Рождение индивидуальной любви

Новые ступени впсихологии любви запечатлевают римские поэты I в. до н. э.— Катулл, Тибулл,Пропер- ций, Овидий, Гораций, Вергилий. Любовь достигает у них огромных высот,утончается, приобретает новые свой­ства, которых не было раньше.

Конечно, речьидет о высших точках тогдашней люб­ви, о любви, пропущенной через сердцехудожника и поэтому опоэтизированной, рафинированной. Любовь в жизни обычнониже по своему уровню, чем в лири­ке. Говоря о своих чувствах стихами, поэт ужеодним этим дает им другое звучание, облагораживает, утон­чает их, делает болеебогатыми — делает другими. И кроме того, любовь в искусстве — это вершина горы,а много ли места занимает вершина в общей массе горы?

Многие, наверно,знают, что в Риме той эпохи лю­бовь часто превращалась в сластолюбие, визощренную игру. В «Анналах» Тацита и «Жизни, двенадцати цезарей» Светонияподробно рассказано о любовных оргиях, которые достигали вакханальных высот придворе цеза­рей. Императоры предавались любви публично, на глазах у народа. Онистановились любовниками или любовни­цами мужчин, брали себе в наложницы сестер— как Ка­лигула и даже мать — как Нерон.

Конечно, немалобыло в те времена любви без оза­рений, простой, может быть, грубой, и любвиобычной, незаметной, ничем особенным не выдающейся. Навер­но, именно таким ибыло большинство любовных свя­зей того времени — подножье, на котором возвыша­ласьлюбовь искусства. Но в искусстве той поры больше всего запечатлелись высшиевзлеты чувства, и особенно ярко видно это в поэзии.

Катулл, певецантичного изобилия любви, воспевает ее неумеренную бескрайность:

Эта титаническаяненасытность — особое свойство ан­тичной любви, и о нем много рассказывают нами мифы и стихи древних. Именно с такой ненасытностью любили в мифах и Зевс, иПосейдон, и Аполлон, и другие боги. Среди греческих легенд о Геракле есть илегенда о его тринадцатом подвиге, о котором у нас почти не знают. Это былнастоящий любовный подвиг — по приказу царя Эврисфёя Геракл в одну ночьоплодотворил сорок де­вять дочерей Фёспия. Те же подвиги совершал и Ра- вана,страшный царь ракшасов из индийской мифологии: у него были сотни жен, и онкаждый день посещал всех их. И здесь любовь титанична, и здесь она чрез­мерна, полнабуйного изобилия.

Эта тяга,гремящая в древних с силой открытия, окрашивает их любовь в особые цвета. Онипоют лю­бовь как величайшее откровение человека перед чело­веком, и это новаянота в подходе к ней. Когда они прославляли женское тело, когда слали проклятияскры­вающим его одеждам, когда Овидий писал:

они говорили нетолько о телесной открытости, а именно обо всей человеческой открытости, о тойраспахнутости до конца, которая открывает влюбленным все друг в дру­ге. И,наверно, обнаженность античных статуй тоже го­ворила не только о телеснойоткрытости.

Все в любви былодля них естественным, не запрет­ным,— и это тоже было одним из главных свойствтог­дашней любви. И поэтому великий Овидий так прям и открыт, когда пишет обинтимных подробностях люб­ви. Он язычески, плотски любит свою Коринну, и еголюбовные элегии, которые рассказывают о светлых радостях любви,— один изярчайших шедевров ми­ровой лирики.

Но не только«телесной» была любовь у Овидия. Все его телесные тяготения одухотворены,опоэтизиро­ваны, и в этом их скрытая, внутренняя духовность. Прав­да, единстводуши и тела меняет здесь свой характер — оно уже не такое, как в классическиевремена. Теперь тело одухотворено не только этическими свойствами, как это былораньше, к ним все больше прибавляются и эстетические свойства.

Впрочем, рольэтических свойств теперь уменьша­ется, красота как бы оттесняет их назад, ицентр тя­жести идеалов передвигается с этических свойств чело­века налюбовно-эстетические.

Такразвертывается в те времена цепь потерь и при­обретений в человеческихчувствах, так расширение и усложнение любви идет рядом с ее сужением. По доро­геэтих утрат и обогащений и идет развитие челове­ческой любви, созревание ееновой духовности, кото­рая сменяет старую — «телесную духовность». Красотавыходит в первые ряды этой новой духовности, и сам спектр духовностиусложняется, делается «многослой- нее». Она уже начинает внутренне созревать,делаться самостоятельной, отделяться от тела.

Поэтому-то втворчестве Овидия как бы сливаются два потока: ярко чувственная (ноодухотворенная кра­сотой) любовь «Любовных элегий» и «Искусства люб­ви» — сглубокой и открыто духовной любовью «Мета­морфоз». Имена многих героев этихметаморфоз сдела­лись нарицательными, стали примерами глубокой и вер­нойлюбви,— вспомним хотя бы Орфея и Эвридику, Пирама и Фисбу, Филемона и Бавкиду.

Тем, кто называетэрос античности телесным чувст­вом, которое не идет дальше жара в крови, стоилобы вспомнить и многие стихи Пропёрция. Вот он прямо говорит о своейвозлюбленной, гетере Кйнфии:

Любовь его — ителесное и духовное влечение, тяга и к ее грации, красоте, и к благородству ееума, к ее совершенству в искусствах. Калокагатия уже пере­стает быть смутным инеразделимым единством, она как бы начинает кристаллизоваться внутри себя,члениться на «доли». Любовь тут — сложное чувство, уже «цивилизованное», как бысостоящее из раз­ных потоков.

Это совершенноновое чувство, которого почти не могло быть несколько веков назад. И рождениеэтого чувства — звено в цепи тех огромных психологических и социальныхпереворотов, которые происходят во вре­мена эллинизма в человеке и в обществе.

Древнийсинкретизм жизни начинает тогда быстро распадаться,— первые шаги этого распадаможно было заметить и в классическую эпоху. Неразвитость лич­ности, узостьлюдских связей постепенно уходят в исто­рию. Разделение труда растет, обществовсе больше дро­бится на слои и ячейки, социальная и частная жизнь усложняется,растет соревновательность людей, их борь­ба между собой.

Центробежныесилы, разрывающие общество, все больше нарастают. Внутренний разлад пронизываетжизнь во всех измерениях. Смутное единство личности и общества пропадает,старый монолит дробится, его раскалывают миллионы трещин, и глыба делается внут­римозаикой.

Личность начинаетобособляться от общества, начи­нает все больше осознавать свои отдельные,частные интересы, все больше выдвигать их на первый план. И вместе с этимобособлением резко углубляется и любовь, она как бы выдвигается вперед,попадает под увеличительное стекло, и постижение ее ценностей де­лается кудаболее глубоким и разветвленным.

Овидий радостнопризнается, что писать о любви для него куда важнее, чем о богах или битвах.Про- перций с ликованием говорит, что не боги вдохновляют его на стихи, а егомилая. С такой же радостью говорят об этом Катулл, Тибулл, Гораций.

Троянская войнаначалась у Гомера из-за любви, но любовь в «Илиаде» — только внешняя веха, ацентр ее — битвы героев и народов. В римской лирике именно любовь, а не битвы —центр жизни и по­эты говорят не о войне, а о мире, не о народах, а о двух людяхи не обо всей их жизни, а только об их любви.

Частная жизньличности делается суверенной, про­тивопоставленной всему остальному, и лирика«специа­лизируется» на ней.

Сначала у Сапфо,Архилоха, Анакреона, потом у Фео- крита, Мосха, Биона, потом — уже решительно —у рим­ских лириков любовь начинает превращаться в ось жиз­ни, ось мировойпоэзии. Не с начала нашего тысячеле­тия, как это считают многие, а на целую эрураньше.

Именно тогда появляетсяощущение исключительно­сти любви, ее несравнимости с другими чувствами. То идело говорят поэты, что любовь — центр жизни, самое главное в ней, что онасильнее всего на свете — сильнее уз крови, сильнее даже инстинкта жизни.

Любовь, о которойидет речь в искусстве, была инди­видуальной уже и в те времена. Любимый человеккак бы отделялся от других, все в нем начинало казаться особенным,неповторимым. Недаром так ярко говорят античные поэты о своей любви именно кэтой женщине. Недаром Овидий, который не был приверженцем стро­гих нравов,писал, что хочет любить только одну Корин- ну и хочет славить только ее одну(хотя он любил не только ее и славил не только ее одну).

В это время влирике появляется почти немыслимый раньше мотив верности любви. Этот мотивверности — явная ветвь на стволе индивидуальной любви, такой же обычный еепризнак, как и ревность.

Появляется тогдаи мотив вечности, поэты — как это делал Проперций — начинают давать клятвы влюбви до гроба. И это не случайно. Во времена, когда не было еще любви, а былоодно только телесное влечение, дол­гота этого влечения была меньше. Родившисьна свет, любовь резко удлинила сроки любовных связей. Ведь телесную радостьмогут дать многие, а полную радость любви — и телесную и духовную — дает тольколюби­мый. И поэтому так важно стало, чтобы источник этой радости — любовь кодному человеку и его любовь к тебе — не иссякал как можно дольше.

Поэтому вантичной поэзии начинает звучать нота нескончаемости любовного чувства.Проперций пишет:

Слова эти,конечно, иллюзорны: все мы знаем, что вечной любви нет, и поэзия, котораяговорила о любви до гроба и после гроба, питалась утопическими взгля­дами — тонаивно-романтическими, то мистическими.

Но Проперцийлишен восторженности трубадуров, он понимает, что счастье мгновенно, что онобыстро про­ходит. И именно потому, что он горестно ощущает всю егобыстротечность, он и хочет, чтобы оно было всегда. И это еще одна примета настоящейиндивидуальной любви — желание, чтобы она не кончалась, невозмож­ностьпредставить, что она когда-то умрет.

Такой стройощущений рождала в людях и разви­вающаяся в них личность, и всятрагически-вакханаль­ная атмосфера тогдашней жизни: водоворот смертей ипроизвола, ощущение неустойчивости и заката.

Конечно, не стоитдумать, что любовь была в те вре­мена одним только вихрем наслаждений. Античнаяли­рика — и греческая, и римская — много говорит и о бе­дах, горе любви, отерзаниях и тоске, которую она дает. И в самой жизни было, наверно, многотяжелой, тусклой любви — любви в ярме рабства, закабаления, бедности.

Любовь, которуювоспевали греческие и римские лирики, была чаще всего любовью к гетерам, женщи­намвыдающимся, исключительным. Энгельс говорил о них, что это «единственные яркиетипы греческих жен­щин, которые так же возвышались над общим уровнем женщинантичности своим умом и художественным вку­сом, как спартанки своим характером».

Уровень любви кэтим женщинам был равен их соб­ственному высокому уровню, и он мог сильноотличать­ся от обычной любви в жизни, мог быть намного выше ее; об этой разницемежду вершиной и подножием стоит помнить всегда.

Что касается«субъективной глубины чувства», в ко­торой отказывают древним, то психология ихлюбви часто совсем не однолинейна, особенно когда они гово­рят о противоречияхлюбви, о горе, которое она дает им. Катулл, например, писал:

Биениепротивоположных чувств, борьба любви и не­любви — обо всем этом много говорилипоэты эллиниз­ма. Вот, например, эллегия Овидия «Много я, долго тер­пел».

говорит он о борьбес собой, которую породили в нем измены Коринны. Он рассказывает о своих муках,о ее вероломстве, он ликует, что теперь он свободен,— и вдруг с болью инедоумением замечает, что его тянет к ней:

И он бессильноговорит:

Непростота чувств— хотя и чуть схематичная — не ус­тупает тут многому в позднейшем искусстве.Это уже первое — пусть далекое — предварение той психологи­ческой сложности,которая появится позднее у Петрар­ки или у Шекспира, и это еще раз говорит обуслож­няющихся переменах в самом укладе человеческих чувств.

В одной из своих вещей Проперций говорит, что любойпустяк, любая мелочь, которая напоминает ему о милой, рождает в нем стихи. Онготов писать целые элегии о ее одежде, прическе, пальцах, о том, как онаиграет, ходит...

Здесь, как насрезе дерева, видно, как в челове­ческое сознание входит новый масштаботношения к че­ловеку. Любовь делает самоценным каждое движение любимогочеловека, каждую частицу его тела, его обли­ка. Она — пока еще в первомприближении — начинает вводить в искусство «психологию подробностей», рас­ширяетдиапазоны психологии, добавляет в человече­скую этику и эстетику целые новыеобласти жизни.

С ходомцивилизации все больше распадается древ­ний синкретизм, все дальше уходятвремена, когда ду­ховность еще не вышла из лона телесности. Теперь она частоуже самостоятельна, независима, уже существует сама по себе. Любовь все большепронизывается духов­ными тяготениями, и это видно не только в лирике, но и впозднеантичном романе — в сказании об Амуре и Психее из «Золотого осла» Апулея,в «Левкйппе и Клитофонте» Ахилла Татия, в «Повести о любви Херея и Каллирои»Харитона и особенно в «Эфиопике» Гелио- дбра, романе, который служит как бымостом к позднему средневековью и который явно предвосхищает миро­ощущение тойэпохи.

За временаантичности любовь проходит расстояние от Афродиты Пандемос — через АфродитуКнидскую — до Афродиты Урании. Телесный эрос сменяется лю­бовью. В жизньчеловечества, в его психологию входит совершенно новая, гигантская область,которая резко меняет и психологию людей, и их мораль, и всю систе­му ихпредставлений о добре и зле, счастье и горе.

Но только ли одни приобретения далалюдям лю­бовь? Не потеряло ли что-нибудь человечество с этим переходом от эросак любви?

Федра изеврипидовского «Ипполита» спрашивает кормилицу:

—   Ты знаешь ли, чтоэто значит — «любит»?

И та отвечает:

—    Да, слаще нет,дитя, и нет больней.

Для древнихлюбовь — смесь меда и яда, и недаром их трагедия с таким страхом писала о ней.Вместе с появлением любви резко выросли не только радости жизни, но и —пожалуй, еще больше — ее горести, ее боль, тревога. Любовь — огромныйпсихологический уси­литель восприятия, и она увеличивает в глазах людей исчастье и несчастье, и, может быть, несчастье даже больше, чем счастье. Ипоэтому так много горя и боли в античной драме, в античной лирике, да и вообщеу поэтов всех других эпох — от Петрарки до Блока и Маяковского.

Входя в жизньчеловечества, любовь меняет весь строй ее ценностей. Это совершенно новыйстимул сре­ди стимулов человеческого поведения, и, появляясь, он бросает свойотсвет на все другие стимулы, смещает их равновесие, резко меняет пропорции.Простота чело­веческой жизни теперь пропадает, рождение любви за­путывает,усложняет индивидуальную жизнь, лишает ее былой ясности и цельности.

В эпохусоциальной и материальной несвободы, во времена низкого жизненного уровня инеравенства она несет людям особенно много бед. Один только контраст междуслепящими радостями, которые дает любовь, и тусклыми невзгодами, которыеотравляют жизнь любя­щих, резко увеличивает горести людей, делает послед­ниеневыносимыми.

Конечно, в разныевремена и у разных людей это выглядит по-разному. Но ясно одно — и это давным-давно стало понятно людям: любовь приносит человече­ству не только свет, но имрак, она не только поднимает, но и гнетет человека.