйдя из ворот Спасской башни, они зашагали к стоянке, где обоих под парами ожидали похожие черные авто.

- Приятный вы собеседник, батюшка. Даже странно как-то с вами прощаться, - Зыкин протянул отцу Мефодию руку.

- Вы слышали, - смиренно пожал плечами священник. – Наше руководство приняло такое же решение. Полная эвакуация.

- Куда же вы теперь? Домой? На Южный Крест? – депутат оглянулся на вздымавшийся вдалеке мощный силуэт Храма Христа Спасителя.

- Да. На наш скромный ковчег… и на юга, как вы выражаетесь, - перехватив зыкинский взгляд, кивнул батюшка.

- Ну, а мы на Большую Медведицу, - зачем-то сказал Зыкин, будто отец Мефодий и сам этого не знал.

- Что же, - улыбнулся ему священник. – Будете в наших краях, как говорится, милости просим. Выглядеть я, сами понимаете, дома буду
несколько иначе… Надеюсь, не испугаетесь каких-то там щупалец.

- А вы, я уверен, сумеете разглядеть мою душу под хитиновым панцирем, - усмехнулся депутат.

- Когда-нибудь мы обязательно встретимся, - батюшка вдруг отдал Зыкину карикатурный мушкетерский салют, и оба засмеялись.


Эвакуация началась через трое суток. Ровно в четыре ночи приторный дымок, все струившийся над Кремлем, окреп, загустел, окутал мглою Царь-Пушку и Царь-Колокол, дворцы и музеи, заполнил огромную чашу кремлевских стен до края и выплеснулся наружу.

Неистово загудела земля. Словно собака, вернувшаяся с прогулки и отряхивающая мокрую шерсть, затряслась, завибрировала Кутафья башня, потом разом слетела с нее шелуха кирпичей и обнажился литой корпус, словно металлический, но удивительный,
цвета расплавленного олова, без швов и иллюминаторов. За Кутафьей последовала Боровицкая, за ней – Арсенальная, и Сенатская…
Все, кроме Спасской.

Повинуясь неслышному сигналу, корабль, скрывавшийся в первой башне, похожий не на ракету даже, а на поставленный на попа цеппелин, вырвался из асфальта, из брусчатки, и бесшумно ушел в небо. Стартовали следом за ним и остальные башни, делая кремлевскую стену похожей на старческую беззубую челюсть.

И тут город накрыл невообразимый рев. Горделиво, неспешно высвобождаясь из-под бетонных плит, стряхивая штукатурку и позолоту, над Москвой поднималось циклопических размеров судно, не линкор даже, а нечто доселе невиданное. Взлетал Храм Христа Спасителя. За ним, пропустив титана вперед, выстрелили десятки небольших спасательных челноков, упрятанных в часовнях и монастырях, в церквях всех мастей.

Через четверть часа столицу было не узнать: город словно повторил судьбу Дрездена. Незыблемыми оставались лишь Спасская башня и колокольня Ивана Великого. На полпути между ними, одинокие, застыли две фигурки.

- Простите, если что не так, - сказал Президент. – Я пойму вас, если вы все еще держите на нас зло за ту историю с Никоном и за
тридцать седьмой…

- Ну что вы… Быльем поросло, - улыбнулся в бороду Патриарх. – Ведь в конце концов мы неплохо сработались.

Улыбаясь друг другу тепло и не вполне искренне, как Сталин Рузвельту в Ялте, они распрощались. Президент нырнул в боковую дверцу Спасской башни, патриарх поднялся по ажурной лесенке в древнюю колокольню.

Еще миг – и две ярчайших звезды метнулись ввысь, теряясь среди других звезд.

---

Писатель и успех

2010-11-29 16:20:02 (читать в оригинале)

Разрешено ли русскому писателю быть успешным?

Под «успехом» давайте будем подразумевать то, что в целом под этим словом сегодня подразумевается – известность, материальное благосостояние, признанность. Мелькание в телевизоре. Ну, для писателя – еще и живые читатели, которые приходят на автограф-сессии.

Свой ответ дам сразу. Думаю, нельзя. Не comme il faut получается.

Русский писатель очень от писателя французского и уж тем паче американского отличается. От французов читатели требуют хлесткой актуальной философии и романтизма, от американцев – либо сюжета, либо наивной их искренности.



Но русский писатель – больше, чем писатель. Он не философию должен разводить, а быть чуть ли не оракулом. Обязан понимать и устройство человеческой души, и миропорядок, и тонкие сферы слышать. И не как западные авторы – путем анализа и поиска причинно-следственных связей, а непосредствено, через откровения.

Настоящий русский писатель – высший, непререкаемый духовный авторитет. Посему все материальное им должно быть без сомнений отринуто. Хорошо, если он нищ, и очень правильно, если гоним. Если его терзает Режим, если он беспробудно пьет или проигрывается в карты – он на верном пути.

Плохо, очень плохо, если писатель открыто благополучен и счастлив. У людей счастливых пелена на глазах, а достаток жировой прослойкой откладывается под кожей – и нервы становятся дальше. А хорошо бы, чтобы они были обнажены.

Правильные русские писатели: Достоевский, Булгаков, Платонов, Солженицын, Довлатов, Пелевин. Лев Николаевич вот напоследок образумился – а не сошел с ума, как некоторые предполагают – и сбежал из райского сада в мир. Когда Александр Исаевич вернулся на родину и в своем загородном особняке писал трактаты об историческом пути России, и принимал Путина – уже явно было что-то не то.

И это мы только к своим, к русским писателям такие требовательные. Вряд ли кто потребует от Керуака, Вулфа, Трумана Капоте или Стивена Кинга непременно нищенствовать и сидеть.

И черт разберет, с чем это связано.

---

Осознание Якутска

2010-10-29 11:58:50 (читать в оригинале)

Сейчас-то я в Хельсинки, но самой яркой поездкой месяца, видимо, останется Якутия. Одного поста, чтобы описать все впечатления, не хватит. Начну осознавать сейчас - и телеграфно.

- Нормальная зимняя температура в Якутстке: -50, а все, что в нашем понимании называется зимой, длится 10 месяцев из 12.

- Асфальт в Якутске не чинят, потому что нет смысла его латать на два летних месяца. Как только морозы, на дороги выезжают поливалки. Они заливают все дыры водой, а потом присыпают песочком. Все смерзается мгновенно, и всю десятимесячную зиму в Якутске идеально ровные ледяные дороги.

- Если у людей нет теплого гаража, зимой некоторые машины не глушат даже на ночь. Потому что если заглушить, не заведешь до лета. А покрышки от мороза теряют эластичность, и от долгого стояния на одном месте проминаются под дорогу, становятся квадратными.

- Все серьезные пацаны в Якутске ездят на лендкрузерах, а президент Якутии - на Lexus LX, который, по сути, тот же лендкрузер, но со статусным отрывом. За два дня различные серьезные люди подвозили меня на 5 разных лендкрузерах, а у подъезда гостиницы, где я жил, стоял лендкрузер свадебный, с ленточками.

- Вице-президенту Якутии 35 лет, у него есть блог, айфон и айпад, в котором он ведет дела и пишет выступления. Современный и динамичный.

(Интересно, как Apple платит Медведеву за такую рекламу? Тут ведь явно не нал. Акции? Дом в Калифорнии? Чем вообще можно удивить Медведева?)

- Город Якутск, в котором 280 тысяч человек, официально считается одним из самых читающих в России. На встречу с читателями в местном магазине "Книжный маркет" ко мне пришли 350 человек. А на "творческий вечер" в местный театр оперы и балета - шестьсот.

Спасибо всем, кто пришел!

- Ну и напоследок - главное удивление. Якуты (якУты говорят "якутЫ") говорят по-русски совершенно без акцента, а их японская внешность идет вразрез с архаичными русскими именами и фамилиями. Никаких исконных фамилий там нет, в отличие, скажем, от Кавказа. Двадцатилетних юношей зовут Афанасиями, Терентиями, Власами, а девушек - Евдокиями и Евлампиями. Фамилии - соответсвующие: Иванов, Кириллов, Петров, иногда Ефимов. 

Вот где фактура для "Рассказов о Родине"!

Очень понравилось. Теперь непременно надо съездить в самую зиму.

---

Нихао, товарищи

2010-10-27 01:50:09 (читать в оригинале)

---

Возвращение в Кордову

2010-10-26 13:39:29 (читать в оригинале)

Вот рассказ, который я привез с собой из Испании.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В КОРДОВУ

Я думал, что никогда не вернусь в Кордову. Но я приезжаю сюда снова и снова, каждый год, чтобы оказаться здесь в тот самый день, когда все случилось.

Элен тогда было всего двадцать, и она верила в то, что я еще передумаю.

Мы сидели в крошечной забегаловке – неудобные хромированные стулья, колченогий круглый столик, пучок жестких салфеток и сколотые тарелки с размазанным по ним кетчупом, крашенные в белый стены и чучелко какого-то местного святого в красном углу. Она мучительно возила в красной лужице последний ошметок картошки-фри, вглядываясь в него так внимательно, словно собиралась предсказать мое будущее по томатным разводам.

Элен молчала пять, шесть, десять минут. Я сначала пробовал ее расшевелить, потом забеспокоился – думал, не обидел ли ее чем, попытался вспомнить – что мог сделать такого. Ничего так и не вспомнив, разозлился и отвернулся, назло ей уставившись на зеленоглазую испанку, которая сидела через столик от нас и красиво курила.

В то время я не знал, как ее понять. Мне тоже было всего двадцать.

Она подняла наконец на меня взгляд и сказала:

- Я беременна.



Мне тоже было двадцать, и я испугался куда сильнее нее. Затылок вспотел, сердце ухнуло в пропасть, и весь мир вдруг стал другим – словно до этого я наблюдал его отстраненно, как рассматривают жизнь морских рыб сквозь рябь, не заходя в море – и вдруг нырнул в холодную воду с головой.

Она не знала, что сказать еще, а я не знал, что ответить. Мне казалось, что усатые деды с обветренными лицами, потягивавшие пиво у барной стойки, перешли на шепот, а хозяин кафе тычет в меня холодным любопытным взглядом, и даже залапанный маленький телевизор в углу заткнулся. Зеленоглазая оставила дымящуюся сигарету в железной пепельнице и гулко забарабанила пальцами по столу.

Все ждали, что я скажу.

Я был готов смотреть куда угодно, только не в глаза Элен. Что она хотела услышать?

- Я не готов...

Я был не готов! Я не хотел, чтобы моя молодость кончилась тут же, чтобы на место приключения, кружащего голову флирта, на место горячечных штурмов при любых удобных случаях – пришла вялая прохлада брака, памперсы и тоскливый быт. Я не хотел пришить себя к Элен навсегда душой неизвестного мне ребенка – да и какой это ребенок? – просто скопление клеток! Своей без спроса беременностью она не оставляла мне чувства, что я с ней, потому что хочу быть с ней. Нерожденный ребенок вдруг разрушил все волшебство любовной игры. Он заставил меня думать о будущем – а мне было слишком рано еще о нем думать.

- И что мне делать? – спросила Элен почти беззвучно.

- Нам не нужно сейчас... это, - я слышал свой голос со стороны – хриплый, дрожащий. – Не нужно.

- Ты хочешь, чтобы я... Чтобы сделала аб... аб... – она снова взялась за картошку, макнула ее в
густеющий кетчуп цвета бутафорской крови.

Я кивнул. Она съежилась.

- Надо, - сказал я.

То, что она не разрыдалась сразу, придало мне уверенности. Вот оно: решение! Просто отменить все, отыграть назад, словно ничего не было, сделать какую-то там операцию и забыть об этом случае. Получить отсрочку от взрослой постылой недожизни еще лет на пять, на десять... Это ведь не человек там, в ней. Это просто клетки...

Элен молчала. Надеялась, что я еще передумаю. У меня тогда была возможность сохранить ребенка, уберечь Элен и спасти свою душу.

- Ты не волнуйся. Я дам денег, - великодушно уточнил я.

Она вскочила – отлетел с лязгом и грохотом железный стул – неумело хлестнула меня по щеке ладошкой – и
выскочила на улицу, в темно-синюю кордовскую ночь, бросив свой телефон на столе. Усатые деды и хозяин кафе отвернулись, чтобы не смущать меня. Зеленоглазая попросила счет. Никто из них, конечно, не понял, что случилось: мы говорили по-русски.

Я нащупал в кармане мятую двадцатку – должно хватить – положил на стол. Идиотски улыбаясь и вообще стараясь не терять достоинства, вышел наружу.

Кордова не понравилась мне. Мы ехали на море, в Тарифу, в место, где сливаются в одно Средиземное море и Атлантический океан, где бесконечные пляжи прижаты к неспокойной воде зелеными холмами с сотнями белых ветряных мельниц-электрогенераторов. Жаркий мистраль легко раскручивает десятиметровые лопасти, и они мелькают быстро, словно на разноцветной бумажной вертушке, с которой бежит навстречу ветру ребенок. Мистраль поднимает в воздух песок – все мощеные улочки Тарифы в небольших барханах – и дует в игрушечные паруса сотен виндсерферов. Мы собирались в Тарифу, чтобы кататься на досках.

В Кордову попали случайно: ехали автостопом от Мадрида, подобравший нас грузовик шел в нужном направлении, но в Кордове закипел. Водитель посоветовал нам не торчать всю ночь на трассе, а заночевать в старом городе. Волшебное место, сказал он. Не смотрите, что с виду старая Кордова безлика: это город древних тайн и удивительной красоты, только открывается он не для всех. Его дома стоят нетронутыми уже тысячу лет, и толком их не знают даже те люди, которые в них прожили всю жизнь.

Я увидел лабиринт одинаковых белых улиц шириной шага в четыре – машине не проехать. Здания в три этажа, за прожитые вместе века сросшиеся вместе и выкрашенные одной краской – той же, какой мажут хаты в Крыму, обведенные синим оконные проемы, захлопнутые ставни. Отличались друг от друга лишь двери – деревянные, покрытые затейливой резьбой и усеянные медными клепками. Некоторые из них, наверное, не разлучались со своими домами всю тысячу лет, а за железные входные кольца тянули и мавры-завоеватели, и рыцари Реконкисты, и еврейские торговцы, еще не изгнанные из страны Инквизицией, и наполеоновские солдаты, и республиканские добровольцы, и фалангисты Франко.

Одинаковых дверей в старой Кордове не было. Все они были закрыты. Я не нашел в этом городе ничего, стоящего того, чтобы вернуться сюда еще раз. И я подумал, что больше никогда сюда не вернусь.

Чувство, что сейчас случится непоправимое, настигло меня на пороге. Улицы были пустынны, квадратные кованые фонари, подвешенные на цепях, качались на теплом сквозняке, который выдувал из узеньких кордовских улочек и переулков тихую, нездешнюю мелодию. Элен не было нигде. Я мигом сбросил с себя всю чинность и кинулся туда, откуда мы пришли. В несколько скачков добежал до проулка, из которого мы вывернули к забегаловке – ни души.

Все остальные кафе в квартале уже закрывались. Сквозь притворенные двери слышно было, как скрежещут сдвигаемые столы и стулья, как звенит посуда, переговариваются по-испански официанты... Больше ничего.

- Элен!

Мне вдруг послышался шелест ее резиновых шлепанцев по мостовой. Поспешный, рассерженный, удаляющийся. Хлопнула где-то дверь, лязгнул замок.

- Элен!!!

Сердце замолотило тяжело. Откуда был звук? Наобум, на слух – до поворота, потом до следующего – я летел, уже задыхаясь, через снулые белые улицы со слепыми домами. Ни припозднившихся туристов, ни торговцев, ни полиции – ни ее.

Спряталась от меня? Не хочет видеть?

Я рванул наугад ручку ближайшей двери. Заперто. Другую – поддалась! Проскользнув сквозь тесный проход, я вдруг попал во внутренний дворик. Пол был выложен затейливой мозаикой – синей с золотом, стены увивал плющ, а в сердце патио, заслоненный широкими сочными листами странного растения, журчал маленький мраморный фонтан.

Сонный голос спросил по-испански где-то совсем близко: «Quien es?», и скрипнули петли. Я, испугавшись, выскочил вон. Перевел дух; казалось, все тихо. Набравшись наглости, потянул ручку другой двери – очутился в новом патио. Прямо над головой у меня висела серебряная луна: крыши не было. Стены были расписаны арабской вязью по обожженной эмали, синим по белому – наверное, еще теми самыми маврами, и взяты в рамку коричневого от времени дерева. Резные дубовые колонны и арки обрамляли двор и охватывали галереи на втором и на третьем этажах. Кроме лунного, другого света не было. Мне на миг почудилось, что с балкона последнего этажа на меня кто-то смотрит. Я поднял голову – точно, к колонне приник тонкий силуэт.

- Элен?..

- Voy a llamar a la policía!

Бормоча что-то невразумительное на корявом английском, я попятился к выходу. Прикрыл за собой створку, стер
ладонью с лица пот.

Еще патио... Растущая посреди дворика огромная пальма и фрески, тепло подсвеченные маленькими фонарями. Меня встречает мутным взглядом глубокий старик в кресле-качалке; он даже не понимает, что перед ним – живой человек.

Уже словно в бреду я плелся вдоль по улице, когда увидел свет из приоткрытой двери, прорезанной в широких воротах из мореных досок. Протиснулся внутрь...

Дом, совершенно неотличимый снаружи от всех прочих в этом проклятом городишке, внутри непостижимым образом оказался настоящей церковью. Бедной, будто деревенской, и очень старой. Стены выбелены, свод – трухлявые перекрытия. Ряды желтых отполированных прихожанами скамеек. Неказистые распятия на стенах – какие-то самодельные, то ли выточенные из дерева, то ли вовсе склеенные из папье-маше фигуры Иисуса, грубо раскрашенные в карнавально-яркие цвета. Свет шел от пары обычных, без плафонов даже, лампочек, на лохматых проводах свисающих со стен.

Над алтарем – наивная, почти нелепая скульптура Богородицы с младенцем на руках. Золотом аляповато выведено: «Santa Maria de Milagro».

Прямо перед ним – брошенный, словно в спешке забытый шлепанец. Знакомый шлепанец. Ее, Элен!

- Элен! Ты здесь?!

В церкви стояла полная, невероятная тишина, будто тут только-только случилось что-то такое, после чего весь мир онемел. Я обыскал каждый угол – но там было так скудно, так пусто, что и спрятаться было некуда. Сбоку от алтаря обнаружилась еще одна маленькая дверка – запертая на засов с обратной стороны. Вдруг невероятно испугавшись за Элен, я разбежался и ударил плечом; дверь не поддалась. Тогда я вырвался из этой странной церкви на свободу, чтобы обежать квартал кругом и попытаться зайти с другой стороны.

Шлепанец – мою единственную улику – я сжимал в руке. Что, если ее похитили? Надо запомнить название улицы...
Очень важно понять, где я сейчас нахожусь! Но на нескончаемой стене не было табличек с названиями.
Единственная накарябанная на побелке надпись, которую мне удалось высмотреть – ”Diez minutos tarde”.

Тесные улицы замысловато петляли, огибая дома неправильно, так, будто это не люди их выстроили, а они тут стояли всегда, и людской поток просто обточил их за века, как реки и воздух обтачивают скалы – произвольно, безо всякой предсказуемой геометрии. Квартал был не прямоугольной формы, а ломаной, многогранной.

Наконец мне показалось, что я нахожусь снаружи противоположной стены церкви, и вроде бы даже я нашел дверцу, похожую на ту, которую так и не смог выломать. Точно угадать было нельзя – эта улица была как две капли воды похожа на все остальные, по которым я бежал.

Может быть, Элен пыталась найти убежище в церкви, но преследователи схватили, увели через дверцу у алтаря – на улицу, а потом спрятали где-то поблизости?

Я принялся дергать ручки всех без разбора дверей, и ввалился в новый дворик. Тут, наверное, располагалась мясницкая лавка: пахло прелой требухой, узорчатая плитка, которой был выложен пол, забрызганная чем-то темным, скользила под ногами. За решетчатым оконцем на галерее второго этажа тлел светильник, и сквозь мушиное гудение доносились глухие удары – будто кто-то рубил мясо. Я взлетел по каменным ступенькам на балкон второго этажа, ворвался внутрь... Никого.

На столе лежал нож. Совсем осатанев от страха за Элен, я схватил его и бросился вскрывать комнату за комнатой. Холодильная камера... пусто. Рабочий кабинет. Кладовка. Заперто.

- Элен!!!

Озверелый, я выбил дверь легко. Но внутри обнаружил только банки тушенки да какие-то коробки. Мне почудился приглушенный стон... Третий этаж! Спальня. Еще спальня. Странная пустая комната с решеткой и распятием на стене. Во всем доме, выстроенном вокруг дворика-колодца, не осталось ни души.

Шаги на лестнице!

Скатившись по ступеням – второй этаж, двор – я снова выбрался на улицу. На стене прямо передо мной была выцарапана надпись: «Siempre llegas tarde».

Звуки шагов – тяжелые, от грубых мужских башмаков – слабея, долетали издалека – из-за угла, из-за нескольких углов. Я метнулся вслед. Бежал как мог быстро, несколько раз падал, раздирал колени и поднимался, бежал снова, пока окончательно не заблудился в сплетениях улиц.

К отелю я выбрел часам к пяти утра: солнце уже взошло. Наша комната была пуста – вещи в том же беспорядке, в каком мы их оставляли, отправляясь ужинать. До восьми я пытался успокоить себя, ворочался в кровати, но уснуть
так и не сумел.

Конечно, отправился в полицию. Как мог, объяснял, что произошло. Выслушивал заверения, что с ней ничего не случится, что город совершенно безопасен, сообщал приметы – короткие светлые волосы, джинсовые шорты, рубашка, потом давал показания, оправдывался... На прощание, чтобы хоть как-то отвлечь меня, полицейский рассказал про чертову церквушку дурацкую легенду – дескать, местная деревянная мадонна, чтобы спасти жизнь отчаявшегося человека, способна творить чудеса.

Чуда не случилось. Через день Элен официально объявили пропавшей без вести. Через год следствие прекратили.
Шлепанец вернули мне.

Ее родителям я так и не смог ничего объяснить.

С тех пор прошло еще двадцать лет, и каждый май я возвращаюсь в Кордову. Есть на свете люди, вещи, города, которые хочешь забыть, но не можешь. Это не ты их помнишь, а они тебя – помнят и не отпускают. Тот день я помню в мельчайших подробностях.

Я, конечно, встречался с другими и пытался жениться, но всегда неудачно: тот день изменил меня, выжег мне на лбу клеймо, и теперь мне ходить с этим клеймом остаток жизни. Мои романы рассыхались и разваливались, и дальше постели мало что заходило. Первый брак не продержался и года, второй – не дожил до двух. Я знаю, отчего женщины уходили от меня: понимали скоро, что я их не люблю. А я хотел бы, но больше не мог; будто душу парализовало в тот вечер. Осталась одна способность – тосковать. Я старался изображать и другие чувства, но выходило так себе: скверное актерство. С детьми... тоже не сложилось. Первая моя жена потеряла ребенка и сочла это знаком. Вторая так и не смогла зачать.

Раз в год я возвращаюсь в Кордову. Я брожу по ее улочкам – залитым слепящим солнечным светом, или погруженным в вечерний сумрак, вспоминаю тот вечер в деталях. Я мог все сказать иначе. Даже после того, как я приказал
Элен сделать аборт, она верила, что я еще передумаю. Я мог бы просто взять ее за руку. Провести пальцами по ее мягким волосам. Прижаться губами к горячему коричневому плечу. Она простила бы меня. Я уверен, она бы меня простила.

Мне сорок. Нашему ребенку в этом году исполнилось бы двадцать, и я мог бы вернуться в Кордову с ним вместе.
Мог бы показать ему поразительной красы кордовские патио, ни один из которых не похож на другие. И фонтаны, и изразцы, и золотую эмаль, и пальмы, и виноград, и растянутые под небом куски паруса, и арабскую вязь, и фрески, и резные арки... Все – умещенное в крошечные дворики под открытым небом, спрятанные за безликими белыми стенами домов, один из которых не отличишь от другого.

Я хорошо изучил старую Кордову и теперь, наверное, знаю ее всю. Я отыскал двери, которые брал приступом в ту ночь, дворы, в которые врывался, нашел после долгих поисков и церквушку, разместившуюся прямо в одном из домов. Сейчас, двадцать лет спустя, в ней все точно так же, как в вечер, когда я увидел перед алтарем потерянный шлепанец Элен. На стене напротив – издевательская надпись: «Diez minutos tarde». Почему ее не закрасили?

Я прихожу в то кафе, из которого она сбежала от меня в никуда. Заказываю ритуальный картофель-фри, жесткое мясо, кетчуп, беру пиво, как в тот вечер. Сижу и говорю с ней, пытаюсь представить, что все делаю иначе.

- Я беременна, - говорит мне Элен.

- Не может быть, - улыбаюсь я ей. – Правда?

- Что мне делать? – недоверчиво смотрит она.

- Ничего! – торопливо говорю ей я, боясь не успеть. – Ничего! Я... Я готов. Я хочу... Хочу, чтобы у нас был ребенок.

Хозяин забегаловки – сын прежнего хозяина, который преставился пять лет назад, – качает головой и отодвигает от меня бутылку.

Я не вижу его – я смотрю на Элен. На ее короткие выгоревшие волосы, на светло-светло-карие глаза, ямочки на щеках, обкусанные губы, худые коричневые плечи...

- Хочу, чтобы у нас был ребенок, - повторяю я.

Может быть, он тоже любил бы виндсерфинг, как мы с Элен, когда нам было двадцать. Мы могли бы поехать в Тарифу
вместе. Мы могли бы все делать вместе.

- Ты думаешь, у нас все по-настоящему? – спрашивает она.

Она часто задавала мне этот вопрос – полуигриво, полуиспуганно: вдруг, нет? Тогда я не был уверен, что это и
есть – любовь, «настоящая». Но ничего более настоящего за следующие двадцать лет со мной не случалось. И с каждым новым крахом, с каждым новым разочарованием я все чаще возвращался в памяти к тому, что у меня было с Элен. Пока не потеряешь, не поймешь.

- По самому настоящему, – уверенно киваю я.

- Что у тебя нового? – она смотрит мне в глаза.

Конечно, я придумываю это. Что у меня нового? Работа, очередные бессмысленные и бесславно закончившиеся отношения, работа, работа. Виски. Одиночество. Пустота.

- Устал очень, - жалуюсь я. – Больше не хочу так. У меня вся жизнь не так пошла, как я мечтал.

- И у меня, - говорит Элен.

Я прошу счет и выхожу. Сегодня я заказал тот самый номер, из которого мы выходили в последний вечер вместе. Под потолком – вентилятор. К вентилятору я приладил петлю. С собой у меня сумка, а в ней – ее шлепанец. Мне просто нужно найти церковь Santa Maria de Milagro и положить шлепанец туда, где я его нашел. Потом вернуться в гостиницу, забраться на стул и просунуть голову в петлю. Я сказал Элен правду: я больше так не хочу.

Мне совсем не страшно. Мне только хочется, чтобы все уже побыстрее кончилось. Поэтому сегодня я шагаю быстро, не превращая дорогу к Голгофе в ностальгическую прогулку.

Передо мной тянутся, сплетаются клубком улицы Кордовы. Сейчас я могу пройти роковой маршрут вслепую: два поворота направо, один налево, теперь прямо – до тех ворот с бронзовым львом, теперь через маленькую площадь – к тому вон зданию без окон. Это и есть церковь, только снаружи не разберешь. Такой город: никогда не знаешь, что увидишь за следующей дверью. Где-то тут, среди этих дубовых створок, есть наверняка и запасной ход в рай, и врата в преисподнюю. Главное – не ошибиться дверью.

Мог я тогда сделать все по-другому? Мне, двадцатилетнему, вдруг сказали: или твоя жизнь, или жизнь этого незнакомого тебе существа. Не человека даже... Конечно, я выбрал себя. Мог ли я поступить иначе? Конечно, да.
Но предпочел принудить Элен избавиться от ребенка.

Зачем мне в эту церковь? Не молиться, не просить искупления, не договариваться о смягчении наказания за то, что намереваюсь через полчаса повеситься. Я ведь на самом деле ни в бога, ни в дьявола не верю, и вообще ни во что не верю уже давно.

Просто... захотелось зайти сюда в последний раз. Оставить состарившийся шлепанец на том месте, где я его нашел двадцать лет назад. Поставить вопросительный знак в конце этой истории, и точку – в конце истории своей собственной.

Я толкнул дверь, вырезанную в тяжелых дубовых воротах и проскользнул внутрь. В храме царил полумрак: одна из лампочек перегорела. В остальном церковь осталась прежней: неуклюже сработанные деревянные скульптуры Иисуса и
Девы Марии, размалеванные еще к тому же красками, неубедительные изображения пары библейских сцен, алтарь,
скамейки... На первом ряду кто-то сидел.

Смутившись, я хотел было развернуться и уйти, но потом решил, что смертнику стесняться не пристало. Пробрался к амвону, достал из сумки шлепанец, не оборачиваясь на одинокого прихожанина, пробормотал «Desculpa me»,
положил свое подношение к алтарю, обернулся...

Передо мной сидела Элен.

Заплаканная, вся сжавшаяся в комок, и – настоящая... Живая!

В джинсовых шортах, в полурасстегнутой летней рубашечке, со встрепанными выгоревшими волосами. На одной ноге у нее болтался шлепанец, другая была боса.

И ей было двадцать.