Ермоловская_Татьяна Голосов: 1 Адрес блога: http://ertata.ru/ Добавлен:

Русский Гамлет.

2014-01-19 16:45:38 (читать в оригинале)



Павел I в короне, далматике и знаках Мальтийского ордена. Художник В. Л. Боровиковский
«Император был небольшого роста, черты лица его были уродливы, за исключением глаз, которые были очень красивы, и выражение их, когда он не был в гневе, обладало привлекательностью и бесконечной мягкостью… Он обладал прекрасными манерами и был очень любезен с женщинами; он обладал литературной начитанностью и умом бойким и открытым, склонен был к шутке и веселию, любил искусство; французский язык и литературу знал в совершенстве; его шутки никогда не носили дурного вкуса, и трудно себе представить что-либо более изящное, чем краткие милостивые слова, с которыми он обращался к окружающим в минуты благодушия». Это описание Павла Петровича, принадлежащее перу светлейшей княгини Дарьи Ливен, как и многие другие отзывы знавших его людей, не слишком вписывается в привычный нам образ неумного, истеричного и жестокого деспота. А вот что спустя десять лет после смерти Павла писал один из наиболее вдумчивых и беспристрастных современников — Николай Михайлович Карамзин: «…Россияне смотрели на сего монарха, как на грозный метеор, считая минуты и с нетерпением ожидая последней... Она пришла, и весть о том в целом государстве была вестию искупления: в домах, на улицах люди плакали от радости, обнимая друг друга, как в день светлого Воскресения».


Можно было бы привести множество других не менее противоречивых свидетельств. Конечно, мы привыкли к тому, что исторические деятели редко удостаиваются единодушного восхищения или безоговорочного осуждения. Оценки современников и потомков слишком сильно зависят от их собственных пристрастий, вкусов и политических убеждений. Но случай с Павлом иной: как будто сотканный из противоречий, он плохо укладывается в идеологические или психологические схемы, оказываясь сложнее любых ярлыков. Наверное, именно поэтому его жизнь вызывала такой глубокий интерес у Пушкина и Льва Толстого, Ключевского и Ходасевича.

Плод нелюбви

Он родился 20 сентября 1754 года в семье… Но как раз семьей чету Софьи Фредерики Августы Анхальт-Цербстской и Карла Петера Ульриха Голштинского, ставших в России Екатериной Алексеевной и Петром Федоровичем, назвать было очень трудно. Супруги настолько неприязненно относились друг к другу и имели так мало желания демонстрировать взаимную верность, что историки до сих пор спорят, кто был истинным отцом Павла — великий князь Петр или камергер Сергей Салтыков, первый из длинной череды фаворитов Екатерины. Впрочем, тогдашняя императрица Елизавета Петровна так долго ждала появления наследника, что оставила все сомнения при себе.

Сразу после появления на свет младенец был бесцеремонно отобран у матери: императрица не намеревалась рисковать, доверяя нелюбимой невестке воспитание будущего российского монарха. Екатерине лишь изредка позволяли видеть сына — всякий раз в присутствии императрицы. Впрочем, и позднее, когда мать получила возможность заниматься его воспитанием, она не стала к нему ближе. Лишенный не только родительского тепла, но и общения со сверстниками, зато чрезмерно опекаемый взрослыми, мальчик рос очень нервным и пугливым. Проявляя недюжинные способности к обучению и живой, подвижный ум, он бывал то до слез чувствителен, то капризен и своеволен. По запискам его любимого учителя Семена Порошина, хорошо известна нетерпеливость Павла: он постоянно боялся куда-то опоздать, спешил и оттого еще больше нервничал, глотал пищу, не прожевывая, постоянно глядел на часы. Впрочем, режим дня маленького великого князя действительно был по казарменному суров: подъем в шесть и занятия до вечера с небольшими перерывами на обед и отдых. Потом — совсем не детские придворные развлечения (маскарад, бал или театральное представление) и сон.

Между тем на рубеже 1750—1760-х годов атмосфера петербургского двора сгущалась: подорванное бурными увеселениями здоровье Елизаветы Петровны стремительно ухудшалось, и вставал вопрос о преемнике. Казалось, он налицо: разве не для того императрица выписала из Германии племянника, Петра Федоровича, чтобы передать ему бразды правления? Однако к тому времени она признала Петра неспособным к управлению огромной страной и к тому же проникнутым ненавистным ей духом преклонения перед Пруссией, с которой Россия вела тяжелую войну. Так возник проект возведения на престол маленького Павла при регентстве Екатерины. Впрочем, он так и не осуществился, и 25 декабря 1761 года власть перешла в руки императора Петра III.

За 186 дней своего царствования он успел сделать очень много. Заключить бесславный мир с Пруссией с уступкой ей всего завоеванного и упразднить Тайную канцелярию, десятилетиями наводившую ужас на всех жителей империи. Продемонстрировать стране полное пренебрежение к ее традициям (в первую очередь — к православию) и освободить дворянство от обязательной службы. Взбалмошный и доверчивый, вспыльчивый и упрямый, лишенный всякого дипломатического такта и политического чутья — этими чертами он удивительно предвосхитил характер Павла. 28 июня 1762 года заговор, во главе которого встали Екатерина и братья Орловы, покончил с недолгим царствованием Петра III. По меткому замечанию столь любимого им прусского короля Фридриха Великого, «он позволил свергнуть себя с престола, как ребенок, которого отправляют спать». А 6 июля императрица с замиранием сердца читала долгожданное известие: ее мужа больше нет в живых. Петр был задушен караулившими его подвыпившими гвардейскими офицерами во главе с Федором Барятинским и Алексеем Орловым. Похоронили его незаметно, и не в императорской усыпальнице — Петропавловском соборе, а в Александро-Невской лавре. Формально это оправдывалось тем обстоятельством, что Петр так и не был коронован. Спустя 34 года, став императором, Павел шокирует всех приказанием извлечь истлевшие останки отца из могилы, короновать и торжественно захоронить вместе с останками матери. Так он попытается восстановить попранную справедливость.

Воспитание принца

Порядок престолонаследия в Российской империи был крайне запутан еще Петром I, согласно указу которого наследника должен назначать царствующий государь. Понятно, что легитимность пребывания на троне Екатерины была более чем сомнительна. Многие видели ее не самодержавной властительницей, а лишь регентшей при малолетнем сыне, разделяющей власть с представителями дворянской элиты. Одним из убежденных сторонников ограничения самодержавия таким путем был влиятельный глава Коллегии иностранных дел и воспитатель наследника граф Никита Иванович Панин. Именно он вплоть до совершеннолетия Павла играл решающую роль в формировании его политических взглядов.

Однако Екатерина не собиралась поступаться полнотой своей власти ни в 1762 году, ни позже, когда Павел повзрослел. Получалось, что сын превращается в соперника, на которого будут возлагать надежды все недовольные ею. За ним следует внимательно следить, предупреждая и подавляя все его попытки обрести самостоятельность. Его природную энергию нужно направлять в безопасное русло, позволив ему «играть в солдатиков» и размышлять о наилучшем государственном устройстве. Неплохо бы также занять его сердце.

В 1772 году императрица убеждает великого князя отложить до свадьбы торжества по поводу его совершеннолетия. Невеста уже найдена — это 17-летняя принцесса Вильгельмина Гессен-Дармштадтская, получившая в крещении имя Натальи Алексеевны. Влюбчивый Павел был от нее без ума. В сентябре 1773 года торжественно празднуется бракосочетание, одновременно с этим от цесаревича с многочисленными наградами и пожалованиями удаляется граф Панин. Более не происходит ничего: наследник, как и прежде, почти полностью отстранен от участия в государственных делах. Между тем он горит желанием показать свою способность быть достойным государем. В написанном в 1774 году «Рассуждении о государстве вообще, относительно числа войск, потребного для защиты оного и касательно обороны всех пределов» Павел предлагает отказаться от завоевания новых территорий, реформировать армию на основе четких регламентов и строгой дисциплины и установить «долгий мир, который доставил бы нам совершенный покой». У императрицы, в уме которой как раз в это время формировался грандиозный план завоевания Константинополя, такие рассуждения в лучшем случае могли вызвать лишь снисходительную улыбку…

В своих воспоминаниях декабрист М.А. Фонвизин излагает семейное предание о заговоре, который составился в это время вокруг Павла. Заговорщики якобы хотели возвести его на престол и одновременно обнародовать «конституцию», ограничивающую самодержавие. В их числе Фонвизин называет графа Панина, его секретаря — знаменитого драматурга Дениса Фонвизина, родного брата Панина Петра, его кузена князя Н.В. Репнина, а также молодую жену Павла, известную своей независимостью и своенравием. Благодаря доносчику о затее узнала Екатерина, и Павел, не выдержавший ее упреков, во всем сознался и был ею прощен.

История эта выглядит не слишком достоверно, но она, несомненно, отражает настроение, царившее в те годы вокруг великого князя, смутные надежды и страхи, переживавшиеся им самим и его близкими. Положение стало еще более тяжелым после смерти при первых родах великой княгини Натальи (ходили слухи, что она была отравлена). Павел был в отчаянии. Под предлогом утешения сына Екатерина продемонстрировала ему любовную переписку умершей жены с графом Андреем Разумовским. Несложно представить, что пережил тогда великий князь. Однако империя нуждалась в продолжении царского рода, и невеста, как всегда, отыскалась в славной обилием венценосных особ Германии.

«Частное семейство»?

Софья Доротея Августа Вюртембергская, ставшая Марией Федоровной, была полной противоположностью своей предшественницы. Мягкая, податливая и спокойная, она полюбила Павла сразу и всем сердцем. В «инструкции», специально написанной им для будущей жены, великий князь откровенно предупреждал: «Ей придется прежде всего вооружиться терпением и кротостью, чтобы сносить мою горячность и изменчивое расположение духа, а равно мою нетерпеливость». Эту задачу Мария Федоровна с успехом выполняла долгие годы, а позднее даже обрела в столь нелегком деле неожиданную и странную союзницу. Фрейлина Екатерина Нелидова не отличалась красотой и выдающимся умом, однако именно она стала играть для Павла роль своеобразного «психотерапевта»: в ее обществе наследник, а затем император, видимо, получал то, что позволяло ему справляться с одолевавшими его фобиями и вспышками гнева.

Большинство тех, кто наблюдал за этой необычной связью, разумеется, считали ее адюльтером, который, конечно, едва ли мог шокировать видавшее виды придворное общество екатерининских времен. Однако отношения Павла и Нелидовой, судя по всему, были платоническими. Фаворитка и жена, вероятно, представали в его сознании как две различные стороны женского начала, которым почему-то не суждено было соединиться в одном человеке. При этом Мария Федоровна была совсем не в восторге от отношений мужа с Нелидовой, но, смирившись с наличием соперницы, в конце концов даже смогла найти с нею общий язык.

«Малый» великокняжеский двор поначалу разместился в подаренном Екатериной сыну Павловске. Здешняя атмосфера, казалось, была насыщена миром и спокойствием. «Никогда ни одно частное семейство не встречало так непринужденно, любезно и просто гостей: на обедах, балах, спектаклях, празднествах — на всем лежал отпечаток приличия и благородства…» — восторгался, побывав в Павловске, французский посол граф Сегюр. Проблема, однако, заключалась в том, что Павла не устраивала как раз роль главы «частного семейства», навязанная ему матерью.

То, что сам он совершенно не вписывается в создававшийся Екатериной «сценарий власти», Павлу должно было стать окончательно ясно после рождения сына. Императрица недвусмысленно продемонстрировала, что связывает с первенцем далеко идущие планы, в которых его родителям просто не оставалось места. Названный Александром в честь сразу двух великих полководцев — Невского и Македонского, — ребенок был тут же отобран у великокняжеской четы. То же самое произошло и со вторым сыном, нареченным еще более знаковым именем основателя Второго Рима Константина. «Греческий проект» императрицы и Григория Потемкина заключался в создании под скипетром Константина новой Византийской империи, которая была бы связана, по меткому определению известного историка Андрея Зорина, «узами братской дружбы» с «северной» империей Александра.

Но что же делать с Павлом? Справившись с задачей «поставщика наследников», он, получалось, уже сыграл свою роль в «поставленном» по воле Екатерины спектакле. Правда, Мария Федоровна не собиралась останавливаться на достигнутом. «Право, сударыня, ты мастерица детей на свет производить», — со смешанным чувством говорила ей императрица, пораженная плодовитостью невестки (всего у Павла и Марии благополучно родилось десять детей). Даже в этом деле сын оказывался лишь вторым…

Портрет Павла I с семьёй (1800)

«Бедный Павел»

Неудивительно, что жизненно важным для Павла было создать собственный, альтернативный «сценарий» происходящего и утвердить себя в качестве непременного звена в цепочке властителей, как бы раскрывавших провиденциальный смысл Российской империи. Стремление реализоваться в этом качестве постепенно становится для него подобием навязчивой идеи. При этом прозрачному просвещенческому рационализму Екатерины, предписывавшему относиться ко всему с иронией и скепсисом, Павел противопоставляет иное, барочное, понимание действительности. Она представала перед ним сложной, полной таинственных смыслов и предзнаменований. Она была Книгой, которую предстояло одновременно и правильно прочесть, и заново написать самому.

В мире, где Павел был лишен всего положенного ему по праву, он настойчиво искал и находил знаки своей избранности. Во время заграничного путешествия 1781—1782 годов, куда он был под именем графа Северного отправлен матерью в качестве некоей компенсации за все отнятое и недополученное, великий князь старательно культивирует образ «отверженного принца», которого судьба обрекла на существование на грани между видимым и иным мирами.

В Вене, по слухам, было спешно отменено представление «Гамлета», на котором он должен был присутствовать. Во Франции на вопрос Людовика XVI о преданных ему людях Павел заявил: «Ах, я бы очень досадовал, если бы в моей свите был даже пудель, верный мне, потому что мать моя велела бы его утопить тотчас после моего отъезда из Парижа». Наконец, в Брюсселе цесаревич рассказал в светском салоне историю, в которой как в капле воды отразились его мистические «поиски себя».

Это случилось как-то во время ночной прогулки по Петербургу с князем Куракиным, поведал собравшимся Павел: «Вдруг в глубине одного из подъездов я увидел фигуру человека довольно высокого роста, худощавого, в испанском плаще, закрывавшем ему нижнюю часть лица, и в военной шляпе, надвинутой на глаза… Когда мы проходили мимо него, он выступил из глубины и молча пошел слева от меня… Сначала я очень удивился; потом почувствовал, что левый бок мой замерзает, словно незнакомец сделан из льда…» Конечно, это был призрак, невидимый Куракину. «Павел! Бедный Павел! Бедный царевич! — сказал он «глухим и печальным голосом». — …Прими мой совет: не привязывайся сердцем ни к чему земному, ты недолгий гость в этом мире, ты скоро покинешь его. Если хочешь спокойной смерти, живи честно и справедливо, по совести; помни, что угрызения совести — самое страшное наказание для великих душ». Перед расставанием призрак обнаружил себя: это был не отец, а прадед Павла — Петр Великий. Он исчез на том самом месте, где Екатерина чуть позже установила своего Петра — Медного всадника. «А мне — страшно; страшно жить в страхе: до сих пор эта сцена стоит перед моими глазами, и иногда мне чудится, что я все еще стою там, на площади перед Сенатом», — заключил цесаревич свой рассказ.

Неизвестно, был ли Павел знаком с «Гамлетом» (по понятным причинам эта пьеса в России тогда не ставилась), но поэтика образа была воссоздана им мастерски. Стоит добавить, что на искушенных европейцев великий князь произвел впечатление абсолютно адекватного, утонченного, светского, неглупого и образованного молодого человека.

Гатчинский затворник

В Россию он, вероятно, возвращался так, как возвращаются с праздничного представления, где вам неожиданно достались главная роль и бурные аплодисменты, в привычную и постылую домашнюю обстановку. Следующие полтора десятилетия жизни прошли в угрюмом ожидании в Гатчине, доставшейся ему в 1783 году после смерти Григория Орлова. Павел как мог старался быть послушным сыном и действовать по заданным матерью правилам. Россия тяжело воевала с Османской империей, и он рвался в бой хотя бы простым волонтером. Но все, что ему было позволено — участвовать в безобидной рекогносцировке в вялой войне со шведами. Екатерина по приглашению Потемкина совершала торжественное путешествие по присоединенной к империи Новороссии, участие же в нем цесаревича не предусматривалось.

А тем временем в Европе, в столь восхитившей его Франции совершалась революция и казнили короля, а он пытался обустроить в Гатчине свой маленький космос. Справедливость, порядок, дисциплина — чем меньше замечал он эти качества во внешнем мире, тем более настойчиво пытался сделать их основой своего мира. Гатчинские батальоны, одетые в непривычные для русских мундиры прусского образца и проводившие время на плац-парадах в бесконечном оттачивании строевой выучки, стали дежурным объектом иронии при дворе Екатерины. Впрочем, насмешки над всем, что было связано с Павлом, были чуть ли не частью придворного церемониала. Целью Екатерины, видимо, было лишить цесаревича того сакрального ореола, которым, несмотря ни на что, был окружен наследник российского престола. С другой стороны, неприятие императрицей странностей, которыми славился Павел, его возраставшей в затворничестве год от года «неполитичности» было совершенно непритворным. И мать, и сын до конца остались заложниками взятых на себя ролей.

В таких условиях замысел Екатерины передать престол внуку Александру имел все шансы воплотиться в реальные действия. По сообщениям некоторых мемуаристов, соответствующие указы были подготовлены или даже подписаны императрицей, однако обнародовать их ей что-то помешало.

Принц на троне

Ночью накануне смерти матери цесаревичу многократно снился один и тот же сон: невидимая сила подхватывает его и поднимает на небо. Восшествие на престол нового императора Павла I произошло 7 ноября 1796 года, накануне дня памяти грозного Архангела Михаила — предводителя бесплотного небесного воинства. Для Павла это означало, что небесный военачальник осенил его царствование своею дланью. Строительство Михайловского дворца на месте, указанном, по преданию, самим Архангелом, велось лихорадочными темпами на протяжении всего короткого царствования. Архитектор Винченцо Бренна возводил (по эскизам самого Павла) настоящую крепость.

Император спешил. В его голове накопилось такое количество идей, что они не успевали выстроиться. Ложь, разруха, гниль и лихоимство — со всем этим он должен покончить. Как? Создать из хаоса порядок может только строжайшее и неукоснительное соблюдение каждым предписанной ему роли в грандиозном церемониальном спектакле, где роль автора отведена Создателю, а роль единственного дирижера — ему, Павлу. Каждое неверное или лишнее движение — как фальшивая нота, разрушающая сакральный смысл целого.

Идеал Павла менее всего сводился к солдафонской муштре. Ежедневные плац-парады, проводившиеся им лично в любую погоду, были лишь частным проявлением заведомо обреченной на провал попытки наладить жизнь страны так, как налаживают для бесперебойной работы механизм. Павел вставал в пять часов утра, а в семь уже мог наведаться в любое «присутственное место». В результате во всех петербургских канцеляриях работа стала начинаться на три-четыре часа раньше прежнего. Невиданное дело: сенаторы с восьми утра сидели за столами! Сотни нерешенных дел, многие из которых ждали своей очереди десятилетиями, неожиданно получали движение.

В сфере военной службы перемены были еще более разительными. «Образ жизни, наш, офицерский, совершенно переменился, — вспоминал один из блестящих екатерининских гвардейцев. — При императрице мы думали только о том, чтобы ездить в театры, общества, ходили во фраках, а теперь с утра до вечера сидели на полковом дворе и учили нас как рекрутов». Но все это воспринималось элитой как грубое нарушение «правил игры»! «Обратить гвардейских офицеров из царедворцев в армейских солдат, ввести строгую дисциплину, словом, обратить все вверх дном, значило презирать общее мнение и нарушать вдруг весь существующий порядок», — утверждает другой мемуарист.

Павел не зря претендовал на лавры своего великого прадеда. Его политика во многом повторяла «всеобщую мобилизацию» времен Петра I, а в основе ее лежала та же концепция «общего блага». Так же, как Петр, он стремился все делать и контролировать сам. Однако в конце XVIII века дворянство было куда более независимым, да и у наследника было куда меньше харизмы и ума по сравнению с пращуром. И несмотря на то что его затея оказалась сродни утопии, она не была лишена ни своеобразного величия, ни последовательности. Намерения Павла встречали поначалу гораздо больше сочувствия, чем могло бы показаться. Народ же относился к нему как к своего рода «избавителю». И дело было не в символических благах (вроде дарованных им крепостным прав приносить присягу и жаловаться на помещиков) и не в сомнительных попытках регламентировать отношения крестьян и помещиков с точки зрения «справедливости» (что проявилось в известном законе о трехдневной барщине). Простой народ быстро уловил, что политика Павла по сути своей была эгалитарной по отношению ко всем, но «господа», поскольку они на виду, страдали от нее в наибольшей степени. Один из представителей «просвещенного дворянства» вспоминал, что как-то, спрятавшись (на всякий случай) от проезжавшего мимо Павла за забором, он услыхал, как стоящий поблизости солдат говорит: «Вот-ста наш Пугач едет!» — «Я, обратясь к нему, спросил: «Как ты смеешь отзываться так о своем Государе?» Он, поглядев на меня без всякого смущения, отвечал: «А что, барин, ты, видно, и сам так думаешь, коль прячешься от него». Отвечать было нечего».

Идеал дисциплинарно-церемониальной организации Павел нашел в средневековых рыцарских орденах. Неудивительно, что он с таким энтузиазмом согласился принять предложенный ему мальтийскими рыцарями древнего ордена Иоаннитов титул гроссмейстера, не смущаясь даже тем, что орден католический. Дисциплинировать расхлябанное русское дворянство, превратив его в полумонашескую касту, — идея, которая не могла даже померещиться рационалистическому уму Петра! Однако она была столь явным анахронизмом, что облаченные в рыцарские мантии офицеры вызывали улыбки даже друг у друга.

Враг революции, друг Бонапарта…

Рыцарственность Павла не ограничивалась сферой церемониала. Глубоко задетый «несправедливой» агрессивной политикой революционной Франции, обиженный к тому же захватом французами Мальты, он не выдержал собственных миролюбивых принципов, ввязавшись с ними в войну. Однако велико было его разочарование, когда оказалось, что союзники — австрийцы и англичане — готовы пользоваться плодами побед адмирала Ушакова и фельдмаршала Суворова, но не желают не только считаться с интересами России, а просто соблюдать достигнутые договоренности.

Между тем 18 брюмера VIII года по революционному календарю (29 октября 1799-го — по российскому) в результате военного переворота к власти в Париже пришел генерал Бонапарт, который почти сразу стал искать пути примирения с Россией. Восточная империя казалась ему естественным союзником Франции в борьбе с остальной Европой, и прежде всего с Англией. В свою очередь, Павел быстро понял, что революционной Франции приходит конец, и «в этой стране в скором времени водворится король, если не по имени, то по крайней мере по существу». Наполеон и российский император обмениваются посланиями, причем Павел высказывает неожиданно трезвый и прагматичный взгляд на ситуацию: «Я не говорю и не собираюсь обсуждать ни права <человека>, ни разные способы управления, существующие в наших странах. Попробуем возвратить миру покой и тишину, столь ему необходимые и так соответствующие неизменным законам Провидения. Я готов Вас выслушать…»

Внешнеполитический поворот был необычайно крут — вполне в духе Павла. Умом императора уже овладевают замыслы установления силами России и Франции некоего «европейского равновесия», в рамках которого он, Павел, будет играть роль главного и беспристрастного арбитра.

К концу 1800 года отношения между Россией и Британией обострились до предела. Теперь уже англичане оккупируют многострадальную Мальту. Павел в ответ запрещает всякую торговлю с Британией и арестовывает все находящиеся в России британские торговые суда вместе с их командами. Из Петербурга высылается английский посол лорд Уитворт, который заявлял, что российский самодержец сумасшедший, и тем временем активно и, не скупясь на деньги, сплачивал оппозицию Павлу в столичном обществе. Эскадра адмирала Нельсона готовилась к походу в Балтийское море, а донские казаки получили приказ ударить в самое уязвимое, как казалось, место Британской империи — Индию. В этом противостоянии ставки для туманного Альбиона были необычайно высоки. Неудивительно, что «английский след» в организованном против Павла заговоре легко различим. Но все же цареубийство едва ли можно считать успешной «спецоперацией» британских агентов.

«Что я сделал?»

«Голова у него умная, но в ней есть какая-то машинка, которая держится на ниточке. Порвется эта ниточка — машинка завернется, и тут конец уму и рассудку», — говорил когда-то один из воспитателей Павла. В 1800-м и в начале 1801 года очень многим окружавшим императора людям казалось, что ниточка вот-вот порвется, если еще не порвалась. «За последний год подозрительность в императоре развилась до чудовищности. Пустейшие случаи вырастали в его глазах в огромные заговоры, он гнал людей в отставку и ссылал по произволу. В крепости не переводились многочисленные жертвы, а порою вся их вина сводилась к слишком длинным волосам или слишком короткому кафтану…» — вспоминала княгиня Ливен.

Вид на Михайловский замок и площадь Коннетабля в Петербурге. Около 1800. Худ. Алексеев Федор
Да, на характере Павла умело играли самые разные люди и с разными целями. Да, он был отходчив и часто миловал наказанных, и эта черта также была использована его врагами. Он знал свои слабости и всю жизнь с переменным успехом боролся с ними. Но к концу жизни эта борьба явно сделалась для него непосильной. Павел постепенно сдавал, и хотя до той грани, за которой начинается «конец рассудку», он не дошел, но быстро к ней приближался. Роковую роль, наверное, сыграло стремительное расширение привычного и с детства очень ограниченного горизонта восприятия до размеров реального и бесконечного мира. Сознание Павла так и не смогло принять и упорядочить его.

Не без влияния истинных заговорщиков император рассорился с собственной семьей. Еще до того Нелидову сменила смазливая и недалекая Анна Лопухина. Окружение Павла пребывало в постоянном напряжении и страхе. Распространился слух, что он готовится расправиться с женой и сыновьями. Страна замерла…

Конечно, от ропота до цареубийства — колоссальная дистанция. Но вряд ли второе стало бы возможным без первого. Реальный (и оставшийся незамеченным Павлом) заговор возглавили как близкие к нему люди — фон Пален, Н.П. Панин (племянник воспитателя Павла), так и его давние враги — братья Зубовы, Л. Беннигсен. Согласие на свержение отца с престола (но не на убийство) дал сын Александр. За сорок дней до переворота императорская семья перебралась в едва достроенный, еще сырой Михайловский дворец. Именно здесь в ночь с 11 на 12 марта 1801 года были разыграны заключительные сцены трагедии.

…Изрядно поредевшая по дороге к покоям императора толпа подогретых вином заговорщиков нашла Павла не сразу — тот спрятался за каминной ширмой. Последними произнесенными им словами были: «Что я сделал?»


Памятник Павлу I во дворе Михайловского замка

Игорь Христофоров, кандидат исторических наук

Россия и Мальтийский орден в 1697—1817 гг
«Мальтийская губерния»
Наставление императрицы Елизаветы Петровны о воспитании Павла Петровича


ertata