Игорь Куберский. Лирика Голосов: 1 Адрес блога: http://kubersky.ru/ Добавлен: 2011-10-16 02:38:41 блограйдером llyrics

254. ЛОКАС И ТОШНОТА

2013-11-21 01:02:43 (читать в оригинале)

Как метко он всегда писал, как дальновидно и дальнозорко! Как ничего не боялся, какие метафоры, какие сравнения! «Моль», «Цапок всея Руси», «дзюдохерия» и еще что-то там про питерскую подворотню. И ничего не боялся! Для Локаса* он был примером прозорливости и мужества, и в этом смысле — чуть ли не кумиром.

Это за него голосовал восхищенный Локас на выборах в Координационный совет оппозиции, это с ним связывал наш пенсионер надежду пожить еще хоть немножко при другой власти, пусть она будет и не лучше нынешней, но другой. Потому что эта настопи... надоела до чертиков. И как же Локас воодушевился, когда прочел феерический, в трех частях, опус мэтра аналитики, почти оракула, о том, что нынешний наш правитель уйдет со сцены в 2013 году. Заявление немыслимое, невероятное, но прозвучавшее ведь не от кого-нибудь, а от самого Пи! И как же там здорово было сказано про тошноту, приступ которой будет таков, что режим захлебнется в рвотной массе. Как этому было не поверить!? Вот Локас и поверил и стал ждать.
Ждет он месяц, ждет другой, читает все подряд, что только можно прочесть «про и контра», и тут на его читательских глазах начинается разваливаться... нет, не вертикаль власти, а наспех сколоченный вагончик Координационного совета, и кумир Локаса чуть ли не первым покидает сей оплот коллективного разума с заявлением, написанным привычно торжественным слогом, чуть ли не гекзаметром. Что пережил тогда неподкупный избиратель Локас, лучше не вспоминать.

Осень пришла, упали листья, и вот Локас читает очередной опус своего бывшего избранника, но уже не о неизбежном уходе того, кто уйдет в 2013-м, а о том, что сборная Украины выиграла на своем стадионе у сборной Франции так, как нашей сборной не выиграть никогда. И все потому, что у их команды есть достойная страна, за которую не жалко и костьми лечь.
Локас вообще-то далеко не футбольный фанат и ему абсолютно все равно, кто у кого выигрывает, но тут он заинтересовался, не лег вчера, против правила, в 23.00, а набрался терпения, дабы посмотреть, как украинцы обнаружат доблесть и верность самостийной родине в ответном матче с французами. Не обнаружили - продули безнадежно, в одни ворота, вопреки главному летописцу отечественной мерклости.
И утром Локас впервые проснулся с крамольной, почти непозволительной для оппозиционера, каким он себя считал, мыслью, что оракул-то, похоже, вовсе и не оракул, и значит, ничего хорошего в обозримом будущем нас не ждет, - все неколебимо, вертикаль как стояла, так и будет стоять, и вряд ли доведется дожить до иных времен.

Так что же получается? Что читанное у любимого публициста, это всего-навсего пар из трещины, от которого лишь голова идет кругом? А кто ответит за базар?
И стало Локасу горько-горько — до тошноты.
__________________________________
*Локас — собирательный образ нашего современника. - И.К.

---

ЧАСОВОЙ

2013-11-17 18:57:30 (читать в оригинале)


Здесь наверху было свежее, прямо с моря несильно дул ветер. Но моря еще не было видно, его закрывал последний уступ скалы, вдоль которого, огибая озерцо, каких много в сопках, вилась среди кустов черники мягкая торфяная тропинка. Когда он поднялся на скалу, стало темней, хотя небо еще горело закатом.
Вот они - деревянный узкий сарай, в который на зиму завезут уголь, рядом только что построенный для радиорелейщиков одноэтажный дом под шиферной крышей... За домом была будка, в которой предстояло провести уже третью ночь. Пост установили для охраны этого дома, но карабины часовым не выдавали – только тупые кинжалы в ножнах. Дневной часовой, с которым он пересекся еще возле того озерца, предупредил, что дров почти не осталось.
Середину будки занимала железная самодельная печка с корытом, в которое было сложены булыжники – для поддержания тепла. На них сохла пара рваных солдатских рукавиц. Вдоль стены справа от двери была лавка –на ней он спал, за печкой у узкой стенки стоял стол с табуреткой – там можно было читать или писать. В изголовье лавки валялся бушлат.
Он снял шинель, не без труда вытащил из одного кармана два куска белого хлеба, завернутые в газету, а из другого тетрадь и книгу. Шинель повесил на гвоздь и не стал подпоясываться ремнем – без него было свободнее. Пошуровав в печке еще не догоревшие поленья, он надел бушлат, нашарил под лавкой топор, а заодно найденный вчера в доме моток алюминиевой проволоки и вышел.
С моря все так же дул ветер, а само море, несмотря на сумерки, было еще хорошо видно – с черными силуэтами скал над темно-синей водной гладью ( вдали от них оставались лишь лиловатые очертания); кое-где воду прочерчивали линии – след от кораблей - и был слышен стук двигателей на дизельной подводной лодке, выходившей из глубокого пролива в открытое море.
Еще больше моря казалось небо, размашисто окрашенное всего в два цвета – тоже темно-синий, почти грозовой и в холодный желтый. Желтый свет пронизывал большие кучевые облака, стоявшие над головой, и вся эта панорама постепенно меркла, заставляя торопиться.
Он стал спускаться по дороге с другой стороны сопки, где еще вчера у обочины заприметил несколько брошенных досок. Чтобы не таскать по одной, он стянул доски проволокой, поднял конец связки на плечо и поволок. Топор в руке был явно лишним, но чтобы заткнуть за его пояс, нужен был ремень… Выругавшись, он скинул с плеча груз и вонзил топор в одну из досок.
Груз был тяжелый и через десяток шагов пришлось остановиться. К тому же вывалился топор. Потирая занывшее плечо, он смотрел в сторону заката. Он был совсем один и ему это нравилось – он сам напросился в часовые. Небо продолжало спокойно светиться, но желтый цвет облаков все угасал и на смену ему шла грозовая тьма. Однако никакой грозы и не предполагалось – это были исконные краски Севера.
Чтобы потом не возвращаться за топором, он размахнулся и что было сил бросил топор в сторону будки – тот неслышно воткнулся в землю. С каждым шагом боль в плече все усиливалась, но и это ему нравилось. Ему нравилось преодолевать себя. До армии ничего подобного он испытывал. Со стоном дотащив связку почти до самой будки, он разыскал топор и принялся за доски. После нескольких точных ударов они раскалывались на брусья, которые было удобно рубить поперек на поленья, положив концом на одно из бревен, служивших фундаментом будки.
Начал накрапывать дождь, хотя небо над головой было теперь чистым. Это ветер доносил брызги дождя с тех темно-синих туч, нависших над морем. Он вспомнил, что опять придется ночевать без света, а фонарик, который он брал с собой, почти разрядился. Снова растопив печь и обложив ее со всех сторон поленьями, он полез в дальний угол будки, где от электриков, подключавших к сети и будку, и дом, остались «когти» с поясом и резиновые перчатки.
Со своей позвякивающей амуницией он снова стал спускаться по дороге, внимательно оглядывая провода, тянущиеся к линии электропередач. Нигде разрывов не было – разве что на самом столбе, от которого они и начинались. Пришлось лезть наверх. В детстве он не раз видел, как с помощью когтей ловко взбираются на столб электромонтеры, и надеялся, что получится и у него. Надев когти на ноги, он пристегнулся к столбу и сделал первый шаг левой ногой. Получилось! Однако, чтобы вцепиться в столб когтем на правой ноги, ему пришлось рукой направлять и всаживать его. Так, помогая руками, он добрался до верха. Но оказалось, что напрасно, - никаких повреждений там не было.
Испытав легкий страх высоты, отдававшейся истомой в животе, он уже собрался спускаться, как ноги его сорвались, и он повис, едва успев ухватиться за крюк с фарфоровым изолятором. Упасть с более чем трех метров – это в планы его не входило. Он поелозил ногами в когтях вдоль столба, но тщетно – когти не цеплялись. Тогда он отпустил одну руку и чуть ли не вколотил кулаком коготь в столб. Его прошибло потом, но пока он осторожно спускался, страхуя каждое свое движение, пот высох.
В печке вовсю горели дрова, бросая из неплотно прикрытой заслонки блики на стены, но в будке было темно и неприютно. Вдруг с сильным порывом ветра, от которого она задрожала, лампочка в ней зажглась на мгновение. Он вышел и посмотрел на крышу. «Ну ты и болван!» - сказал он вслух и, взяв резиновые рукавицы, по задней стенке взобрался на крышу. По ней, поскрипывающей толем ,он подошел к шесту, где концы электрошнура из будки, присоединялись к проводам. Так и есть – на одном из изоляторов не было контакта. Пальцем в перчатке он прижал концы, между ними проскочила слабая искра, и внизу на землю из отрытой двери будки упал прямоугольник света. Он расплел кусок кабеля, валявшийся на крыше и оголенной проволокой прикрутил к изолятору оба конца.
Теперь в будке было светло, не то что в две прошлые ночи, горела, гудя, печка и от нее несло жаром. А снаружи совсем стемнело и снова по крыше и в стену, обращенную к морю, застучали капли дождя. Он закрыл дверь, примотав веревкой за скобу к гвоздю в стене, сел за стол и открыл «Ад» Данте в дорогом старом издании с иллюстрациями Боттичелли. Он посмотрел на утонченный строгий профиль Данте работы Джотто и попробовал читать. Но не читалось – от величавых терцин в переводе Лозинского клонило в сон. Он слишком долго подготавливал миг, когда все будет сделано и он приступит к тому, что считал для себя главным, но теперь это главное не занимало его, не наполняло его привычной радостью.
Он бросил чтение, пошевелил в топке полыхавшие поленья и добавил еще несколько. От печки несло сильным жаром - стенки накалились докрасна. Он открыл свой дневник и попробовал записать вчерашний сон, но и это у него не получилось. Тогда он достал кусок белого хлеба и стал есть, перелистывая страницы книги и вглядываясь только в иллюстрации любимого художника, поскольку суть прежде вызывавших благоговение строк, насыщенных мыслью и страданием, ускальзывала от него. Ему ничего больше не хотелось, кроме того, что уже было сейчас с ним.
В будку снова ударил ветер и холодные струи пронизали ее насквозь. Он размотал веревку, дверь сама стала открываться, дернулась несколько раз под ветром и ударилась о стену. Ему стало не по себе. Он вышел и посмотрел на море. Было темно, и все-таки еще можно было различить контуры скал и последнюю непогасшую щель в небе. С моря несло дождем и ветром.
Закрыв дверь, он всунул между скобой и косяком топор. Он был совсем один на вершине огромной сопки, и вокруг было темно, а темноты он боялся с детства. Впрочем, бояться было абсолютно нечего - в будке горел свет и дверь была надежно закрыта. Он лег на лавку и накрылся шинелью. От бушлата под головой чем-то пахло. Не домашним, но вполне уютным. Пахло армейским. Он лег, а лампочка продолжала гореть. Печка была слишком близко от лавки, припекая ему бок, другой бок, у стены, обдавало холодом, и он подвернул под себя шинель. Он лежал и слушал, как воздух с моря, где тьма и волны, и мокрые скалы, вонзается во все щели будки, словно хочет дотянуться до ее обитателя и, обтекая стены, подглядывает за ним. Он встал и выключил свет, чтобы не светиться щелями во тьме вместо погасшего заката.
Можно сказать, ему повезло. Он был вполне доволен тем, что сейчас здесь, в будке, на высокой сопке, а не внизу, в батальоне, где идут учения и все в противохимических костюмах и противогазах. Ему не хотелось никаких учений, ему не хотелось быть солдатом. Впрочем, он уже начал привыкать к мысли, что он солдат, что он на Севере и что ему служить целых три года, но помимо этого было и другое – смутная надежда, что его спасут, вызволят, как это бывало в детстве или в школьные годы, когда он еще не отвечал сам за себя…
От печки несло жаром, а ноги у двери мерзли и он, спустив шинель пониже, подвернул ее и под ноги. Ему нравилась его шинель. Сначала он даже испугался, когда ему выдали ее – что-то неказистое, нелепое, тяжелое, стоящее колоколом. Теперь ему нравилось, что она такая большая, почти до пят, и если отстегнуть хлястик, можно накрыться ею полностью, завернуться в нее – она была новая, толстая, чуть колючая и хорошо грела.
Он стал отмечать у себя эти новые состояния – их было немного, но они были, пусть он и не хотел бы признаться в них. Иногда он ловил себя на том, что ему нравится быть таким же, как все, то есть ничем от других не отличаться. Конечно, отличия были – зачем себя обманывать - но в чем-то главном он действительно был как другие, и если раньше это огорчало бы его, то теперь скорее радовало.
Он заснул. В темноте. Под шум ветра, подрагивания будки и треск горящих в печке поленьев. А ночью несколько раз просыпался от холода, бросал в тлеющие уголья обрывки газеты, снова разжигал печку ...

---

253. СКОЛЬКО СТОИТ ЗОВ ПРИРОДЫ

2013-11-16 17:19:29 (читать в оригинале)

(Я на Эхе)
Владельцам автомобилей знакомо такое понятие как стоимость километра пробега, куда входят: стоимость машины, плюс стоимость бензина, купленного за все время пользования машиной, плюс стоимость всех страховок, плюс стоимость обслуживания, плюс стоимость штрафов, плюс стоимость налогов, минус деньги, вырученные за проданную машину, - и все это делится на пробег в километрах. Пример: купил машину за 500 000, а все побочные расходы при пробеге, скажем, в 50 тысяч км составили 300 000. Итого 800 000. Продал ты ее за 250 тысяч. Значит, всего потратил 550 тысяч. Подели это на 50 тысяч пробега, получишь около 10 рублей за км.

То же самое можно применить и к стоимости зова природы. Допустимо, конечно, просто выйти в лесок, и это не будет стоить ничего, но если ближе к цивилизации, то…

Итак, Локас* прикопил деньжат и воплотил свою стародавнюю мечту: жить на даче в цивильных условиях. Под цивильными условиями он понимает в первую очередь унитаз, сливной бачок, канализацию и вообще все технические новации, которые связаны с отправлением естественных потребностей. Последнее слово техники в этой области - аэрационная станция, которая обошлась ему вместе с установкой в сто пять тысяч двести семьдесят восемь рублей пятьдесят копеек. Копейки ему особенно понравились: значит, не жулики. Считают без обмана. Еще тысяч в сто обошлись ему работы по оборудованию в доме соответствующего узла. Но когда, наконец, все было закончено, и он с восторженными криками выбежал после первого посещения уютно оборудованного уголка, выяснилось, что уже наступила осень и с дачи пора съезжать. Он и съехал. И теперь мучается.

Почему? Ложась спать, он делит потраченные денежки на число посещений заветного места, которые успел совершить до возвращения в город. А их всего-то было чуть более двадцати. И даже с учетом того, что ему помогала и его жена, стоимость одного визита переваливает за десять тысяч (и это без учета стоимости туалетной бумаги).

Теперь, обмозговав и отвергнув мысль зазимовать на даче, он с нетерпением ждет лета, чтобы снизить эту катастрофическую пятизначную цифру. И еще он боится смерти, к которой раньше, будучи человеком немолодым, относился довольно равнодушно. Ведь, хвати его Кондратий, Локус так и уйдет с мучительной мыслью о несправедливости бытия.

И в самом деле - кто был бы спокоен, зная, что покидает сей мир, установив рекорд по стоимости отправления естественной нужды.

Одно у Локаса утешение - не все считают так, как он. Иные ради зова собственной прихоти втюхивают миллиарды долларов в разные проекты, которыми и воспользоваться толком не сумеют в силу их, проектов, абсолютной неокупаемости. И ничего, живут же - вполне довольны собой и еще других поучают.
_______________________________

*Локас - обобщенный образ моего современника. – И.К.

---

252. Море...

2013-11-16 14:57:30 (читать в оригинале)

Приедается все,
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят,
И годы проходят
И тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн,
Прячась
B белую пряность акаций,
Может, ты-то их,
Море,
И сводишь, и сводишь на нет.

С юности, когда я открыл для себя Пастернака, эти его строки продолжали завораживать, несмотря на ход времени, в котором менялись мои предпочтения и пристрастия. Казалось, никто о море так в стихах не писал – ни до, ни после. Строки накатывают, как волны, возвращаясь вспять и сталкиваясь с идущими следом - это качающаяся полиритмия передана двустопным и трехстопным анапестом, врезающимися в двустопный хорей, за которыми вдруг вступает двустопный амфибрахий….
А этот звуковой повтор «И сводишь, и сводишь на нет» - как лопающиеся пузырьки пены на песке после очередного отката волны…
Всегда думал, что аналогов нет. И вдруг буквально на днях открываю читанный-перечитанный сборник стихов Бунина в «Малой библиотеке поэта», 1961 г.) и читаю:

Набегает впотьмах
И узорною пеною светится
И лазурным сиянием реет у скал на песке...
О божественный отблеск незримого - жизни, мерцающей
В мириадах незримых существ!
Ночь была бы темна,
Но все море насыщено тонкою
Пылью света, и звезды над морем горят.
В полусвете все видно: и рифы, и взморье зеркальное,
И обрывы прибрежных холмов.

Может, я ошибаюсь, но не помню, чтобы в «Охраной грамоте» было хоть слово о Бунине. О Маяковском – да, сколько угодно… Но Бунин…
Открыв для себя Бунина в том же семнадцатилетнем возрасте, я уже не закрывал его – и проза и поэзия поразительны по точности, наблюдательности и некой вневременной глубине. Кажется, что его слово не стареет, а наоборот - получает все новые обертоны.
Ему было 28 лет, когда он написал:

Я к ней вошел в полночный час.
Она спала, - луна сияла
В ее окно, - и одеяла
Светился спущенный атлас.

Она лежала на спине,
Нагие раздвоивши груди, -
И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь ее во сне.
1898
Кажется, что здесь весь родившийся через год Набоков…

«Ищу я в этом мире сочетанья
Прекрасного и вечного» - писал Бунин.
Однажды, будучи уже членом Союза писателей СССР, я собрал свои стихи и показал их Александру Кушнеру, чья поэзия была мне близка.
Кушнер что-то похвалил, что-то отверг и сказал, что я не поэт. Логично, поскольку я числился писателем.
Но тогда я у него спросил про Бунина.
- Бунин не поэт, - убежденно заявил Кушнер.
30 мин. назад · Не нравится · 1

---

МОЙ ПЕРВЫЙ РАССКАЗ

2013-11-11 12:59:07 (читать в оригинале)

Мы катим по дороге. По сторонам - бесконечный частокол заборов. За ними – дачи. Солнце очень яркое, но на дороге темно и прохладно. Деревья по обочинам наклонились друг к другу и обнявшись образовали трепещущий и шумливый коридор.
Едем долго. Сплошной коридор деревьев кончается и из тоннеля мы вырываемся к дневному свету. Все сливается в нестерпимом ярком блеске, все пропитано сухим звенящим воздухом.
Дорога сужается, а заборы отступают; между ними и асфальтированным полотном – пестрые полосы травы. Она густая и расшита желтыми в белых веерах головками ромашек, грустными точеными колокольчиками, голубыми звездочками незабудок. Повсюду торчит воинственный репейник.
Мы останавливаемся, опускаем велосипеды на дорогу и заходим в траву. Во все стороны рассыпаются обеспокоенные кузнечики. Их возбужденное стрекотание усиливается. Помню, я все хотел выяснить, чем они так стрекочут, но когда ловил их, они молчали и лишь шевелили усиками. О способе стрекотания я узнал лишь из книг. Мы осторожно срываем цепкие шарики репейника, хотя это ему явно не нравится, и возвращаемся на дорогу. Вслед репейник сердито покачивает оставшимися головами.
Мы насаживаем на рубашки в несколько рядов цепкие шарики, делаем из них погоны и катим дальше. Дачи попадаются все реже, дорога пересекает небольшие полянки, потом снова крыши, купающиеся в море зелени. За заборами алеет спелая смородина, среди листьев блестят словно бильярдные шары яблоки.
Я устал, жарко, хочется пить. Наконец не выдерживаю и кричу:
- Долго еще?
Валерка поворачивает ко мне свое красное разгоряченное лицо:
- Не знаю… Уже должно быть где-то здесь…
- Надоело ехать.
- Вот еще немного… Я помню, где-то здесь…
Он привстает с седла, усиленно нажимает на педали и ожесточенно крутит по сторонам головой. Я еле поспеваю за ним.
- Ура! – вдруг орет он и поворачивает влево. - Вот они!
Я подъезжаю.
Налево, недалеко от дороги, две яблони. Они не огорожены никакими заборами. Они ничейные. Это – цель нашего путешествия. Я еще никогда не видел ничейной яблони. На нее можно спокойно залезть и спокойно есть яблоки, не опасаясь, что вдруг под деревом окажется бешено гавкающая собака, а потом и могучая соседка, которая скажет:
- А ну-ка, слезай... Я тебе уши надеру.
Я бросаю велосипед на мягкую траву и лезу на яблоню. Валерка остается внизу. Он дает указания – я карабкаюсь по ветвям и срываю самые крупные плоды. Он ползает по траве, собирает и складывает их.
- Хватит, больше не увезти! – кричит он наконец.
Я смотрю вниз – под стволом солидная куча яблок, но мне кажется, что их недостаточно, что самые спелые и крупные еще не сорваны. Совсем не хочется спускаться – оставлять на ветвях такое богатство.
- Слезай, хватит! – повторяет Валерка.
Я и сам это понимаю, и все же отыскиваю самое большое, как мне кажется, яблоко, с трудом кончиками пальцев дотягиваюсь до ветки, на которой оно растет, еще одно усилие – и яблоко с глухим стуком падает в траву. Но и этого мне мало…
Наконец я медленно спускаюсь. Руки слегка поцарапаны, царапины и на ногах – светлые полосы на темном загаре. Я с наслаждением откусываю огромный кусок жесткого кислого яблока. Оно кажется великолепным. Я был равнодушен к яблокам, принесенным с базара. Мне нравились лишь те, что я срывал сам, прямо с листьями. Мне нравились они в соседнем саду, за высоким забором, где жила злая хозяйка и страшная собака, которая не умела кусаться.
Куча яблок заметно поубавилась… Пощипывало десны и нёбо - было ощущение, что челюсти чем-то склеили. Язык стал как деревянный, и вкус яблок больше не чувствовался. То же самое испытывал и Валерка – он держал очередное яблоко и не знал, что с ним делать.
Между тем как-то неожиданно все вдруг изменилось. Большое плотное облако надвинулось на солнце и только его лохматые края ярко светились. А еще дальше над замершими плоскими верхушками тонких и прямых сосен мрачно нависла иссиня-сизой плотной массой чудовищная туча, которая медленно приближалась, овевая холодом землю. Последний раз робко блеснуло солнце, и вот уже все окуталось гигантской тенью и наполнилось напряженной тишиной.
Мы быстро рассовали яблоки по карманам, за пазуху и выкатили на дорогу. Я несся первым. Сзади слышался шелест шин Валеркиного велосипеда, поскрипывание седла, журчание велосипедной цепи и частое Валеркино дыхание. Было жутко и радостно.
Где-то очень далеко прокатился гром, словно кто-то простучал на трех литаврах – нескладно и неритмично. По верхам деревьев прошелся ветер – листья зашелестели, забились, словно в ознобе, и снова все стихло – лишь шуршание колес продолжало мягко стелиться по дороге. Я поднял голову - темное-темное небо и на его фоне дрожащие контуры деревьев.
Вдруг где-то там вверху, в кронах деревьев раздался дробный шум, дорогу впереди усеяли темные крапинки дождя и на мое лицо, руки, упали первые холодные капли. Шум над головой усилился, словно там в застучали в тысячу маленьких барабанчиков, и дорога перед нами влажно заблестела.
Мы соскочили с велосипедов и укрылись под огромным деревом.
У него была такая густая листва, что дорога под ним оставалась сухой, тогда как в остальной видимой нам части она была в фонтанчиках подпрыгивающих капель. Но вскоре и этот последний сухой островок стал исчезать под напором ливня. Все уязвимей становилось наше убежище, все чаще вздрагивали мы от больших холодных капель, пробивающих густую листву…
Я оглянулся – позади нас за зеленым забором в гуще поникших кустов сирени виднелась беседка.
- Бежим туда! – сказал я.
- А нас не выгонят?
- Кому охота лезть под такой ливень…
Мы открыли калитку и по мокрой дорожке помчались с велосипедами к беседке. Она была небольшая и мы с трудом уместились в ней. Здесь было сухо и уютно. По ее крыше стучал дождь и целыми потоками падал с нее мимо нас, вырывая в земле по окружности ровный овражек. Струи копошились там внизу, отыскивая маленькие пестрые гладкие камешки, щепочки, осколки стекла… я даже заприметил край монетки, скорее, трехкопеечной, которая потом, когда все стихло, оказалась кусочком проволоки… А пока зашумело еще сильнее и все скрылось в мутно-серой пелене. В беседке стало холодно. Молча мы передвинулись к середине, но брызги дождя долетали и сюда.
Где-то справа от нас за кустами вздрагивающей сирени, у дачи ясно раздавался звук воды, падающей с крыши в поставленное ведро. Сначала оно тонко и жалобно позванивало, обдаваемое жесткой непрерывной дробью капель, затем, когда наполнилось до краев, шум стал низкий и глухой.
Я смотрел на кусты сирени, на причесанный частой гребенкой дождя травяной газон, на клумбу потупившихся анютиных глазок, на дикую пляску капель по голой земле и слушал, как шумит вокруг нас: в листве, траве, в кустах, в деревьях, по крыше и по земле - везде по-разному. Валерка с выражением нетерпения на лице вертел в руках нож со множеством различных лезвий, которые он по очереди открывал и закрывал. Они сухо щелкали. Он очень гордился этим ножом.
Потом шум стал затихать, посветлело, словно из тумана выступили четкие силуэты, дальше – потемневший забор и мокрый асфальт. Вскоре вокруг разлилась тонкая тишина, только возле дачи слышалось равномерное: пинь, пинь, понь… Это перекликались последние падающие с крыши капли.
Вдруг там звякнула стеклами дверь, громко простучали по мокрому деревянному крыльцу чьи-то шаги и в чистом влажном воздухе звонко раздалось:
- Мама, мама! Дождь уже прошел. Можно я погуляю?
Я с невольным сожалением поднялся. Валерка – вслед за мной. Подхватив велосипеды, мы быстро прошли по дорожке, ставшей темной и рябой от дождя. Ветра еще не было, но по небу быстро неслись облака. Они были бледно-серые, лохматые, невзрачные, точно истощенные. Их было много и все они, словно выполнив задание, куда-то спешили.
Я с трудом открыл разбухшую от дождя калитку и мы вышли на дорогу. Вокруг было тихо и пустынно, лишь вдалеке желтым пятном плаща мелькала чья-то фигурка. А облака торопились и торопились, становилось светлее и светлее, и вдруг все вспыхнуло от огромного, мягкого и прохладного солнца. Матово-золотистые лучи прорезали побитый дождем зеленый свод и светло-рыжими пятнами воткнулись в отлакированное шоссе. Тут же, словно боясь опоздать, явился ветер, и со взъерошенной листвы полетели на землю капли, вспыхивая на миг в косых полосах солнечного света.
Мы вскочили на велосипеды и поехали. Колеса приятно жужжали по влажной пятнистой дороге, из-под них вылетали тонкие струйки воды и время от времени деревья окатывали нас ушатами холодных сверкающих брызг. Хотелось поскорее домой, чтобы переодеться в сухое и согреться горячим молоком, и в то же время не хотелось, чтобы кончалось то, что было с нами теперь, сейчас, в настоящую минуту.
Апрель, 1960
(Сюжет относится к 1950 году, когда я с папой, мамой и сестрой проводил лето на даче под Ригой в Майори. И друг у меня был из соседней дачи. Только звали его иначе - Марик.)