Современное российское философское сообщество

При первом приближении философское сообщество предстает большой армией преподавателей философии и небольшим отрядом философов из академических структур РАН с присовокуплением некоторого неизвестного, но по частоте встреч с ними, довольно порядочного количества доморощенных, так сказать «стихийно-философствующих»[1]. Однако это лишь вершина айсберга. На деле существуют разнообразнейшие, формальные и неформальные объединения, обладающие разной степенью влияния на процессы распределения культурных капиталов, материальных средств и интеллектуальных репутаций.

Начнём с формальных структур организации философского сообщества. Во все, обозримые для нас времена истории философии, институционально привязанной к государственной системе образования, именно в последней сосредотачивалась реальная власть. Не исключение и современное российское философское сообщество.

Известно, что любое культурно однородное общество обладает сходными, общими, коррелирующими структурами (схемами, нормами, алгоритмами) в разных областях жизнедеятельности (политика, право, мораль, искусство, наука, философия и пр.) Это явление обозначается как «конгруэнтность» или общая культурно-нормативная проницаемость исторически-духовно однородного пространства и лежит в основе того, что называется «стиль жизни», «национальный характер» или ещё «габитус».

То, как организована во властном отношении страна на макро- и микроуровнях – воспроизводится и во всех прочих структурах, где власть более или менее формализована. Соответственно, наша сегодняшняя пирамидальная схема «вертикали власти», в которой большинство ресурсов влияния сосредоточено на вершине, явственно проступает и в формальных и полуформальных (добровольных, но имеющих какие-либо правовые признаки «юридического лица») организациях философского сообщества. Политическая же схема «Московия» обладает настолько очевидными пороками, что как ржа разъедает любые формы управления, в том числе и философским сообществом.

Самый главный из них, от которого производно все остальное – это постоянная кадровая привязка базовых административных структур к людским ресурсам коренных москвичей. Конечно, провинциалы всегда рвутся на «покорение Москвы», именно, кстати, из этого уродливого принципа комплектования власти, но для основной массы это кончается плачевно. Труднопреодолимые барьеры в виде московской прописки в советское время и баснословной стоимости жилья в постсоветской России по плечу единицам. Бюрократия же среднего и нижнего звеньев практически стопроцентно московская. Здесь, как вообще в природе, все идет по пути наименьшего сопротивления: зачем приглашать какого-либо выдающегося «варяга» из провинции, которому надо дать и квартиру и хорошую зарплату – средненькую работу сделает вполне средненький москвич, все и так, худо ли, бедно ли, но делается.

Еще какая-то справедливость присутствует в высшей, формообразующей власть политике. Жёсткая конкурентная борьба приводит к высшей политической власти в стране команды сильнейших (лихих людей, пробивных и пр.) на то время регионалов: из Днепропетровска, Ставрополья, Екатеринбурга или Санкт-Петербурга. Происходит обновление, «приток свежей крови» – и это время от времени спасает ситуацию. Однако то, что возможно в политике в силу её формообразующего характера по отношению к властным структурам и общественным отношениям вообще, крайне затруднительно в других, вторичных структурах. То, что иногда возможно в альфа-структуре власти – высшем политико-административном руководстве страны, невозможно в других производных и наиболее «омосковленых» структурах власти. Нового руководителя, взятого за личные заслуги из провинции (уж больно первые посты на виду) «играет» его московская свита и либо он принимает, как обычно, правила этой игры, либо его быстро выживают.

Конечно, в многомиллионном городе, особенно в развитой интеллектуально-художественной среде, существует на порядок больше талантливых людей, однако такие-то как раз и не нужны самовоспроизводящимся административным структурам Московии. Как известно, духовно развитый человек, в том числе и неординарные москвичи, не будет кичиться своей национальностью или же местом проживания. Лишь те, у кого нет ничего другого, делают столь вторичные признаки основой своей самоидентификации.

Кастовость, чванство «избранничеством по рождению», показуха, пустозвонство, гедонизм – те черты типажа серой массы московской бюрократии, которые будут тормозить, выхолащивать все «перестройки», «ускорения», «планы» идеалистов-регионалов, врывающихся в высшую политическую власть, будут отсасывать через вечно новые схемы перераспределения финансовых потоков существенную часть жизненных соков России.

Другая производная черта – реальное незнание, не вникание в суть того, что происходит в «колониях». Пока не случится нечто экстраординарное (авария, катастрофа, теракт, забастовка и т. п.) – на что демонстративно среагируют. В норме же гораздо важнее дела в самой метрополии, внутримосковские разборки.

Также по схеме «Московии» функционируют формальные и полуформальные структуры власти в отечественном философском сообществе. Здесь можно говорить о трех основных структурах: государственно-образовательной, государственно-академической и корпоративно-профессиональной. Рассмотрим вкратце особенности их функционирования в аспекте распределения власти и влияния в сообществе.

Под «властью» в философском сообществе мы понимаем определенные места – как в государственно-академической, так и в государственно-образовательной системах, позволяющие замещающим их лицам, в силу конгруэнтности с системно-властным положением, осуществлять контроль над соответствующей областью деятельности и проводить свою политику распределения ресурсов. Так именно в Москве, структурах гособразования (головные советы при министерствах, ВАК, УМО), отделах и секторах ИФ РАН принимаются решения, определяющие формы профессиональной (в нашем случае – философской) самодеятельности в регионах. Это – открытие-закрытие, перепрофилирование новых-старых специальностей, кафедр, факультетов, диссоветов, аттестацию, лицензирование, утверждение докторской степени, установление «правил игры» – в преподавании (дяди в МГУ, как по умолчанию самые умные) решают, что и как преподавать (госстандарты); в габилитации: номенклатура специальностей – «что» и правила, «как» защищать – непременно через ВАКовские списки журналов, пропорциональное большинство из которых московские.

Распределение культурных ресурсов: академические структуры, патронирующие в качестве экспертов крупнейшие отечественные фонды (РФФИ, РГНФ), определяют кому, как часто давать гранты, зарубежные командировки. Они же, контролируя центральные философские издания («Вопросы философии», «Философские науки», «Человек», «Эпистемология и методология науки», «Логос» и пр.) вольны решать: кому и как часто в них печататься.

С «властью», таким образом, понятно, она имеет общеполитическое происхождение. Несколько сложнее обстоит дело с вопросом об истоке «московского» интеллектуального влияния. Исток – в исконно центрированном положении столицы (отчасти и Санкт-Петербурга) не только в политическом, но ив интеллектуальном пространстве внимания. Москва – «на виду» в силу того, что традиционно здесь наибольшая концентрация российских интеллектуалов, многие из которых, не будучи профессиональными философами, собственно и составляют, так сказать «философский электорат» страны: да и «выборы» знаковых тем и фигур в философии происходят именно здесь. Организационно это подкреплено тем, что практически абсолютное большинство крупных издательств находится в белокаменной, отсюда же организуются потоки печатной продукции в провинцию.

Да, в Москве много талантливых людей, плюс она, как пылесос, отсасывает людей из регионов, обратный процесс эпизодичен и экстравагантен[2]. Всё же получить имя, репутацию в Москве несравненно легче, чем где-либо ещё в России – в зоне «московского внимания», практически тождественной в этом плане «российской». Это центральный интеллектуальный подиум: центральные журналы, подмостки дискуссионных клубов, академических семинаров, аудиторий МГУ. Нельзя сказать, что интеллектуальные репутации создаются самими «местами» (в ИФ или же МГУ), но на них талантливому человеку, которому есть что сказать, гораздо легче «засветиться», нежели за пределами Москвы. Засветиться именно благодаря феномену «московского интеллектуального подиума». Это предопределенно элитные места – потому, при оказии, провинциальные философы и стремятся к их штурму, это Олимп отечественного сообщества.

Речь идёт о «двуглавом орле российской философии»: ИФ РАН и философском факультете МГУ. Хотя каждая из глав управляет самостоятельными государственными структурами: академическо-философской и философско-образовательной, а люди, их составляющие, образуют по сути одну касту – в силу российского житейско-образовательного феномена «совместительства». Однако бесспорна приоритетность института философии РАН в этом тандеме – как численностью (280 сотрудников, 6 отделов, 20 секторов), как и качественным составом (4 академика и 6 членов-корреспондентов РАН, 100 докторов), так и монополизацией центрального философского печатного органа (Вопросы философии), вкупе с экспертизой РФФИ и РГНФ.

По количеству и качеству сотрудников, подразделений (19 кафедр) философский факультет МГУ почти не уступает ИФ, но у него другая зона компетенции: контроль над содержанием философского образования в стране. Учебно-методический совет философского факультета МГУ формирует программы преподавания философии и госстандарты через учебно-методическое объединение по классическому образованию России, структурным подразделением которого он является.

Следующий по влиятельности уровень в сообществе – философский Санкт-Петербург: философский факультет СПбГУ (180 преподавателей, 15 кафедр, 55 профессоров и 75 доцентов). Общеизвестно соперничество двух столиц, есть оно и в интеллектуальной сфере. Москва выигрывает скорее благодаря своей «подиумности» и административных преимуществ, в остальном (интенсивность, глубина, многообразие) философский Питер выглядит даже предпочтительнее (чего стоят только ежегодные «Дни Петербургской философии»).

Третий уровень власти и влиятельности в сообществе – провинциальные философские факультеты (деканы, профессура). Помимо собственных местных административных возможностей, они вхожи в московские кабинеты власти, личные знакомства и связи играют здесь определяющую роль. У меня есть информация о 13 философских факультетах, кроме МГУ и СПбГУ, 12 из которых расположены в крупных провинциальных госуниверситетах: Екатеринбурге, Ростове-на-Дону, Томске, Саратове, Новосибирске, Уфе, Волгограде, Владивостоке, Воронеже, Омске, Перми и Ижевске. Лишь первые пять, вкупе с философским факультетом РГГУ (Москва), могут похвастаться относительной чистотой своих философских рядов (кафедры по собственно философским дисциплинам), остальные вынуждены выживать за счет кооперации с культурологией, психологией, социологией, педагогикой, историей, информатикой и т. п.

Все они в 3–4 раза (по количеству преподавателей, профессоров, структурных подразделений) меньше двух столичных образовательных «монстров». Однако и здесь можно выделить «средние» факультеты – по 5–6 кафедр, 50–60 преподавателей и «малые»: по 2–3 кафедры, 20–30 преподавателей (Омск, Пермь, Владивосток, Воронеж, Новосибирск).

Наконец, 4 уровень, чье влияние исчерпывается стенами провинциального областного университета, в лучшем случае – рамками интеллектуальной жизни областного центра – кафедры философии вузов, в которых нет философских факультетов (то есть более широкой философской благодарной среды студентов). Это самый низ, предел, так как пирамидальная структура исключает сколько-нибудь действенного влияния на более высокие, не связанные непосредственной связью, уровни.

Подобная система сложилась исторически – и в досоветские, и в советские времена, воспроизводя традиционно-российскую схему властных отношений. Конечно, она консервативна, зависит от экономически бедственного состояния науки, образования в целом, ригидна, препятствует реальному развитию сообщества, ибо делает невозможной нормальную академическую мобильность и состязательность, только которые приводят к расцвету национальных философий. Изменить ситуацию могут лишь глобальные экономические и социально-политические изменения в России: рост благосостояния, что может кратно повысить бюджетное финансирование науки и образования; развитие реальной хозяйственной самостоятельности научных и образовательных структур, академических свобод; наконец, рассредоточение власти и влияния в некие значимые провинциальные центры (Екатеринбург, Ростов-на-Дону, Новосибирск, Томск, Красноярск, Владивосток, национальные и федеральные университеты).

Позитивные перемены однако уже начались. Началу демократизации сообщества способствовало создание (воссоздание) полуформальной массовой организации – Российского философского общества. С одной стороны, это по преимуществу профессиональный союз (хотя здесь есть и не профессиональные философы, а сочувствующие и увлечённые), но не имеет экономических функций «защиты трудящихся», представляя собой скорее клуб по координации интересов и обсуждению насущных профессиональных и общественно значимых проблем.

Это новая демократическая структура возникла объективно, вне желания своих организаторов, как оппозиция традиционной власти ИФ и философского факультета МГУ. Это достигается за счет подчеркнуто демократической политике руководства (равенство всех территориальных сообществ и групп) и демонстративной ориентацией на регионы. Это дало мощный эффект роста рядов РФО и популярности его печатного органа (Вестник РФО), хотя сначала и снисходительно игнорировалось традиционными центрами власти и влияния в философии. Два «кита» РФО сегодня – его первый вице-президент и «Вестник». Первый смог стать реальным демократическим лидером, понявшим потенциал новой силы («региональной философии»), второй стал журналом новой формации – не академическим, а именно «клубным» – коллективным организатором, пропагандистом и зеркалом сообщества. Не только читать умные статьи московских светил, но многочисленные, пусть часто и маловразумительные, публикации со всех философских городов и весей России: что и где происходит, где живут, чем занимаются твои коллеги по выпускному факультету, чем озабочены профессор из Хабаровска или доцент из Самары. Конечно, по качеству публикаций «Вестник» временами уступает толстым центральным философским журналам, зато сюда можно попасть и выразиться представителям немосковской философии. На это, кстати, постоянно указывает его главный редактор: «Мы – зеркало именно российской философии – такая вот она – разная, непричёсанная, во многом даже порой удручающе полуневежественная».

Этот «бунт» имеет, конечно, свои пределы, хотя бы потому, что РФО числится состоящим при Президиуме РАН, но, вместе с тем, он уже привлек на свою сторону некоторых деятелей из академических структур. Они увидели, что в традиционном раскладе появляется новая реальная сила, как одно из следствий какой ни какой, но демократизации и первых эмбрионов гражданского общества, – организационная и теоретическая самодеятельность регионов. В коей веке консолидация сообщества идет не только привычно через центральные структуры, а в глубинке и на местах. Региональные отделения становятся, в разной степени успешности, объединяющим началом для разбросанных по кафедрам разных вузов преподавателей философии, которые ранее идентифицировали себя лишь с московскими журналами и московскими же философскими фигурантами. Появляется действительная местная философская жизнь, местные философские (как правило вкупе с художническими, литературными) субкультуры.

За 16 лет существования (с 1992) РФО прошла путь от вначале сугубо «московского проекта» до действительно общероссийской организации с более чем 5,5 тысяч членов, 118 территориальными отделениями, 49 секциями и семинарами[3]. В отделениях организуются дискуссионные клубы, постоянно действующие семинары, исследовательские группы, философские кафе, становятся регулярными областные «философские чтения», симпозиумы, проведение «Дня философии ЮНЕСКО» (третий четверг ноября). Структурные подразделения РФО заводятся своими печатными органами[4], создают свои Интернет-сайты.

Недостатки РФО производны от его достоинств. Массовость порождает, как в толпе, анонимность, отсутствие четкого идейного профиля, крайне слабое развитие вертикальных связей между самими региональными отделениями помимо «организующего и объединяющего». Как большая толпа объединена скорее общей нуждой (хлеба и зрелищ, к примеру) либо харизмой лидера, так и РФО пока еще объединена скорее общим ознакомительным интересом и энергетикой первого вице-президента. Сверхдемократизм в отношении того, «кто с кем объединяется» и «по любым поводам» порождает общую организационную рыхлость, неравноценность отделений ни по количеству, ни по их качеству. Как и в толпе – вроде бы все равны, но реально на виду – самые голосистые и амбициозные. В 11 регионах отделения дублируются (вероятно, борьба местных амбиций). На одну доску «отделения» ставятся такие как Саратовское (173 человека), Башкирское (176 человек), Алтайское (116 человек), Волгоградское (142), где мы видим количество членов за сотню, и со столь же звучными названиями «отделения», где насчитывается либо три человека (Череповецкое, Узбекское), либо пять (Иркутское, Адыгейское)[5]. Тоже самое и по секциям, из 49 – 13 заявляют о своем численном составе в 3-4 человека, 26 вообще дипломатично отмалчиваются по этому вопросу. И наряду с вполне уже известными «брэндами» как «Международный институт Александра Богданова» или «Философии устойчивого развития» можно видеть секции с такими, прямо скажем занятными, названиями, как «искусство движения» (для философов?) или «логология».

Коммуникация, как известно, занимает очень важное место в науке, в жизни научных сообществ. Профессиональная социализация у активных исследователей, продуктивных ученых продолжается постоянно, не ограничиваясь лишь периодическими курсами переподготовки, повышения квалификации. Проще говоря, чтобы «быть в форме»: знать последние идеи, разработки, быть способным в любое время написать самостоятельную работу – надо и постоянно читать научную периодику, и регулярно «разминаться» тезисами и статьями, и, может быть самое важное поддерживать личные связи, знакомства с теми коллегами, которых ты уважаешь, ценишь именно прежде всего за то, что от них получаешь, что редко можно получить от статьи или книги (те должны быть ну уж очень хороши).

Высококлассные специалисты, с которыми у вас приязненные или даже дружеские отношения могут дать вам не просто какие-то знания – здесь сразу сводка, квинтэссенция ситуации или проблемы, передаваемая понятным, а не-птичьим языком категорий, из чего вы сразу можете уяснить для себя суть дела. Но главное даже не в этом, а в той эмоциональной энергии, которая рождается из общения, дискуссий, дружеской критики и подтруниваний, и является необходимой «экзистенциальной подпиткой» для учёного, остающегося затем один на один с чистым листом бумаги или же экраном монитора[6]. Решение проблемы, разработка гипотез происходит гораздо более интенсивно, когда человек охвачен творческим энтузиазмом, источником которого не может быть только собственное ego: вы всегда с кем-то мысленно спорите, что-то кому-то доказываете, опровергаете, превосходите, как вы полагаете, в чём-то; кому-то адресуете свои послания, предвкушая их реакции интеллектуального удовлетворения, раздражения и т.п. И, как правило, эти самые «те» – ваши друзья, коллеги, соперники, кого вы держите в голове, кто вас чем-то задел, бросил вызов, раззадорил, похвалил, задел за живое[7]. Таким образом, необходимая благодатная эмоциональная подпитка научного творчества происходит в коммуникации, причем, заметим, более в неформальной её плоскости[8].

Каковы особенности формальной и неформальной форм коммуникации в современном отечественном философском сообществе? Всех этих конференций, статей, семинаров, рецензий, журналов, монографий и защит диссертаций?

Конференции – самый массовый и публичный вид научной коммуникации. Воображение и амбиции организаторов присваивают им (симпозиумам, семинарам, школам, чтениям, съездам, круглым столам) самые разные велеречивые характеристики: научная, научно-теоретическая, научно-практическая, международная, всероссийская и т. п. Однако по сути это собрание нескольких десятков человек, которые загодя присылают свои небольшие работы, имеющие какое-то касательство к теме мероприятия, соглашаются принять участие в некоем заведенном ритуале, который, как правило, заканчивается еще и озабоченным принятием каких-то рекомендаций, которые никто никогда не выполняет. Тем не менее, под это довольно охотно дают деньги, а ученые изредка пользуются возможностью поездить и повидать страну и коллег[9].

По своим «жанрам» бывают следующие конференции.

→ Стабильно тематизованные, то естб выдерживающие некоторое, достаточно длительное время, какую-то одну тему, одно направление. Как правило, они существуют «под лидером», представляя группу в разной степени индоктринованных и концептуально зависимых от лидера людей. Стабильно тематизованные конференции могут быть либо «мемориальными» – «Чтениями» в честь философов, признанных группой учеников и последователей «выдающимися», являясь формой «бронзовения», либо «актуальными» – когда лидер жив и активно пропагандирует свое учение, создавая «постоянно действующие» семинары, школы, клубы. Надо отметить, что это довольно действенный механизм создания научной репутации – молодежь устремляется сюда как бабочки на огонек в ночи: они жаждут веры, обожания, истины в последней инстанции и избранности приобщения к ней. Для романтиков, обуреваемых неясными предчувствиями собственного великого предназначения, истины и новые идеи обретаемы не в академической рутине, а в некоей конфронтации, в необычном, эзотеричном, излучающем уверенность и метафизическое глубокомыслие лидере. Группа обособляется в сознании своей неординарности и глубины, идеи лидера, даже самые завиральные, но банальные по сути, как и его имя, становятся эмблемой их единства.

→ Другой жанр конференций – философские внутридисциплинарные: этике, онтологии, философии науки, истории зарубежной или русской философии мн. др. Здесь собираются в основном узкие специалисты и тем они, собственно и интересны друг другу – не нужны соответствующие долгие вводные экскурсы для неспециалистов, категориальные растолковывания.

→ Весьма любопытен феномен «общего сбора» – Российского конгресса по философии, коих состоялось уже 4. Сам брэнд «большого сбора», «смотра сил» обуславливает для тех, кто участвует в нём, очно либо заочно, формат конфигурирования диспозиций: «политической» и «интеллектуальной» влиятельности в сообществе. Диспозиция вовсе не означает манифестацию действительного, наличного в данное время соотношения позиций в поле интеллектуального внимания – многие просто игнорируют подобные мероприятия, сознавая, что не обладают необходимыми административными или организационными ресурсами для участия в игре, определяемой «большими боссами» от философии.

Идет нешуточная подковерная борьба в виде переговоров, уговоров, компромиссов и торгов. Как в своё время советологи и просто проницательные люди по порядку перечисления членов Политбюро, состава ЦК, комиссий, порядку расположения людей на похоронах лидера, угадывали расклад влиятельности, так и сейчас многое скажет сведущему человеку состав оргкомитета, Программного комитета конгресса, состав докладчиков на пленарных заседаниях, фамилии руководителей секций и круглых столов. Соответственно, «смотр сил» превращается в состязание статусов, амбиций, где удовлетворенные притязания указывают на признание (завоевание) влиятельности в том или ином внутридисциплинарном направлении, особых прав (заслуг) в какой-то теме (по сути, её приватизацию имяреком в качестве почти «главного специалиста»). Отсюда страсть непременно организовать, то есть легализовать на «общем сборе» данные притязания, свои круглый стол, коллоквиум, возглавить секцию и т. п. Потому программа конгресса – это всегда и «политический документ». Особую интригу конгрессам придает и то обстоятельство, что здесь переизбираю состав правления РФО, что уже прямо сообщает ему некую политическую окраску.

→ Наконец, наиболее интересные, более свободные от лидерских и «политических» страстей, от «профессионального кретинизма» специалистов – конференции «с изюминкой», посвящённые какой-нибудь нестандартной теме: ревность, мода в философии, феномен компиляции или же образ русского человека в «Бхагавадгите». Здесь резко уменьшается число заявок (тезисов) от узких специалистов, так и от людей, которые многие годы распечатывают свои пожелтевшие защищенные диссертации, посылая их (ведь надо же отчитываться!) на бесконечные, безразмерные, нетематизованные конференции типа «Актуальные проблемы (вопросы) … чего-то там», или «Методология науки в современном мире», или «Человек, мир, вселенная». Ясно дело, что на конференции «с изюминкой» штампованные материалы «К вопросу о чём-то там» не пойдут, да и автор постыдится посылать такое туда, где требуется хотя бы относительный кругозор и хотя бы минимальный креатив.

Тезисы философских конференций – и не только, думаю, у нас, представляют собой, как правило, малоинтересный и малополезный интеллектуальный продукт. Они, в массе своей, либо удручающе банальны, либо малоинформативны. Все дело, похоже, в специфике самой философии, вернее ее имманентного способа представления своих смыслов. Даже самые гениальные философские вещи, будучи представлены на двух-трех страничках, превращаются в некие катехизисы, малопривлекательные для интеллектуального гурмана. Философские произведения интересны своей нарративностью, композицией, сюжетами, умелым их представлением, использованием приемов, позволяющих удерживать внимание воспринимающего. Философия – по определению занятие довольно многословное[10] и его суть, как говаривал Гегель, передаваема именно в удержании плавного движения мысли, в пошаговой демонстрации, «развёртывании» – тогда и возникает искомое интеллектуальное удовлетворение, удерживаемое запечатлевание истории данной мыслительной конфигурации – собственно и сообщающее эффект «серьёзности, основательности» конструкции, претендующей на нечто метафизическое. Такое возможно минимум в объемистой статье, но вряд ли в тезисах даже гениального автора. Конечно, эта характеристика не касается логиков, математиков или естествоиспытателей – у них своя специфика.

Хотя конференции и разнятся по жанрам, однако поведение их участников одинаково и следует некоторым устоявшимся паттернам. Пленарные доклады послушать почитается за долг: всё-таки ведь на конференцию приехали и здесь организаторы всегда стремятся показать товар лицом – выставить наиболее внушительные силы. В отношении посещаемости остального – заседаний по секциям, армия посетителей конференций распадается на две неравные части: большинство, которое справно посещает многие секции и, как минимум, свою, и манкирующее меньшинство. Большинство – это организаторы и «упорные». Организаторам волей-неволей приходится высиживать томительные часы, тихо кляня про себя исправно сидящих «упорных» в очереди на свое эпохальное выступление. Минутная стрелка нехотя движется по циферблату под убаюкивающие разглагольствования очередного оратора, который, как всегда, только входит в раж и не успевает связать свои мысли и лишь приближается к своему сокровенному, когда ведущий облегченно и радостно-мстительно возглашает: «Регламент!»

Упорное большинство условно можно поделить на три категории. Большая часть – это соискатели степеней, молодые и пожилые, напряжённо вслушивающиеся в каждый доклад, беспокойно рыщущие в поисках новой литературы, еще верящие в то, что идеи можно найти, а не придумать их самим. Наиболее смышленые из них искательно путаются под ногами светил и профессуры, задают подобострастно-дурацкие вопросы.

Другая категория «упорных» – непроходимые тугодумы, полагающие, что поток словопрений, воспринятый целиком, их действительно как-то обогатит. Это те, кто читает все философские книжки подряд и от корки до корки, прочитывают всю философскую периодику – они все знают и всегда в курсе, не сказал бы правда, что это как-то сказывается на их аналитических способностях и продуктивности.

Третья категория «упорных», самая меньшая, – это весьма странные люди, как правило не из ряда профессионалов, но постоянно посещающие философские мероприятия. Они также странновато одеты и прямо-таки излучают странность. Никто не знает, что у них в головах и задаваемые им вопросы лишь затемняют ситуацию. Благо, что они довольно смиренные и охотно подчиняются моментально распознающим их организаторам, быстро успокаиваются.

Меньшинство или «бывалые» кроме пленарных делают обычно одну-две «ходки» либо в те секции, где их тематически заинтересовал какой-либо доклад, либо на докладчика, имеющего высокую интеллектуальную репутацию. Они-то знают, что основные события конференции разворачиваются в её неформальной части: общении по вечерам в гостинице с друзьями и новыми знакомыми по цеху, либо на банкете. Впрочем, в любом случае, интеллектуальная жизнь на секциях имеет обыкновение потихоньку затухать уже ко второму дню проведения конференции, ближе к обеду.

Докладчиков, представляющих почтенной публике своё потаенное, можно разделить на две категории: тех, кто читает по бумажке и импровизаторов. Самые нудные из первых слово в слово зачитывают свои уже напечатанные тезисы и доставляют толику удовольствия разве что тем, кто отслеживает по сборнику правильность озвучивания. Благоразумные сокращают подготовленное – по ходу дела и по реакции зевотного оцепенения слушающих, отрываясь от чтения и даже позволяя себе перефразировать написанное. Их сообщения представляют интерес, если они, даром что «благоразумные», хотя и не обладают даром импровизации, подготавливают несколько иное, чем то, что было предложено организаторам в печать.

Конечно, легче и непринужденнее воспринимаются импровизаторы, однако и здесь не так все однозначно. Есть импровизаторы – просто говоруны, способные говорить долго, с жаром и ни о чем. Вначале их слушать приятно, многие просыпаются, они веселы, забавны, однако после первых пяти минут начинает охватывать недоумение от непонятной веселости затейника, переходящее затем в досаду от пустой риторики. Особо комичны из них позеры с интенсивной жестикуляцией, картинной модуляцией голоса, у которых пафосный стиль речей с претензией на академическую вальяжность обрамляет всегда посредственное содержание. Однако подлинные именины сердца, интеллектуальная отрада – редкое выступление импровизатора, соблюдающего правила дискурса, у которого живость и глубина достигаются размышлениями вслух – естественно заранее продуманных, но каждый раз воспринимаемых как рожденные у вас на глазах. В любом случае, значительность доклада определяется, как правило, его провокативностью (но не пустоватеньким эпатированием) и коррелирует с количеством вопросов, задаваемых аудиторией, градусом их эмоциональности. Если «завёл» – значит зацепил, значит запомнят, будут и в дальнейшем интересоваться.

Но вот дни, наполненные работой или беготней позади и конференцию венчает банкет. Сей венец имеет значение, сопоставимое с предшествующими днями трудов и забот. Если в прежние дни неформальное общение замыкалось, растекалось ручейками по группам и гостиничным номерам, то в последний день оно сливается в единую полноводную реку, обставленную шведскими столами с кушаньями и горячительными напитками. Здесь, у одного демократического стола стоят люди разных степеней и званий, больших и малых репутаций, как мальки снуют стайки студентов и аспирантов. Как во всеобщей карточной игре тусуются визитки, обнаруживаются старые знакомые, один представляет другому своих протеже, заключаются сделки по обмену оппонированиями, рецензиями, идет реклама новых журналов их редакторами, почтенных академиков и светил окружают толпы млеющих от такого счастья интересантов.

Чем больше конференция (где естественный предел – конгресс), тем быстрее заканчивается банкет. Редкий бюджет большой конференции может выдержать такие многочисленные орды халявщиков, а принцип демократизма воспрещает устраивать элитарные банкеты. Потому когда ученые толпы с победными возгласами устремляются в заветным шведским столам, тотчас начинается «обратный отсчёт». Всего становится меньше и меньше, причём с ужасающей скоростью – вначале выпивается все шампанское и вино, затем кончается коньяк и водка, под конец сметаются и все бутерброды. Спустя час с небольшим на столах лишь объедки, снующие полуголодные, разочарованные новички и тесно сомкнутые группки бывалых, которые, целеустремленно подготовив во всеобщей сутолоке стратегические запасы пищи и алкоголя в своих закутках, теперь могут еще пару часиков непринужденно общаться, иронично косясь на броуновское движение новичков. Право, люди лучше узнаются в этой полноводной реке неформальной научной коммуникации, нежели во всех остальных ситуациях формальной. «Вино, – как говаривал Владимир Соловьёв, – прекрасный реактив. В нём обнаруживается весь человек: кто скот, тот в вине станет совершенной скотиной, а кто человек, тот станет выше человека»[11].

Замкнем тему неформально коммуницирующих групп в отечественном философском сообществе рассмотрением понятия «невидимый колледж» в применении к нам. Само понятие довольно высокопарно и не совсем адекватно, подвергалось дельной критике: «учёный часто принимает заметный ему фрагмент большой коммуникационной сети [ограниченной горизонтом его собственных контактов с другими учёными – В. К.] за свой собственный «невидимый колледж», по с