Крушение Российской Монархии №2. Бесы.

С раннего детства Екатерина выделялась какой-то одержимостью. По ее собственному свидетельству, она всем была недовольна, все ей не нравилось, и она все критиковала, была нервной и «бешеной», «революционеркой с самых малых лет», не терпевшей отказов ни в чем. А однажды, рассердившись за что-то на мать, ударила ее палкой в глаз. Но при этом, утверждала Брешковская, она «все время страдала и болела сердцем за кого-нибудь: то за кучера, то за горничную, то за работника». В 14-летнем возрасте у нее были следующие планы на будущее: разбогатеть, скупить большое количество деревень с крепостными и устроить в них социалистическую республику.

Больше двух лет скиталась я по России, все искала революционной среды, державшейся очень конспиративно. Но постепенно, переходя от одной работы к другой, прошла я в организацию довольно обширную, решившую проникнуть в народ лично, а не только посредством книг и листовок.
В то время разница между морем крестьян и озерком интеллигенции была так велика, что друг друга они совсем не знали. Кроме того, недоверие крестьян ко всему, что носило облик «господина», было столько глубоко, что не было возможности нести в крестьянскую и рабочую среду идеи свои, оставаясь господином по внешности. Надо было преобразиться с ног до головы, надо было казаться настоящим простолюдином.

Оделась я в крестьянскую одежду, захватила котомку, палку и пошла бродить. Хотя и недолго ходила – всего лишь одно лето, но мне удалось повидать много деревень, и нигде я не встречала недоверия. Крестьяне охотно слушали слова мои и моих товарищей. Мы говорили им, что земля не должна быть в руках отдельных людей, что ее надо объявить всенародной, принадлежащей всему народу, всем тем, кто хочет на ней трудиться. Не должно быть такого порядка, когда землю продают, закладывают, покупают, сдают в аренду, собирают в одних руках тысячи десятин, а рядом люди голодают от того, что им негде приложить свои силы. Крестьяне соглашались с нами и тоже говорили, что земля должна принадлежать только тем, кто на ней трудится, кто ее обрабатывает.

Мы говорили также, что помещики угнетают народ, что они забрали все государство в свои руки, что чиновничество держит руку помещиков и мешает народу жить свободной жизнью. И в этом вопросе крестьяне тоже соглашались с нами.
Об одном только нам трудно было говорить – это о царе. Мы старались объяснить крестьянам, что царь заодно с помещиками и чиновниками, что он-то как раз и является главным угнетателем народа. Но крестьяне не хотели этому верить. Они тогда настолько далеки были от государственной жизни, ничего не читали (ведь безграмотные все были) и ничего не знали, что им и в голову не приходило, сколько зла принесла России царская форма правления. Крестьяне верили царю, они были убеждены, что царь, – это добрый хозяин всей земли русской, который содержит войско для защиты от врагов, а крестьяне должны обрабатывать землю, платить ему подати на содержание войска. Они думали, что царь любит свой народ и заботится о нем, а если порой чиновник притесняет народ, так это оттого, что он царя обманул. А если царь всю правду узнает, то он чиновников прогонит и опять будет для народа, как родной отец…

Я ходила по деревням не одна. Три тысячи человек молодежи пошли в это же время в народ, рассыпавшись по 36 губерниям России, и все мы говорили народу об одном и том же, все мы старались пробудить народ к хорошей свободной жизни. Однако скоро правительство узнало о нашей деятельности, и многих начали арестовывать, сажать по тюрьмам, ссылать в каторгу и в Сибирь.
Меня арестовали совершенно случайно в 1874 году. Я ходила по Киевской, Подольской, Черниговской и Херсонской губерниям и имела при себе в котомке подробные карты этих местностей, чтобы знать, куда идти, и лишними расспросами не навлекать на себя подозрений. Когда я останавливалась в деревенских избах, никто из крестьян не заглядывал в мою сумку, и таким образом никто не мог догадаться, кто я такая.
Но вот однажды, когда я остановилась в селе Тульчине, Подольской губернии, работница того крестьянина, который приютил меня, заглянула в мою сумку и нашла там карты, по которым я узнавала местность. Для человека неграмотного всякая печатная бумага представляется редкостью (а в те времена особенно). Само собой понятно, что работница была поражена своим открытием. В тот же день она ходила на работу к становому приставу на огород и все там рассказала. Становой всполошился и помчался искать меня. А я в это время, ничего не подозревая, шла с базара, купив пару яблок, кусок сала, хлеб. Вдруг скачет становой в коляске, кричит:
– Садись в коляску!
Ну, я уж поняла, в чем дело, – сажусь, молчу. Приехали в избу.
– Где вещи этой женщины?
А хозяин отвечает:
– Вещей у нее нет, а вот котомка есть.
– Давай сюда котомку.
Взяли котомку, а там карты лежат, прокламации. Ну, значит, кончено мое дело. Становой неопытный был, простоватый, развернул прокламации, и давай их вслух читать при всех. А крестьяне, прослушав, и говорят:
– Вот это настоящие слова. Все правда написана. Это та самая правда, которую дворяне от нас спрятали. Тут подъехал следователь, и начали они вдвоем опять эту прокламацию вслух читать. А тут набралось крестьян множество, и под окнами стоят, слушают. Наизусть мою прокламацию выучили.

Дали знать исправнику. Приехал он, сразу сообразил, в чем дело, и отправили меня в тюрьму. В то время женщина-пропагандистка была чем-то неслыханным и невиданным. Из страха перед таким явлением, смотритель Брацлавской тюрьмы счел нужным сразу же посадить меня в темный карцер и надеть мне ручные кандалы. Прошел месяц в скитаниях по уездным тюрьмам, когда явились жандармы, выхватили меня из рук полиции и потащили сначала в Киевское заточение, потом в Московское и, наконец, в Питерское, где нас и судили, продержав до суда по четыре года в одиночках. Заточение было серьезное. Из трехсот подсудимых, оставленных для суда, выжило только 193.