Рысаков Голосов: 1 Адрес блога: http://www.liveinternet.ru/users/1343514/ Добавлен: 2008-01-29 00:48:04 блограйдером Similis_Deo

Шторм

2017-06-01 22:25:33 (читать в оригинале)

Бешеный Вильфанд,
шевеля скандинавскими баками,
насылает на город шторм.
Качаясь от сна, зажигаешь газ,
кофемолку путая с туркой.
Это месть за консьюмеристский угар:
взлетают щиты, крыши гремят литаврами.
Мы всего лишь космический мусор.

Из метро выталкивает вихрь весны.
Щёлкаешь зажигалкой, заряженной от USB.
Площадь Восстания, антипод паперти!
Был здесь случай по пьянке:
в подкове лошади
застряли ключи от хаты.
И она понесла…
А однажды в марте белым облаком
вскипела вишня возле вентшахты.

Особенно постигаешь, что дни веселья сосчитаны
и пора надевать вериги,
когда жизнь складывается,
как пирамида на Новой Риге.

Между Сциллой и Харибдой,
Баррикадной и Краснопресненской,
Крымским мостом и Таврическим
несётся корабль без ветрил.
«Жизнь конечна?» – кричишь в небеса демиургу.
«Конечно, конечно…» – эхом грома отвечает он.
Категоричный, как Шекспир
или сержант полиции.
Блещут иглы сталинского чертога,
бегут красотки с сердитыми лицами.
Сколько точёных ножек! –
видишь уже в столовке, впившись зубами
в ногу холодной курицы.

Если вспомнить то время, тот март,
ту наездницу – татуированное запястье,
информативный взгляд…
Не она ли сейчас снимает кэш в банкомате?

---

10.

2017-05-24 00:44:28 (читать в оригинале)

Соображение моё туманное, но попробуй меня понять. У тебя будет выбор: чувствовать себя демиургом, то есть стоящим над природой, либо быть растворённым в ней, прислушиваться к голосу крови. Выбирай кровь, улавливай собственные нотки в мотивах сына. Пусть безусловная, инстинктивная любовь всегда будет слепой. Пусть она грозит резким охлаждением – так волк теряет интерес к своему выводку или щенок, наоборот, огрызается на породившего его кобеля. Пусть даже неприязненные отношения сменят её – ведь она только называется безусловной, но опирается на важнейшее условие: выживание. У меня самого, с обратной стороны, нет ни культа отца, ни чувства автономии.

Дорога отвлекает, трудно сосредоточиться, сам видишь – то дождь навесной, то асфальт парит. И вот так всю жизнь приходится размышлять на скорости. А знаешь, о чём я мечтаю? Предаться чистому, неподвижному умосозерцанию. Неужели такая роскошь будет доступна лишь в старости? Но мне нужны энергичные размышления. Под неуловимо движущимися звёздами на чёрном небосводе. Как в редкие минуты на даче у костра. Потому и залезаю с ножовкой на яблони и жгу ветки. Этой весной спилил орешник, подрезал черёмуху, обновил сирень. Проредил больную нашу ель – там гнездо сороки, доставил ей беспокойство. Таджика нанял за десять тысяч, хотя на тебя рассчитывал, он разобрал на доски сарай, который служил-то в общем поленницей. Я для того тебя и просил в подвал все дрова снести. Сколочу из досок декоративную телегу (сейчас это называется: малая архитектурная форма), поставлю на неё горшки с лобелией и петунией. У меня мальвы поднимаются, которые я прошлой весной выкопал у бань! В этом году должны выстрелить и зацвести.

У всякого назидания есть пределы, но я просто хочу ещё добавить. В твои годы прочитал у Сэлинджера, и меня поразило: не конкурируй. Не участвуй в общем гоне. Не уступай, но и распознавай ложную продуктивность азарта. Я знаю, в твоём институтском квесте есть девиз, что-то в этом роде: будь тем, кто ты есть, а не тем, кем хочешь казаться. Это прекрасно. Это мой текущий тренд. Да, я живу по годичным трендам. Нет, я не задаю закономерности, а закрепляю их. И ничего печального нет, если движешься в сторону консерватизма. Правда, тебе это ещё рано понимать.

Что касается жимолости из отеческих мест, мне сейчас об этом рассказывать трудно. Я не интригую, просто здесь экшена нет, а чтобы донести до тебя суть, мне нужно подготовиться, обдумать детали – история насквозь символична, а мне не хочется снова быть в роли Арлекино. Ты же молчишь и ни на что не реагируешь! Ты как гитара твоя – в чехле. Мы и до Воронежа доедем, а я не услышу от тебя ни слова. Готовь опять мелочь, впереди терминалы – сколько же мы оставили этим Роттенбергам?.. Я и Воронеж не люблю, но вот его совсем уж иррационально. Харьков – это Лимонов, Воронеж – Платонов, но оба города, а равно и Ростов, у меня в списке желательных к объезду. Хотя из Воронежа мне письма счастья присылают, я уже говорил. Какие-то здесь скрытые камеры, изощрённый мониторинг. Дело, конечно, не в этом. Почему-то я Петербург, Витебск, Волгоград люблю, а уж там траблы похлеще были – да и можно ли в путешествии их избежать?

Счастливыми бывают путешествия во сне. Чаще всего в этом смысле я бывал в Берлине. Ну вот хотя бы последний сон.

Я сидел на кухне, твоя мама готовила что-то на плите, вдруг меня хватил удар – перед моими глазами завертелись белые мушки, и я медленно, вместе со стулом, свалился на пол. Я чувствовал виском прохладу мягкого, полуторамиллиметрового малахитового линолеума. Странное дело, подумал я, смерть наступила. Но мозг работает, и зрение тоже – я вижу жену, вижу, что она даже не обернулась, похоже, и падения не было – была неудачная попытка левитации. И коль скоро я умер, то могу с уверенностью сказать, что смерть совсем не то, чего мы боимся. Без тела нет боли, без сердца нет страдания. Наконец я отключился, а обрёл себя уже в номере какого-то отеля.
Мы только заселились. В теперешнем своём состоянии, отчаянном, я стал думать, как бы это скрыть от всех. Чтобы принять какое-то решение, я ушёл в кладовку под тем предлогом, что мне нужно вытащить из неё дополнительную, детскую кровать для тебя.

В дверь постучали. Жена поговорила о чём-то с горничной, смеясь, и потом всё затихло. Я вышел и увидел, что (кладовая была у входа) дверь номера осталась приоткрытой. Осторожно потянул её на себя. Стояла горничная в белой блузке с открытой грудью, смуглая, молодая, с не вполне ровными зубами, за её спиной – женщина с детьми и чемоданами. Горничная улыбнулась (здесь я увидел её зубы) и спросила:
– В этом номере проживает госпожа А., а с нею господин по фамилии…
И она едва слышно произнесла неизвестную мне фамилию. Я молча кивнул, не понимая, к чему она клонит. Ты знаешь, мне по службе положено аккуратно вести свою личную жизнь, поэтому я на всякий случай подтвердил авторизацию, быстро запомнив свой новый псевдоним.
– Мне сказали, что сейчас в холле между вами и семьёй господина N., нашими постояльцами, произошёл конфликт.
Почему-то после этого вопроса я облегчённо выдохнул.
– Нет, это какая-то ошибка. Мы действительно были в холле, я играл с сыном в автоматы, но ушли добровольно, у нас ни с кем не было трений.
– Но вы ушли слишком стремительно, – продолжала она, смотря на меня большими круглыми глазами.
«Не заигрывает ли она со мной?» – насторожился я. При этом мне хотелось верить, что ещё не всё потеряно, что я восстановлю свой прежний статус живущего, осознаю себя и пойму, что происходит. Я сделал шаг к горничной и прикрыл за собой дверь, но перед этим та женщина с ребёнком скользнула в номер.
– Я могу убедить вас, что конфликтов никаких не было, – сказал я. – Где эти постояльцы?
– Что вы, никаких доказательств не нужно. Впрочем, если вы хотите просто отдохнуть, к вашим услугам игровой зал и наша экспозиция, она очень интересная, – ответила горничная с показавшейся мне неуместной задумчивостью. – Тем более к вам в номер с согласия вашей жены подселили семью беженцев, возможно, первое время будет шумно.
Что здесь за порядки, пронеслось у меня в голове. Я вышел в холл, направился к музыкальному автомату, выдвинул в нём ящик с набором аудиокассет и принялся методично разбивать их по одной небольшим, из светлого металла молоточком.
– Позвольте спросить вас, зачем вы это делаете? – тихо обратилась ко мне подошедшая горничная. До этого она делала вид, что протирает барную стойку, а сама поглядывала в мою сторону.

Тут и я ужаснулся, чем занимаюсь, и чуть не стал оправдываться. Разве этот молоточек не предназначен для того, чтобы забраковывать отвергнутую моим вкусом музыку? Но я пробурчал что-то невнятное и отошёл от автомата. Служащая отеля, которую я принял за горничную, продолжала полировать стойку. Какая гибкая фигура, мучительно подумал я, и как её уродует эта униформа, бордовый сарафан, из-под которого выбиваются разъярённые кружева блузки. Такие худышки наверняка опасны в своей охочести. Но что это за экспозиция? Я двинулся вперёд, к залу с драпированными стенами, на которых висели картины с рембрандтовскими сюжетами, как в заставке фильма «Молодой папа». Подумав, что это прелюдия, я толкнул дверь в конце этого зала, но она оказалась дверью в город.

Я вышел наружу и оказался на высокой улице, ведущей по насыпи вдоль железной дороги. Отсюда с замирающим сердцем я наблюдал парад городских зданий: дома замкового типа, кирхи, ратуши, церкви, разномастные, насыщенных цветов – фисташковых, обожжённой глины, песочных и синих, – стояли под жестяными и черепичными крышами на берегу озера, отражаясь в его спокойной глади. И хотя круча, по которой я шёл, напомнила мне отвал вырытого участка ветки метро между станциями «Рязанский проспект» и «Ждановская», мне было доподлинно известно, что я в Берлине и сердце у меня есть.

---

9.

2017-05-16 00:07:26 (читать в оригинале)

В последние годы жизни бабушка ослепла, и для неё по квартире протянули чёрную нить, держась за которую она и ходила. В доме становилось всё темнее – окна уже не давали представления о погоде и всегда показывали сумерки, потускневшая мебель отшатнулась от стен и словно сгрудилась в середине комнат.

Теперь вокруг Прасковьи молча собрались старушки, участницы хорового коллектива, в котором она пела, и бедно, но чистенько одетые люди, двое из которых, незнакомые мне мужчины за пятьдесят с неожиданными усами, обращали на себя внимание своим интеллигентным видом, впрочем, вероятно, производимым потёртыми пиджаками.

И тут одновременно случилось несколько вещей. Точнее, одна вещь, но у меня в голове она соединяется с другой, я сейчас расскажу. Только нужно очистить лобовое от мошкары – смотри, сколько налипло, дворники не справляются. Я однажды после ночёвки в харьковской «Берлоге» помыл стекло, выехал к границе. Утро раннее, солнце нежаркое, благодать. Останавливает. Носом поводит, пил, говорит. А у меня руки в изопропиловом спирте – салфетку смачивал. Ухмыляется, повторяет через раз один и тот же вопрос, как по методичке. На измене поймать хочет. И всё равно, подлец, докопался до моей просроченной зелёной карты, пришлось доплачивать. Не ему, а гражданочке, которая сидела неподалёку в старой Ауди, в передвижном пункте. Жанна, что ли, её звали. Приятная и предупредительная особа. Ведь и гривен у меня не было. Наполовину русскими, наполовину долларами взяла. И, кстати, там же, в Харькове, какой-то гопник на светофоре бросился мне стекло протирать, а я ему не заплатил. Наждачкой по багажнику прошёлся, сволочь. Нелюбезен ко мне этот город.

Среди собравшихся оказалась бывшая одноклассница отца. Он заметил её, подошёл. Разговорились прямо за моей спиной. Отец говорил не снижая голос, будто ему не предстояло через минуту прикладываться губами к навсегда холодному лбу своей матери. Можно допустить (последовавшие его объяснения были в пользу этого), что эта встреча его эмоционально додавила. У него даже взгляд потеплел. Ведь с матерью он был только в детстве, пусть всю жизнь он и обращался к ней на «вы». И, конечно, у него были причины гордиться перед школьной подругой: дети, носатые (и все чернявые, кроме Сандро), возмужалые, приехали на иностранных машинах, одна из них белая, сам он много путешествует, в прошлом году был даже в Португалии (зависли в аэропорту с Сандро по пути из Испании из-за поломки самолёта), он в возрасте силы, хоть недавно перенёс операцию по стентированию… Отец не осознавал, что, даже перестав быть образцом для подражания, он остаётся объектом пристрастного наблюдения. Он бодро держался.

Я переглянулся с Кристаном, стараясь не выдать своё отношение к происходящему, а углублённый в себя Сандро смотрел перед собой неподвижно. Прямо здесь, у подъезда, перекрашенного из цвета стреляной гильзы в кричаще салатовый цвет, на захолустном дворе со встроенной в дом котельной, с покорёженным пандусом магазина, песочницей, измученными частым купированием тополями, бесконечными сетями бельевых верёвок, древними сараями и начинающимися палисадниками частных дворов, – отец обменялся с ней контактами, возможно, и в социальной сети.

Это не был нарциссический акт, это была провинциальная попытка экспонирования.

Нет, в моём описании нет упрёка. Я и за правдивость не ручаюсь, мне свойственно дорисовывать. Но с этим эпизодом рифмуется другой. Мы приехали в Руднев прощаться с дедом. Кажется, дело было тоже весной. Вошли в комнату, в простенке у окна – «Алёнушка», справа над буфетом – «Охотники на привале». Он лежал под «Корабельной рощей», которая сейчас в бильярдной у Сандро. Некоторое время я ждал, что откроется что-то между дедом и отцом. Что между ними произойдёт важный разговор. Хотя бы только между ними. Этого не последовало. Ну мы вышли с Сандро и покурили кое-что в отцовской «четвёрке», которую ты, Себастьян, в детстве называл дедовской маршруткой. А потом поехали с неизвестной нам целью в Люторцы. Там на развороте прозевали местного. Разбили крыло. Брат на месте расплатился, вернулись и пошли отцу докладывать. Не помню, кажется Сандро и докладывал, он был за рулём. Только отец был очевидно этой аварией – не расстроен, нет, потрясён. И вмятина-то несильная, но в передней части крыла, по сути, смят угол жёсткости, если крыло не менять – гнить начнёт.

Ладно, поехали. «И позволь мне обрести милость, благосклонность, и спокойствие в глазах Твоих…» Подключай разветвитель и все свои гаджеты. А эту тему заключу одним соображением (я не забыл про жимолость). В детях своих, когда они у тебя будут, научись любить не свою силу, а свою кровь. Объясню тебе это в дороге.

Серия сообщений "Белое каление":
Часть 1 - 1.
Часть 2 - 2.
...
Часть 7 - 7.
Часть 8 - 8.
Часть 9 - 9.

---

8.

2017-05-11 17:02:35 (читать в оригинале)

Жимолость, чёрт побери! Это важнейшая деталь, она же ключевой образ моей генеалогии. Библейский куст, пылающий в пустыне мёртвых смыслов, фетиш, алый парус моей родословной… Ты купился на мой стиль? Забыл, что я комедиант арлекиновского толка, и не понял, что здесь мой пафос лишь прикрытие глубокого династического разочарования? Но я считаю, что пора заканчивать работу с прошлым. Его засекреченная часть по крайней мере так же неведома, как будущее. Я расскажу только, как побывал в последний раз в отеческих местах и вывез оттуда жимолость.

Когда после деда скончалась и бабушка, приехали к отпеванию с Кристианом в городок Бобрик-Гора. Хлопоты на себя взяли отец и младший брат Сандро. Был месяц цветения, но земля, ещё не избавившись от прели, уже пылила. В Донском – вечный объезд площади перед зданием администрации по кругу унижения, по разбитой дороге, – я сказал: надо купить цветов. «Наличные есть? У меня только карта», – спохватился Кристиан в своей обычной манере. Его невеста молча выскользнула из белой шведской машины Вольво. Она купила белые хризантемы, я, кажется, кустовые розы.

Сидели перед высокой, выдвинутой на фасад храма колокольней, молча ждали. Покойники всегда собирают родственников в непредвиденных местах. Ключарь, улыбаясь, вытеснял за ограду назойливого рыжеволосого цыганёнка.

– В религии цыган есть правило – не селиться в доме, если над головой живут другие люди, – вспомнил я, не особенно представляя, что такое религия цыган.
– Они православные, – не возражая, но и не в тон мне, произнёс Сандро.
– Древний этнос, – покачал головой отец.
– Мы сами цыгане, – заявил в своей обычной манере Кристиан, мастер внезапных инициаций.

Поговорили о цыганских самозахватах и врезках в газопроводы на Тульской земле. Обсудили материал, дизайн и цену плиты. Пошла по рукам бутылка с выдохшимся лимонадом.

Потом привезли Прасковью (Марию) во двор в посёлок Руднев, он же Люторический. Поставили гроб на скамью перед подъездом. Сошлись соседи прощаться.

Серия сообщений "Белое каление":
Часть 1 - 1.
Часть 2 - 2.
...
Часть 6 - 6.
Часть 7 - 7.
Часть 8 - 8.

---

7.

2017-05-10 10:43:28 (читать в оригинале)

Давай здесь остановимся, уже под веками печёт, и молодая пальма, отпрянув от взмокших окон… Это я сорвался на строки, которые написал в магазине «Цветы» на Краснопресненской набережной, где работал ночным сторожем. В торговом зале этого магазина – пальма под потолок, сейчас там бутик. А неподалёку тот самый мощёный булыжником мост, через горб которого двое не увидят друг друга, если им начать подниматься по нему одновременно с обеих сторон. Возьмём кофе и перекусим, есть места в пикниковой зоне. Тебе американо или эспрессо? Ага, вот и разветвитель на стенде. Ты выехал не емши и ещё не голоден? Знаешь, мой дед Иван вставал утром, папиросу в зубы – и с ведром, пахнущим кислым хлебом, к борову в сарай, а потом на огород. Ты манкируешь завтраком, как он, ты тоже, что и он, если бы не был так ленив. О другом моём деде, по матери, ничего не известно – он из дома малютки и умер, когда мне было шесть лет. Сведений о наших предтечах – ноль, здравствующие молчат, мы живём как в вакууме, зато можно подгонять под любой формат свою прапамять, премодерировать смутные движения души. Пепел предков не стучит в сердце, таковы обстоятельства. Но уже обеденное время, и бутерброды всё-таки надо срабатывать.

Что мы знаем об Иване? Да практически ничего. Так и стоим по разные стороны короткой дуги моста, не видя друг друга. Говорят, между прочим, что он появился в шахтёрском посёлке не случайно. В начале войны его семья оказалась в оккупации под Брянском, а к приходу Красной армии возраст Ивана достиг призывного. Конечно, у тогдашних спецслужб должны были возникнуть к нему вопросы. Но, я так понимаю, не было показаний ни за него, ни против него. Ни в связи с партизанами, ни в коллаборационизме замечен не был. Так или иначе, после войны дед спустился в забой в посёлке, который до 1956 года назывался Люторическим. В его жизни нет героических страниц, которые годились бы для семейного альбома. Он женился на уроженке Курской области Прасковье, которая считала, что при рождении ей дали имя Мария. Портрет деда не проносят от метро «Динамо» до Красной площади. Но на дачном домике, величиной с улей, где я читал при свече про мономана, на фасаде под коньком Иван установил вырезанный из дерева автопортрет, который виден с дороги. Дед копировал Шишкина, Васнецова, Саврасова, а натура ему не давалась. В бесконечных кустарных пробах его остановила Мария, она же Прасковья, и он, плюнув, снёс все картины в подвал. Только копии остались висеть в гостиной. Знаешь, мне часто снится один и тот же сон: цветы, растущие в совершенной темноте. Я задыхаюсь от волнения, когда вижу их. Похожее волнение охватило меня, когда я спустился в люторический подвал (там, чтобы зажечь свет, нужно докрутить лампочку) за картошкой. Я увидел множество семейных картин. Среди них был портрет моего отца.

Каждый раз, въезжая в посёлок, я поворачиваю голову влево и киваю автопортрету деда. Его деревянный носатый профиль – не акт нарциссизма, а провинциальная попытка экспонирования.

Я открываю рот, чтобы сказать: смотри, какие девки, – но свой голос запираю в глотке. Мне часто приходится напоминать себе, что ты не третий мой брат, а сын. Как только ты перерос моих младших братьев, я переосмыслил свои литературные экзерсисы, и так же, как в минуту твоего рождения я почувствовал, что отвечаю за твою жизнь, а значит, не могу позволить себе огульность и лихачество, так же, как отказался летать на самолётах, я перестал вести публичный дневник, содержанием которого был тотальный троллинг.
Вон где мужик с семейством, давай туда сядем. Почему они, из 98-го региона, такие малахольные? Одет тепло, словно едет на остров Гогланд (или у них кондиционер на минусе), в чёрном бадлоне (по-нашему в водолазке), ест из лотка, отламывает от булки (так у них называют наш батон), залипая на свою Шкоду. Ты морщишься – но я не люблю шкодовозов. Если серьёзно, да, на свою машину можно смотреть бесконечно. Я знал одного мажора, киевлянина, он вечерами удирал от своей компании, которая по вечерам расписывала пулечку, и приходил в бар «Карамба» в Алупке, садился на улице и пялился на свой чёрный кабриолет BMW, запаркованный у санаторной ограды с саморучно кручеными прутьями. Некоторые дамы из отдыхающих останавливались и деликатно прислонялись к капоту для фотосессии. Он (не кабриолет, а мажор) сидел над вспышками, пил безалкогольный мохито и выглядел одиноким, возбуждённо-тихим. У него было некрасивое, лошадинообразное, не смуглеющее, а краснеющее от солнца лицо молодого испорченного сноба. Он не знал, что я, по своим мотивам, приходил в «Карамбу», занимал место у стены и изучал эту мизансцену. Наблюдение за наблюдающим расширяет пространство и проясняет смысл происходящего.

А свою первую Тойоту я мыл водой из дождевой бочки и однажды не удержался и поцеловал её в крыло.

Итак, учился плавать в одиночку... Пусть я это и говорил уже – Кристиан, мой средний брат, тонул у меня на глазах в Борисоглебском озере. Берег весь был заполнен купальщиками. Помню, мне было даже как-то неудобно своим слабым голосом кричать на весь пляж: «Помогите! Человек тонет!» Кристиана спас неизвестный и сразу же после этого скрылся. Как старший брат я знаю неизбежно больше о младших, чем они обо мне. Я смотрю на Кристиана в определённом смысле через слой взмученной борисоглебской воды.

Я понял, что необходимо приобретать навыки. В Улан-Баторе не было озёр, была речка Тола, а она по колено. Мать, вся в белом, сидела на камнях – круглых, больших, гладких, а я, закатав штаны, бродил по дну и выслеживал сомов. Это время для приобретения навыков было потеряно. Ещё я понял, что успеху во всякой связанной с моторикой науке – в плавании, вождении, в печатании десятью пальцами – способствует некоторая небрежность. Лучше получается. Я начинал учиться в Кратово, в речке чуть более глубокой, чем Тола. И вот замахнулся на эту акваторию. Я уже почти плавал. Вдоль берега. По-собачьи, Карл. Прячась под кручей от праздношатающихся селян. Было такое в середине лета: из ниоткуда, как на океанских просторах или степных равнинах, возник ветер, небо почернело, мелкими листьями затрепетала жимолость, под которой я лежал с книжкой, и вспыхнули молнии, как шпили на высотке на площади Восстания в московский майский шторм. Я бросился в воду и доплыл до середины карьера. Тяжёлые капли пузырились у лица, вода парила от внезапно похолодевшего воздуха. Нужно ли говорить, что я был голым и это прибавило остроты моему триумфу? Что разряды молний только усиливали мой восторг? И пределами моей осторожности было не захлебнуться от победного смеха…

Ты верно заметил, что обе эти истории я зарифмовал. Но что самое важное в моём рассказе о родине отца, которую мы давно проехали? Жимолость.