Игорь Куберский. Лирика Голосов: 1 Адрес блога: http://kubersky.ru/ Добавлен: 2011-10-16 02:38:41 блограйдером llyrics

554. ПУЛИ И ГВОЗДИ ))

2017-06-14 23:27:06 (читать в оригинале)

В смутную пору пищалей
пули держали во рту.
Выстрелил те, что раздали, -
преодолел немоту.
Ах, как давно это было -
сколько забытых побед!
Но раскопают могилу,
вынут из гроба скелет,
снимут гнилые доспехи,
освободят молодца...
Что там застряло в прорехе -
пуля, кусочек свинца...

Не повезло бедолаге -
грозен смертельный металл...
Видимо, пулю в атаке
верный стрелец схлопотал.
Или в сраженье жестоком
перехватив вражий стяг,
пулю сглотнул ненароком,
ну, и того… Как-то так.

Роется в прошлом историк:
каждому факту - ярлык.
Я же среди новостроек
больше калымить привык.
Делал намедни проводку,
гвозди сжимая губой,
и замыканьем коротким
кончился день трудовой...
Встал, оклемался... За ужин
вечером сел без затей
и лишь тогда обнаружил -
нету при мне тех гвоздей…

Слушай, далекий копатель,
сунувший руку в мой гроб,
был я простой обыватель
и не наморщивал лоб.
К бабам захаживал в гости.
В электроделе мастак…
Ну, а зачем во мне гвозди?
Да ни за чем. Просто так…

---

В КВАРТИРЕ

2017-06-13 21:01:46 (читать в оригинале)

Смерть соседки Кустов воспринял поначалу просто как событие, нарушившее намеченный распорядок дня - в квартире этой он давно не жил, после свадьбы снимал с женой комнату в центре города – и теперь, сидя в непривычной тишине и поглядывая на дверь, даже ругал себя, что заехал к своим, но когда пришла его сестра, и он, нарочито сохраняя спокойствие на лице, сказал ей, что умерла Дарья Тимофеевна, ему вдруг стало не по себе. Не смерть даже, а то, как сестра восприняла известие о смерти, поразило Кустова, и он наконец осознал произошедшее. Она ничего особенно не сделала – просто зажала рот рукой, как бы сдержав крик, съежилась и, словно объясняя себе что-то, уговаривая себя, все повторяла: «Да, да, это так – я понимаю». И тут он устыдился своего упрямо-равнодушного спокойствия, на котором сознательно настаивал.
Их мать снова вышла от соседей, и по лицу ее Кустов старался угадать, как там… А потом, когда стало можно, он с сестрой сам прошел в комнату соседей и то, что увидел, ударило его по глазам. То, что увидел он, не было Дарьей Тимофеевной. Он никогда бы не признал ее в этом маленьком теле подростка, обозначенном под одеялом только ступнями да острыми коленками, и лица ее не признал бы в этой измученно запрокинутой восковой маске.
- Какая она красивая, - подавленно прошептал Кустов, пытаясь унять внезапную дрожь.
- Какая бабушка красивая, - повторила сестра, только громче, чтобы все слышали, но Кустов уловив в этом повторении какую-то фальшь, поморщился и прошептал: «Не надо…», чувствуя однако благодарность сестре за то, что она оценила его замечание, и одновременно стыдясь этого чувства, как бы мешавшего испытывать что-то гораздо более важное.
В комнате были дети, внуки Дарьи Тимофеевны, девочка и мальчик – они испуганно сидели на диване в темном углу, рядом с ними, прикрыв рукой глаза, сидел сам хозяин, а жена его, дочь умершей, горбилась у ее кровати, поправляла подушку, край одеяла, из глаз бежали слезы, и, гладя худенькую ручку покойницы, она изумленно повторяла снова и снова: «Тепленькая такая, будто спит. Господи, ну почему она такая тепленькая»… Позже она рассказала, как Дарья Тимофеевна очнулась в свою последнюю предсмертную минуту, стала подниматься, позвала: «Зина, Зина!», а потом задышала – « так часто-часто задышала» - Зинаида изобразила, как - «и все» - и Зинаида снова принималась плакать.
На похороны Кустов не поехал, и жене своей не разрешил увидеть мертвую – жена была беременна – а слышал только от матери и от Зинаиды, как ездили в морг, как долго искали ее среди прочих покойников, как она изменилась за два дня, и как на нее теперь страшно было смотреть. Похоронили ее на сельском кладбище, в часе езды от города, на пригорке, где было сухо, солнечно, и оттуда открывался вид на деревню, в которой шестьдесят три года назад родилась Дарья Тимофеевна.
Поначалу Кустов испытывал что-то вроде вины из-за того, что не поехал, и говорил себе, что обязательно съездит на могилу – в солнечный светлый день, в день радостный, с пением птиц, с шелестом деревьев – но на могилу так и не съездил, и легкий осадок, оставшийся на душе, не мешал ему.
Что он знал о ней? Почти ничего – вернее, не намного больше того, что знал пятнадцать лет назад, когда его семья получила комнату в этой квартире. Кустов помнил, как на кухне стояли она, уже старуха, и дочь ее; она держала на руках своего грудного внука, завернутого в несвежие пеленки, который потом стал высоким болезненным мальчиком, боявшимся даже днем пустых лестничных маршей, и она всегда выходила на лестничную площадку, подавая голос, пока он поспешно сбегал вниз, в школу, - она стояла на кухне и смотрела на них, таких вежливых и городских, смотрела настороженно или испуганно, или с неприязнью, - во всяком случае, так Кустов понял тогда этот взгляд. Потом еще он слышал две-три истории, связанные с ней. Вместе с дочерью она перенесла блокаду Ленинграда: однажды от брата ее – он был в ополчении - пришла передача, целая булка, и они не могли разрезать ее, а когда разрубили, из нее как из старого гриба дождевика только зеленый дым пошел. В войну на фронте у нее, кроме брата, погибли два сына и муж.
Когда семья Кустовых поселилась в этой квартире, Дарья Тимофеевна еще работала, и, узнав, что она контролер в кинотеатре «Баррикада» на Невском проспекте, он обрадовался, словно теперь мог хоть каждый день бесплатно ходить в кино. Но за все эти годы, пока она еще стояла на контроле, только однажды он застал ее и, покраснев, молча протянул два билета – с ним была его девушка… От тамошних сквозняков у нее болели ноги, и она с трудом дотянула до пенсии.
Она была тихой, вечно занятой старухой и в жизнь Кустова вмешалась только однажды – ему было тогда лет тринадцать, а сестре его десять, и они поссорились, а потом подрались, вернее, Кустов ударил сестру, несильно, но обидно, и она заплакала громко и надолго, и Кустов, возмущенный очевидным притворством сестры, хватал ее за руки и орал: «Замолчи!», а она только пуще плакала – и тогда в их закрытую дверь постучала Дарья Тимофеевна, постучала робко, деликатно, и раздался голос ее, тоже деликатный, разве что встревоженный: «Машенька, иди к нам», - и ничего больше, только это «Машенька, иди к нам». А еще он слышал, как она утешала его сестру, - у той в школьной раздевалке украли большой красивый, только что купленный платок. «Ну что ты плачешь, Машенька, – говорила она, - незачем тебе плакать. Когда бы это ты украла – вот где плакать надо. А тебе так незачем».
Внуки росли и ей приходилось читать им. Читала она с трудом, почти по складам, и оттого голос ее звучал монотонно – дети начинали зевать и вырывали книжку, а она сердилась. Но когда внучку записали в детсадовский кружок английского языка, то уже и сердиться она не имела права, только раз, не выдержав, с вызовом спросила Кустова: «Ну, а вот чайник взять… Как по-ихнему, по-английскому будет?» и, услышав ответ, неодобрительно пожала плечами: « ЧуднО. У нас понятно – чайник он и есть чайник. А у них какой-то акетал».
Она была верующей, у нее были две иконы, оставшиеся ей после матери, и Зинаида терпела их, пока дети были еще маленькими, но когда они пошли в школу, Зинаида вынесла иконы из комнаты, и Дарье Тимофеевне пришлось держать их на кухне, на полке за банками с зелеными перьями репчатого лука. Кустов ни разу не видел, чтобы она молилась, но когда иконы пропали – это зять, хозяин, напившись, то ли продал, то ли выбросил их – Дарья Тимофеевна потеряла голову: рыдала, на коленях умоляла его вернуть их, из дому убегала.
Хозяин был фигурой примечательной. Выше среднего роста с плоской сильной фигурой, смуглолицый, с шапкой курчавых волос, под нулевку выстриженных вокруг ушей, он мог бы сойти за красивого мужика, если бы не злые ноздри чуть приплюснутого прямого носа и не глаза. Какие у него глаза, сказать было трудно, поскольку они всегда смотрели в сторону, будто знали что-то свое, никому не доступное и хотели это скрыть. Выходя на кухню, он всегда был напряженно оживлен и, завидев Кустова, - мальчика, подростка, юношу – говорил одно и тоже: « Ну, как у нас дела?» и, если Кустов мешкал с ответом, то сам и отвечал: «В порядке! – и добавлял: – Так-то, брат». Он был, что называется, мастер на все руки – делал он все быстро, стремительно, словно его скрытое нервное беспокойство не позволяло хоть на минуту замедлить движение, задуматься, и осознание себя мастером сообщало ему чувство превосходства над окружающими.
Придя домой и наскоро пообедав – ел он на кухне, сидя на самом краю стула, и то и дело поглядывая в окно, как обычно едят на вокзале,– он устремлялся к себе в комнату. У него была одна страсть – он мастерил аккордеоны. И не из каких-то там заготовок, а – начиная с нуля. Все своими собственными руками, не считая, разумеется, исходных материалов На кухне в миске с водой разогревался столярный клей, а из комнаты доносились запах ацетона и вялые звуки, извлекаемые словно из губной гармошки, - это сосед настраивал металлические языки … Потом появлялся сам аккордеон, огромный, пахнущий клеем, деревом, дерматином, целлулоидом, постукивающий клавишами, кнопками, щелкающий регистрами, которых было явно больше, чем на заводских моделях. У соседа был абсолютный музыкальный слух, но музыку он не любил, не понимал и на вечеринках в компании гостей исполнял на своем мощноголосом инструменте одну лишь русскую «Барыню»… Затем музыка смолкала, и это означало, что очередное его творение выгодно продано, и пора приниматься за новое… А потом вышел какой-то закон, приравнявший кустарей-одиночек к спекулянтам, и с аккордеонами было навсегда покончено – их заменил фотоаппарат.
Но была еще одна страсть, а точнее – беда, которая после запрета на аккордеоны, все чаще обрушивалась на семью. Сосед пил, а напившись, становился безумен – нет, даже не безумен, - становился таким, каким, хоронясь от всех, жил внутри. Тогда, приходя домой, он неслышно открывал ключом наружную дверь и, держа перед собой этот ключ как пистолет, выкручивал в прихожей пробки на электрическом щите. После этого он бросался к общему, стоявшему в коридоре телефону, набирал три-четыре цифры и, пренебрегая гудками, говорил в трубку отрывистым, смятым водкой голосом о том, что обнаружен труп, и чтобы немедленно выслали машину… Он говорил «они» и «мы» и еще, загадочно озираясь, он говорил «посмотрим»… Кончалось же это почти всегда одинаково - криками за соседской дверью, плачем и грохотом мебели.
Справиться с ним могла только мать Кустова, и сосед ненавидел, боялся и уважал ее, когда она, единственная, соглашалась верить, что есть «они» и «мы», и что надо выполнить задание, - она вступала в игру, и тогда он не выдерживал и, пролив злую слезу, закрывал лицо руками и говорил, что его выгнали, выбросили... Но и это тоже было неправдой, а что было правдой, не знал никто, потому что он был человеком без прошлого.
«А ну-ка пойдем посмотрим», - звал он Кустова спустя дня два после очередной нервотрепки, стремительно появляясь из комн...

---

553. Есть международная литературная премия имени Н. В. Гоголя!

2017-05-29 22:36:25 (читать в оригинале)

Вчера, выступая перед публикой после получения премии, говорил о том, что профессия писателя исчезает, ибо как она может считаться профессией, если адекватно не оплачивается… Впрочем, сказал меньше, чем думал. А мысли были такие…Интернет сместил все параметры и акценты. Сегодня, кто хочет, тот и писатель. Завел сайт или страницу – и вперед. Будут и читатели, абсолютно независимо от качества написанного. Подобия притягиваются)) А захочешь книгу на бумаге – за 10 тысяч рэ тебе с удовольствием много где напечатают твои 50 экземпляров.
В советские времена быть писателем означало быть элитой. Но и труден же был путь наверх. У одного из лучших поэтов современной России Олега Чухонцева первый сборник стихов вышел после 17 лет ожидания. У меня, кстати, на эту тему есть рассказ. Так и называется – «Рифменное ожидание» ( тогда я не знал про ожидание Чухонцева – просто это общая тема той поры)).
Я не знаю, хорошо это или плохо, что сегодня в России, может быть, 100 или 200, или 300 тысяч писателей, то есть пишущих. Человека тянет к слову. Вначале было слово. Если бы не было слова, человечество так бы и ходило по замкнутому кругу, не помня себя)).
Так что скорее – хорошо, чем плохо. Слово воспитывает, тренирует, концентрирует, дисциплинирует. Встречал в сети много авторов с природным даром слова, отнюдь не филологов и не выпускников литинститута. Писатели ли они? Возможно. Писательское, поэтическое творчество уникально тем, что не требует специальной выучки, как то у музыкантов, художников… Можно всему научиться, внимательно прочтя одного лишь Пушкина.
Итак, ты пишешь и ничего за свой труд не получаешь. Писательство возвращается в пространство хобби. Профессиональному ( гонорарному) писательству в России всего-то двести лет)). Да, профессия уходит…Впрочем, есть и такие гиганты, как Донцова. Тоже путь)) Чем больше таких донцовых , тем приятней издательствам. Ведь прибыль для них – условие выживания.
Не хочется брюзжать, вот и Свифт не советовал. Но иногда кажется, что остался лишь маленький островок настоящего писательства. Выживет ли? В этом смысле литературная премия как бы говорит - держись, мы с тобой.))
Напоследок я прочел вот это стихотворение.

ХУДОЖНИК
Что говорил художник слова,
О чем была прямая речь?
Чем жаждал поделиться снова
И от чего - предостеречь?
Зачем на собственном примере,
Когда все было решено,
Нас убеждал в любви и вере,
Да и в бессмертье заодно?
Когда беспамятство нависло,
Зачем на крайнем рубеже
Огни вневременного смысла
С улыбкой прозревал в душе?
Зачем, когда всходили звезды
Над бедным промыслом его,
Шептал в бреду: «Еще не поздно,
Еще не поздно ничего»?

---

552. На заливе тишина...

2017-05-29 22:33:17 (читать в оригинале)

Обычно черемуха у нас цветет в первой декаде мая. А на сей раз что-то припозднилась...
А вот стихи из архива с ее упоминанием. Сорок лет назад. Подумать только))

***
На заливе тишина —
Только ветер из-за леса,
Только в сумерках белесых
Замерла луна.
Мы шагаем у воды
Впятером, перекликаясь.
Дорогая, это завязь,
Чувствуешь ли ты?
Весел наш ночной дозор,
Мы меняемся местами,
Не смолкает между нами
Разговор.
Но, товарищей своих
Невзначай перебивая,
Думаешь ты, дорогая,
Не о них.
Ветер бросит горсть песка,
Ветер холодом обвеет,
На глазах залив мелеет,
Стынут облака,
Вон черемуха цветет
В темноте на повороте…
Дорогая, что приходит,
То придет.
Видно, замысел нестрог
Или вырваны страницы,
Где действительность ветвится
Между строк…
Так шагаем впятером
Над заливом мелководным…
Дорогая, мы свободны.
Мы не знаем, что потом…
Май 1977

---

551. Стихи приятной даме

2017-05-29 22:30:54 (читать в оригинале)

Нашел кучу своих старых записей, думал - потерянных. Вот одна из них - из переписки с приятной дамой. Кстати, она есть в Фейсбуке. :-)

***
Моих постов кислотный мрак
Не принимайте близко к сердцу,
Я забегаю просто так,
Чтоб от себя не перегреться.
Я тоже ведь пишу роман,
Где не видать конца и краю,
И вымысла густой туман
У вас невольно оставляю.
Двух вижу новых героинь,
Потом я познакомлюсь с ними,
И предвкушенья героин
Глотаю дозами двойными.
Пусть отдыхает, кто не зван,
Когда ночной порой дождливой
Мы переносим на экран
Гул предсознанья прихотливый.
2005