Капитализм без среднего класса

Анатолий САФРОНОВ 

Кризис современного мира обусловлен, прежде всего, хроническим сокращением покупа-тельского спроса. Вместо того, чтобы выплачивать нормальные заработные платы, владельцы крупного бизнеса, стремящиеся к максимальной прибыли, сдерживают и сокращают доходы своих работников. При этом массовое потребление по «высшему стандарту» остается неприкосновенным идеологическим фетишем индустриального Запада. В итоге растущие потребительские запросы жителей «богатых» западных стран давно не подкрепляются их реальным заработком.
Последние двадцать с лишним лет в США и Западной Европе рост товарных продаж, а значит — и рост экономики, стимулирует не увеличение доходов населения, а безудержное, неограниченное кредитование частного сектора. Люди, компании и целые государства вроде Греции или Исландии легко брали кредиты и жили в долг, бездумно тратя те средства, которые им не принадлежали. В результате все они попали в капкан сложных процентов, из которого невозможно выбраться обычным путем. За счет финансовой подпитки американского потребительского рынка глобальный спрос поддерживался необеспеченными долларами, выпускаемыми Федеральной резервной системой США. Но эта поддержка, полезная для самих США, обернулась для остального мира, особенно для периферийных государств, глубоким погружением в трясину слаборазвитости и зависимости.
Новейший экономический кризис, впрочем, имеет не только финансовую подоплеку, но и социально-политическое основание. Даже апологеты глобальной экономики сегодня нехо-тя, но соглашаются с тем, что западная либеральная версия капитализма с опорой на массовое потребление, политическую демократию и многочисленный средний класс себя исчерпала. Действительно, на протяжении второй половины XX века капитализм пред-ставал перед очарованными массами в блеске вещественного изобилия, политической всеядности и технологического великолепия. Но в наши дни образ «прекрасного свободного мира» потускнел и покрылся сетью трещин.
 В США и в Западной Европе идет открытое наступление на интересы среднего класса, который утрачивает былые привилегии, беднеет и постепенно загоняется в трущобы. Не только в лимитрофах Западного мира — в Греции, Прибалтике, Румынии, Болгарии, но и в странах промышленного центра — в Италии, Великобритании, Швеции, разрыв между богатыми и бедными становится все более угрожающим. Либеральное государство благоденствия сталкивается с опасным явлением «нового пауперизма». Ощущая сильное политическое давление со стороны «новых униженных», правящий класс индустриальных стран пытается найти безопасный для себя выход из сложившейся драматичной ситуации. И такой выход заведомо предполагает отказ от идей либерализма, прав человека и свободы политического выбора.
В наши дни любой здравомыслящий человек, обеспокоенный надвигающимся переворотом, хотел бы знать: какие социальные альтернативы доступны глобальному миру? И вообще, есть ли будущее у капитализма, в какие предельные, антилиберальные, мутантные социальные формы он способен преобразоваться в ближайшее время? Предлагаемая статья — предварительная концептуальная попытка ответить на эти вопросы.
Чтобы обозначить ближайшие перспективы глобальной эволюции, прежде всего определим ее базовые, неизменные черты или системные параметры. Начать здесь следует с определения политэкономической сущности новейшего глобального порядка. Важно помнить, что современная мировая экономика отнюдь не преодолела, не «сняла» капи-тализм, как беспочвенно полагают сторонники теорий информационного или постиндустриального общества. Сейчас, как и в XIX или XX столетиях, системное ядро глобального хозяйственно-политического строя по-прежнему остается откровенно ка-питалистическим. Понятие «капитализм» очень не любят приверженцы либерально-предпринимательской идеологии. Но обращение к нему является для нас методологически необходимым. Опора на многогранный концепт «капитализма», соавторами которого были Карл Маркс и Вернер Зомбарт, облегчает выявление системных противоречий глобального мира и способствует предсказанию его вероятных будущих мутаций.
Почему мы так уверенно говорим о «капиталистической природе» современного мира?

Дело в том, что капиталистический способ производства представляет собой динамическое единство трех моментов:
— универсальной товарной формы, которая превращает любой объект, подпавший под ее влияние, в вещь, товар и предмет спекулятивного торга;
— прибавочной стоимости, создаваемой трудом наемных работников, чьим материальным воплощением в конечном итоге становится прибыль;
— накопления — непрерывного, периодического наращивания капитала, замыкающего формулу Д—Т—Д' и одновременно запускающего ее новый цикл.
Наличие указанных моментов легко обнаруживается в деятельности любого частного коммерческого предприятия. Те же составляющие, только представленные в мегамасштабе, мы без усилий найдем в любых глобальных экономических взаимодействиях.
Однако универсальной товарной формой, прибавочной стоимостью и безграничным накоплением суть капитализма, конечно, не исчерпывается. В политическом аспекте, который предполагает деление всех людей на «своих» и «чужих», базовым основанием капитализма оказывается принцип частной собственности. Интегральным основанием для бесконечного круговорота товаров и прибылей, реализующего себя в накоплении или в эко-номическом росте, выступает частное владение и распоряжение средствами производства. В более широком плане под «частной собственностью» понимается обособленное: индивидуальное или корпоративное владение средствами обращения (банковский капитал), транспортной инфраструктурой всех типов, орудиями культурно-идеологической манипуляции (СМИ).
Причем сами права собственности не столь «безобидны» и «нейтральны», как это может показаться на первый взгляд. Они не сводятся к юридическому или контрактному владению каким-либо имуществом. Права собственности очерчивают и определяют, хотя и не всегда явно, жесткую границу, пролегающую между правящим классом финансовой буржуазии и подчиненным классом наемных работников. Вспомним Маркса, который указывал, что «посредством принципа частной собственности буржуазия превратила личное достоинство человека в меновую стоимость».
Частная собственность — могущественный политический фактор. Она вовлекает в поле своего контроля и затем ограничивает все виды активности, существующие при капитализме. Не только экономические, но и социальные, культурные и технологические контакты здесь всецело подчинены доминирующим отношениям собственности. Да, индустриализм, или крупное машинное, конвейерное производство, формирует довольно крепкую и частично автономную технократию или техноструктуру. Согласимся с Дж. Гэлбрейтом, утверждавшим, что немалая доля власти в современной крупной индустрии перетекает от собственника к управляющему, эксперту и инженеру. Но тезис того же Гэлбрейта о «распылении», или «преображении», частной собственности необходимо отвергнуть. Управляющий фирмой, эксперт или инженер в индустриальном/ капиталистическом обществе всегда действует от имени и по поручению крупного собственника. Любое намеренное и серьезное отклонение от курса, обозначенного владельцами бизнеса, является покушением на права собственности. Подобное самовольство обрекает представителя техноструктуры на увольнение, а в худшем случае — на арест.
Склонность «растворять» капитализм в индустриализме, подчинять отношения собственности технологическим или научным требованиям — давняя традиция либеральных экономистов и философов. Между тем индустриализм — лишь машинное тело развитого капитализма или его видимая инструментальная, технологическая оболочка. Знакомый нам исторический индустриализм, помещенный вне пределов круговорота товаров и прибылей, за рамками циклов накопления и прав частной собственности, функционировать не будет. Следует также помнить, что капитализм изначально, с момента своего возникновения в XVI веке, являлся крупным, сложно организованным, корпоративным предприятием. В Западной Европе его фактически создала «сверху» абсолютистская королевская власть, учреждавшая мануфактуры, вводившая таможенные барьеры для государств-конкурентов и проводившая энергичную меркантилистскую политику.
Свободный, «маленький бизнес», основанный на «инстинкте мастерства» (термин Т. Веблена), был пасынком индустриальной экономики и развивался на обочине капиталистической линии развития. Не мелкий бюргер, не частный предприниматель творили современный капитализм, хотя их «буржуазный дух» и посодействовал этому. Капитализм — политико-экономическая конструкция банковских воротил, монархической власти и торговых гильдий. Кажущееся исключение составляют США, где в 1870—1890-х годах сталелитейные заводы и железные дороги были вроде бы построены рисковыми одиночками (Морган, Карнеги, Меллон), названными «капитанами индустрии». Но и там период условной вольницы длился недолго. К началу XX века все промышленные отрасли США были подчинены крупному ор-ганизованному капиталу, создавшему особые формы авторитарной жизнедеятельности — картели, синдикаты и тресты.

Следовательно, подлинным интегратором мирового капитализма являлась не частная собственность (крестьянина, мелкого торговца или ремесленника) вообще, но исключительно крупная частная собственность. Известно, однако, что кардинальная противоположность крупной и мелкой собственности, которая и предопределяет деление общества на малочисленный правящий класс и подчиненное ему пассивное большинство, в современном индустриальном мире тщательно маскируется.
Почему так происходит? Выше мы отметили, что капитализм не тождественен «голой» экономике, не равен товарно-денежным отношениям. Зрелый либеральный капитализм — развернутая и многоуровневая система политико-идеологического и хозяйственного господства. Она включает в себя: ограниченный рынок, автономного индивида, потребительский фетишизм, расчетливое и бюрократи-зированное серийное производство, формальную демократию, гибкое и симулятивное мышление, способное доказать или опровергнуть все что угодно (философия постмодерна). Но, подобно любой системе господства — архаически-племенной, традиционной или теократической, капитализм нуждается в легитимации, оправдании собственных претензий на абсолютную власть и окончательную истину. При этом в отличие от старых типов властного порядка капитализм, основанный на частной собственности, то есть на экспроприации, отчуждении от общества ценностей, этим обществом созданных, не может прямо освящать фигуру властителя — будь он царем, президентом или вождем. Настоящие господа жизни оказываются в его рамках анонимными и диффузными: их нельзя достоверно выявить, отфильтровать и ухватить «за хвост». Это обстоятельство и позволило американскому политологу Р. Далю назвать современный буржуазно-демократический строй в его североамериканском исполнении «полиархией».
Кроме того, капитализм не может оправдывать технический порядок господства напрямую, хотя демокра-тия и превозносится как «священный принцип». За сакральной природой демократии в капиталистической системе проглядывает фигура «свободного индивида», который и служит подпоркой для оправдания формальных демократических процедур. Не готово индустриальное общество, воспитанное на атеистической идеологии, «обожествить» и саму идею власти. Такой вариант гениально описан Дж. Оруэллом в романе «1984». Но оруэлловская антиутопия не реализуема в парадигме универсальной товарной формы, прибавочной стоимости и цикла накопления. В результате у правящей буржуазии остаются только косвенные способы легитимации. Но и этого оказывается достаточно.
Легитимировать себя в глазах народа капитализм способен прежде всего за счет расширенного толкования принципа частной собственности. И далее — посредством всестороннего освящения абстрактного права собственности «вообще». Но поскольку в парадигме буржуазного сознания «благодетельно» лишь то, что обладает весом, массой, размером, постольку на первый план выставляются массовые, наиболее очевидные, бытовые отношения собственности — парцеллярные или мелкобуржуазные.
Иначе говоря, «свободный гражданин» или «частное лицо», независимо от того, каким статусом он наделен — бюргера, вольного хлебопашца, профессора, лавочника или искусного ремесленника, и есть та почетная, высшая инстанция, через которую легитимируется сам организованный капитализм, а наряду с ним и его ключевое основание — право крупной частной собственности. В конкретно-исторической ретроспективе оправдание капитализма осуществляется через популяризацию и освящение институтов западноевропейского гражданского общества, то есть через идеологическое превознесение того конгломерата частных лиц, где, по выражению Адама Смита, «каждый человек — торговец». Для среднего европейца эпохи индустриальной революции владение чем-то весомым — домом, земельным участком, лавкой или мастерской есть тот пропуск, который помогает ему «войти» в сообщество свободных граждан, имеющих право голоса. Не случайно в западноевропейских странах и в США вплоть до первой четверти XX века право собственности на недвижимое или ценное имущество давало и избирательное право, то есть право на участие в демократической процедуре.
Между тем ясно, что фальшиво весомую, «порченую» собственность обычных граждан, из которых к началу 1960-х годов на Западе был вылеплен массовый средний класс, нельзя сопоставить (по реальному политическому и хозяйственному влиянию) с авторитетом крупной собственности, находящейся в распоряжении правящей элиты. С другой стороны, право состоятельного инвестора на долю в корпорации ценой в 3 миллиарда долларов и право небогатого фермера на крохотный участок земли в пригороде ценой в 20 тысяч долларов юридически и формально неотличимы друг от друга. Во всех гражданских кодексах развитых стран владельческие права на имущество очень давно (во Франции — еще при Наполеоне Бонапарте) были уравнены по статусу и оторваны от специфики или величины объек-тов собственности. Так утверждалось либеральное равенство прав индивидов на теоретическую возможность обладания каким-либо имуществом; через равенство же прав на абстрактную собственность подтверждалось и гражданское равенство людей. С позиции либеральной идеологии миллиардер из Чикаго и безработный из трущоб Детройта в этом плане ничем не отличаются друг от друга. Оптимальным методом оправдания крупной собственности, таким образом, оказывается наглядная и повсеместная легитимация собственности мелкой, бытовой, распыленной.
Мелкая буржуазия XIX столетия, ставшая прародителем современного среднего класса, определяла себя посредством частичного владения над условиями собственного труда. Следуя формуле К. Маркса, подчеркнем, что мелкий буржуа извлекает прибыль из триединого источника — капитала, земли (или профессионального статуса) и личного труда. Доход его, таким образом, формируют проценты на капитал, рента и заработная плата. Однако, в отличие от классической мелкой буржуазии, массовый средний класс никогда не владел условиями труда, а, напротив, был подчинен им. Он изначально являлся классом наемных, хотя и привилегированных, работников, а потому жил в основном на заработную плату. Настоящие мелкие предприниматели, независимые фермеры и лица «свободных профессий», работающие на себя, всегда составляли в западном среднем классе небольшую долю — от 5 до 12 процентов.
А потому не собственная лавка, мастерская или участок плодородной земли оказались здесь факторами оправдания частной собственности. В период с 1950-х по середину 1980-х годов из сообщества наемных работников было целенаправленно выковано массовое среднее сословие с другими источниками благосостояния. По указанной причине популярное среди западных социологов деление среднего класса на «новый» (управленцы и профессионалы) и «старый» (мелкие предприниматели, фермеры), на наш взгляд, не имеет смысла. Во-первых, потому что на Западе всю вторую половину XX века доминировал «новый» средний класс. А во-вторых, потому что назначение среднего класса состояло в первую очередь в том, чтобы оправдывать принцип крупной частной собственности.
С дозволения правящих элит западноевропейский и американский средний класс обеспечил себе высокий регулярный заработок. Люди «среднего класса» — опытный рабочий, инженер, учитель, служащий, врач государственной клиники — стали по-своему богаты. Они имели комфортный дом в пригороде, дачный коттедж на природе, две машины на семью, возможность три или четыре раза в год проводить отпуск в любой точке земного шара. И конечно, у них была возможность обучать детей в престижной школе и далее — в достойном университете. Все это в совокупности породило феномен, который социологи именуют психологической и социальной «автономией» среднего класса. По существу, истинным членом западного среднего класса был тот человек, который мог рано или поздно за свои деньги или в кредит купить все, что ему хочется в рамках его понимания смыслов и ценностей жизни (пресловутый standing).
Впрочем, одним указанием на широкое распространение мелкой собственности, которая якобы равна крупному частному владению, либеральный капитализм не решал в полной мере проблему собственного политического оправдания. Дополнительным шагом в этом направлении стало искусное и малозаметное для большинства населения перенесение сферы свободного выбора из области морали и практики в область потребительского, товарного предпочтения. Товарное изобилие или гедонистическое мировоззрение «общества растущего потребления» в результате вытеснили и заменили изначально ценные протестантские идеи «производительного труда» и ответственности человека за личную судьбу.
Еще одним прикрытием антагонистического, господского характера частной собственности стали концепции «свободного предпринимательства» и «свободного рынка». Развитые К. Поппером, М. Фридманом, Ф. фон Хайеком и Л. фон Мизесом в 1950— 1970-е годы, эти теории, особенно популярные в США, обосновывали разницу социальных статусов не исходной классовой позицией человека в системе владения крупной собственностью, но леностью или, наоборот, трудолюбием, а заодно умением «творчески мыслить», «находить свежие предпринимательские решения». Вплоть до начала 1990-х годов идеология «свободного предпринимательства» сохраняла популярность у активных граждан в Западной Европе и США. Нервный ажиотаж по поводу «равных шансов на деловой успех» начал затихать к началу 2000-х, когда правящим элитам стало окончательно ясно, что сохранить массовый средний класс и прежнюю систему легитимации политической власти не удастся.
Дополнительно оправдывало претензии капитализма на тотальное господство превращение универсальной товарно-денежной системы из общественного продукта в миф, то есть в природное явление, которое существует извечно и не может быть преодолено никакими человеческими усилиями. В такой же миф превратилось и либеральное понятие «индивид»10. Подобную мифологию, впрочем, многочисленный средний класс на Западе принял терпимо и благосклонно. Ведь признание одномерного пути капита-листического развития теоретически закрывало выход «по ту сторону» сложившегося положения дел и избавляло пока еще сытых людей от трудных размышлений и моральных страданий. Знаменитый «одномерный человек» Герберта Маркузе — это, конечно, представитель массового среднего класса. Он грезит о большой свободе, но реально находит ее только в плоском ракурсе житейских и биологических потребностей.
Несмотря на многообразие способов легитимации капиталистического господства, главным тут остается одно: «железное» и вечное доказательство неотчуждаемости прав частной собственности. Принципы демократии, толерантности, свободы слова или свободы шествий не образуют настоящий идейный каркас капиталистического общества. Они лишь удачно и ситуационно маскируют глубокий водораздел, отделяющий правящую буржуазную элиту от класса наемных работников. Последний класс сегодня уже не явля-ется чисто «пролетарским» по Марксу Но от этого его стесненность и закрепощенность не уменьшились. Как мы увидим дальше, зрелый капитализм при нужде прекрасно обходится без либеральной теории и либеральной практики, скатываясь в тотальную деспотию.
Позиции среднего класса укрепляли институты гражданского общества: независимый суд, правовые кодексы, сильные профсоюзы, способность к самоорганизации, наличие множества локальных сообществ, муниципальное самоуправление, многопартийные выборы, всеобщая ответственность и «равенство» перед законом. Более того, состоявшееся гражданское общество формально ограждало свободного человека от произвола «власть имущих», создавало ему гарантии благоденствия. Но в полном соответствии с теорией А. Грамши, сообщество бюргеров, заключивших договор о «ненападении», есть лишь тонкий и изощренный инструмент гегемонии правящего класса.
Капитализм в его либеральной вариации необходимо опирается на гражданское общество и на массовый средний класс. Подобно англичанам в азиатских колониях, правящие буржу-азные элиты в обычных условиях, когда возможности для экономического роста безграничны, выбирают мягкие, непрямые методы правления. Демократия в данном случае представляла техническую форму косвенного господства. Вспомним примечательные слова Карла Шмитта: «Демократия сама по себе просто форма, она не имеет никакого политического содержания». С другой стороны, отказ от демократии предполагал разрушение среднего класса. Впрочем верно и обратное. Ликвидация массового среднего класса неизбежно вела к слому институтов либеральной политической демократии.
Бурный процесс размывания среднего класса, который начался еще в 1990-е годы с разрушения средних сословий в Аргентине, Бразилии и Мексике, ныне охватил все страны развитого Запада, включая такие оазисы довольствия, как Новая Зеландия или Норвегия. Веская причина, побудившая господствующую элиту Запада отменить привилегии массового потребителя, заключается в том, что глобальный капитализм уперся в пределы накопления и роста. Другие страны мира — как относительно развитые, так и отсталые, — пассивно присоединились к избранному курсу.
Потребность в росте заложена в природе капиталистической экономики. Капитализм должен непрерывно расширять собственные границы, дабы избыточный капитал находил для себя экономически выгодное применение. Любая остановка циклов накопления влечет крах системы буржуазного господства. Но глобальный мир окончательно сложился к середине 1990-х годов. Последней попыткой территориального расширения «за чужой счет» была экспроприация Западом рынков СССР и государств бывшего социалистического блока в целом.
Накопление же глобального капитала идет двумя способами:
— посредством внешней агрессии и империалистической товарной экспансии: через завоевание пространств и расширение рынков сбыта или
— за счет внутреннего или внешнего ограбления слабых и беззащитных слоев населения либо за счет экспроприации собственности у «чужих» капиталистов, не входящих в состав мировой элиты или изгнанных по каким-то причинам за ее пределы. Подобный метод экспроприации Дэвид Харви называет «накоплением путем лишения прав владения».
Современный капитализм — не боевой империализм начала XX столетия, перед которым простирался огромный и пока не освоенный дикий мир, полный деловых шансов. Нынешний глобальный капитализм — вялый, утомившийся, «бедный» постимпериализм, скованный пределами собственного роста. Экономический простор для извлечения прибылей и уверенного накопления сегодня крайне узок: ведь хозяйственная периферия Запада давно обобрана до последней нитки. Будучи глобальным, всемирным явлением, постимпериализм не способен расширяться куда-либо спонтанно.
Возможным решением было бы новое стимулирование спроса за счет увеличения зарплат для наемных работников. Но на это мировая правящая элита не идет: то ли в силу алчности, то ли в силу недальновидности.
Вместе с тем принцип циклического накопления никто не отменял. А это значит, что капиталистическая система обязана найти новый вариант роста. И лучшим выходом здесь оказывается экспроприация среднего класса, слом остатков государства «всеобщего благоденствия» и переход к новым методам принудительного и фрагментарного (не глобального, а регионального) накопления. Подобный сдвиг предполагает отказ от либеральной концепции «прав человека», распад политической демократии и строительство регламентированной системы тотального государственного капитализма. При таком раскладе самодеятельный индивид утрачивает способность произвольно выбирать стиль жизни («Liberty»). Его личные устремления без остатка поглощает интегрированная «воля общества» («Volksgemeinschaft»). Она официально диктует индивидам дозволенные правила поведения и допустимые аксиомы мышления.
Оптимальной формой организации такой деспотической воли, оправдывающей сохранение частной собственности, становится тотальный государственный капитализм. Мы ведем речь именно о тотальном государственном капитализме, а не о его смешанных, государственно-частных, квазилиберальных вариациях. Квазилиберальный госкапитализм, подобно зрелому капитализму англосаксонской метрополии, основан на открытом понятии частной собственности. В последние десятилетия он укоренился во многих периферийных странах: в Бразилии, Аргентине, России, Индонезии и т. д. Такой частно-государственный капитализм — соглашательский, компрадорский тип социально-экономического господства.
Легитимация прав собственности в его рамках происходит, как в индустриальных странах Запада — через оправдание мелкой собственности (Египет после Насера, Индонезия при генерале Сухарто, Россия на заре 1990-х) и шире — через освящение либеральных свобод и «гражданского согласия». Но поскольку в периферийных странах никогда не существовало устойчивого гражданского общества и не было относительно автономной мелкой буржуазии (бюргерства), постольку легитимация прав частной собственности шла опосредованно — через освящение и популяризацию западных стандартов и потребительского образа жизни. Само наличие «процветающего», манящего Запада в этой ситуации было наилучшим оправданием принципов локальной буржуазной власти.
Учитывать коренную непохожесть тотального государственного порядка и обычных квазилиберальных форм капиализма крайне важно. Лишь тотальный государственный порядок выводит легитимацию прав собственности на новый уровень, создавая условия для новой фазы капиталистического накопления. Частная собственность здесь оправдывается превращенным или хитро опосредованным образом. Она как бы «исчезает» в совокупном общественном интересе, трансформируется в делегируемую собственность, принадлежащую будто бы «всем». Но оперативное управление коллективной собственностью попадает в руки назначенцев из состава правящей элиты.
Смена угла атаки, переход от воспевания индивида-гражданина к превознесению тотальной коллективной воли делает излишними институты формальной демократии, а гражданское общество (если оно до этого успело сложиться) сводится к растительным первоосновам — к самым примитивным и одновременно функциональным моделям самоорганизации.
Классический пример такого упрощения — соглашение о взаимных уступках «труда и капитала», заключенное в нацистской Германии между наемными работниками, которые отказывались от забастовок и повышения зарплат, с одной стороны, и владельцами предприятий, ограничившими прибыльность бизнеса «минимально возможным» уровнем, с другой. В этом плане развитое гражданское общество уступчиво и инфантильно. Оно не препятствует установлению тотальной диктатуры капитала. Напротив, как и показывал А. Грамши, институты гражданского общества, и прежде всего его активная способность к низовой самоорганизации, — отличная питательная среда для формирования фашистских и квазитоталитарных режимов разного толка. Напомним, что «мягкий» диктатор Марсело Каэтано, ставший в 1969 году преемником Антонио Салазара в корпоративистской Португалии, был истовым поклонником гражданских свобод и инициатив. Он так прямо и говорил, что «потеря гражданской свободы ведет к рабству — низведению человека до юридической категории "вещи"». Пристальный интерес к коммунальному единению (принцип фасций) был присущ и Бенито Муссолини (и в конечном итоге именно он и дал фашизму его самоназвание).
У капитализма, столкнувшегося с пределами роста и желающего сохранить себя, есть две альтернативы: оправдывать частную собственность через полное распыление ее в тотальном бюрократическом капитале либо освящать ее через остаточные структуры гражданского общества, подчиненные все тому же бюрократическому капиталу. Исторически осуществились три способа легитимации капитализма: через средний класс и сложно организованное гражданское общество (современный Запад); через остаточные гильдейские, цеховые, корпоративные организации («нуово эстадо» А. Салазара в Португалии и Ж. Варгаса в Бразилии, франкизм в Испании, режим гоминьдана в Китае) и наконец через соборное или спаянное общество-коммуну, чей интерес воспринимают и транслируют правящие «народные», а фактически бюрократические/партийные элиты, выполняющие роль совокупного капиталиста: сталинский СССР, Венгрия при Ракоци, маоистский Китай, Северная Корея, Албания Энвера Ходжи.
Однако промежуточный и компромиссный второй вариант, при котором тотальный госкапитализм обустраивается частично и декларативно, оказывается чересчур слабым, уступчивым методом правления. Легитимация капитализма через остаточные гильдейские структуры востребована в экономически успешной зоне полупериферии в обстановке внутреннего гражданского раскола. В ситуации мирового кризиса гильдейский, или цеховой, принцип нивелируется и растворяется в более широком, тотально-социальном требовании. Отсюда происходят две предельные формы социального порядка, организованного на базе госкапитализма: тотально-гильдейская и тотально-общинная. Эти две формы тотального капитализма были реализованы в виде итальянского фашизма, германского национал-социализма (радикальная версия) и сталинизма, обретшего на местах специфический национально-культурный облик (советская модель 1929— 1955 годов, маоизм в Китае, политика чучхе в Северной Корее, тоталитаризм Э. Ходжи в Албании).
Представляется, что фашизм возникает в европейских странах, имеющих относительно развитое гражданское общество и частично индустриализированную экономику, — в Италии, Германии, Испании (с поправкой на умеренный либерализм Франко), в Словакии времен Тиссо ит. д. В момент появления фашизма в этих странах отсутствовал массовый средний класс, но имелась относительно влиятельная мелкая городская и сельская буржуазия, выросшая из средневекового бюргерства. Мелкий буржуа повсеместно становился массовой социальной базой фашизма, и именно это позволило пристрастным историкам и публицистам-дилетантам называть фашизм «диктатурой мелких лавочников»15, что явно не соответствует исторической реальности. «Лавочники» при фашизме, как и средний класс в либеральном государстве, играют роль маскировки, идеологического прикрытия, тогда как истинным продюсером и организатором власти в обоих случаях является крупный финансово-промышленный капитал. Не зря после Второй мировой войны представители крупного немецкого капитала (Круппы, Тиссены) не были осуждены и не лишились прав собственности.
Тотально-государственному капитализму «гражданского толка», то есть классическому фашизму, свойственны неприкрытая агрессивность и стремление к расширению «Lebensraum» («жизненного пространства»). Разные фашистские режимы по-своему оп-равдывали необходимость ведения наступательной войны. Так, Муссолини обосновывал итальянское завоевание Ливии необходимостью переселения избыточного сельского населения, а война в Эфиопии стала неудачным средством по восстановлению утерянного «римского престижа». Для национал-социалистов идеей фикс стала концепция расового и континентального «германского мира», населенного по периферии вассальными (фран-цузы, словенцы) и рабскими (поляки, русские) народами. Для хортистской Венгрии политическим стимулом к ведению войн стало восстановление «округлой» мадьярской империи. Образцовый национал-социалист А. Павелич, переиначивший учение Гитлера на хорватский лад, фактором агрессии считал сербскую и цыганскую «угрозы». В то же время умеренные, гильдейские фашистские режимы А. Салазара или Ф. Франко агрессивных войн не вели (присутствие испанской «голубой дивизии» на Восточном фронте не в счет). И потому оба они вышли из катастрофы Второй мировой войны без каких-либо территориальных и политических потерь.
Не стоит, впрочем, поверхностно истолковывать агрессивность фашизма как обычный геополитический натиск. На самом деле фашизм побуждали к внешней агрессии отнюдь не идеологические, географические или чисто политические факторы (хотя их явно не стоит сбрасывать со счетов), а потребность в капиталистическом накоплении за счет «лишения прав владения» тех лиц, предприятий, народов и стран, которые были признаны «чужими». В этом аспекте немецкий антисемитизм был разделительной чертой, позволявшей легко и наглядно межевать имущественные права на «истинные» и «сомнительные». В целом в экономической и военной политике «классических» фашистских режимов отчетливо просматривается частный интерес крупного капитала — как местного, так и глобального, искусно замаскированный под тотальный интерес нации или расы.
Сталинизм подобно фашизму был формой тотально-государственного управления капиталом. Но возник он в странах, где либо никогда не было гражданского общества (Северная Корея, Албания), либо оно имело зачаточный и замкнутый характер (русская община, китайский коммунитаризм). Право крупной частной собственности в такой системе легитимируется посредством строительства мощного го-сударственного сектора и с помощью яростной, но фальшивой апелляции к «общественному благу». Конечно, и в русской революции 1917 года, породившей в конечном итоге (к 1927-му) сталинизм, и в китайской революции 1949 года, создавшей маоистскую народную диктатуру, присутствовали антибуржуазные и идеалистические коммунистические тенденции. Но они имели вторичную природу и постепенно были подавлены (в СССР) либо вытеснены на обочину общественной жизни (в КНР).
Таким образом, следует отказаться от стандартного противопоставления фашизма и коммунизма, как, впрочем, и от присущего либеральным кругам отождествления двух этих моделей социального порядка. Фашизм и национал-социализм были социально-политической реальностью, тогда как коммунизм неизменно оставался лишь утопическим мировоззрением, не нашедшим полноценного организационного воплощения. В тех странах, которые в XX столетии по наивному предубеждению назывались «коммунистическими», никакого коммунизма в духе Платона, Т. Кампанеллы, Ш. Фурье или тем бол