лето, богема, 82 год

  Постоянно езжу в Москву. Репетируем у Гены на Планерной, где-то выступаем, выступлений не помню.
  Какие-то разговоры про литературное секретарство у Риммы Казаковой; Гена снисходительно улыбается и говорит, что для этого надо обладать рядом качеств: не говорить «звОнит» и уметь общаться с людьми, - чем он, - тот, про кого шел разговор - безусловно, не обладает.
  Родители Гены где-то во Владивостоке; наверное, зарабатывают деньги для московской жизни сына, думаю я. На две мои вещи у него загораются глаза: подтяжки с надписью «jeans» и книгу Айрис Мердок «Дитя слова». Подтяжки я ему продал за пять рублей, книгу – нет (читал сам, и вообще). Для Толи Гена пишет список обязательных для прочтения книг – на вскидку заполняет несколько листков плотным почерком; я думаю про съемную квартиру на Планерной с голыми стенами и решаю, что все эти книги, видимо, во Владивостоке.

  Выпиваем на Планерной (вообще, пили каждый мой приезд). У Гены три билета на концерт «Ариэль» в театре Советской Армии. Его билет Щуплов отдает мне: ты же уступишь? - О, конечно, - радостно говорит Гена, будто для него нет большего удовольствия; или он просто был там, где разница между концертом «какого-то» ВИА и одиночеством уже не имеет значения, а то и вовсе второе - существенно интересней!.. За это Гене искреннее спасибо. Принимаем всё как должное (Толя надевает еще и фирменный Генин джинсовый пиджак), едем.
  Малый зал театра. Билеты оказываются на разные места; далековато, и плохо видно. В первом отделении поют свое русское-народное и всячески актерствуют, особенно барабанщик. В антракте курим в почему-то пустых туалетах красивого кафеля и отливаем пиво; я завидую Толино-Гениному пиджаку, смотрю на свои темно-голубые Lee, на сшитый матерью френчик из дешевой квази-джинсы, но зато с фирменными Лашковскими пуговицами Super Rifle, сделанными где-то на Малой Арнаутской, и с придыханием думаю, что мы вообще ничего так себе… Во втором отделении, когда вдруг звучит весьма точно снятое битловское «Попурри» с «Abbey Road», к горлу подкатывает комок, я опускаю голову и смахиваю пьяную слезу.
  Ночью едем догоняться в буфет аэропорта Шереметьево. На Планерной, на кухне разговариваем с Геной по-английски, Гена поправляет некоторые мои слова; пытаюсь говорить бегло, после моей тирады Гена затихает и тихо спрашивает: что?
  Иногда Гены в квартире не оказывается, Щуплов говорит мне, чтоб я ложился на его кровать не брезгуя и, в убеждение, зачем-то говорит, что Гена, как истинный японовед, маек не носит и спит голым. Сам он ложится с Толей на диван-кровать; утром, в трусах и в майке, с силой дуя в нашу дудку, извлекает из нее что-то дикое, атональное и поворачивается за похвалой, сладко, по-щупловски пришлепнув губами и смачно матернувшись.
  Шатаясь по Щупловским знакомым, зачем-то оказываемся у Николая Леонтьева, литсекретаря «последнего имажиниста» Рюрика Ивнева. Проходная малогабаритка, Николай рассказывает про своего сиятельного патрона, уходит на кухню заваривать чай, и Толя вдруг раскрывает какой-то журнал и украдкой кивает на иллюстрацию: молодой человек, стоя в ванной и полуотдернув занавесь, намыливает губку; взгляд, разумеется, подает на изогнутую красивой полудугой его полувозбужденную пиписку. Становятся понятны «безобидные» улыбочки и ужимки хозяина и мутные намеки Щуплова.
  У Николая были еще раз. Зашли переждать: Толю мутило от выпитого, он лег на диван и отвернулся к стене. Николай деликатно предлагал Щуплову оставить его переночевать. Ничего не вышло, через некоторое время Толя всё-таки встал (не могло быть и речи, чтоб остаться!) и мы ушли.
  Было несколько устроенных Щупловым деловых встреч.
  В квартире какого-то работника министерства иностранных дел поем для престарелой поэтессы. Саша делает несколько заходов насчет ее гениальных стихов; мы ей нравимся, говорит, что «мелодичны», но стихов категорически не дает, «не-видит». Пьем импортное баночное пиво (невозможное в СССР), едим что-то приготовленное хозяйкой, легкое, фуршетное. Хозяин записывает нас на кассетный Грюндик, включив его пультом управления и не трогая уровня, всё настроится само - снова чудеса. Потом отвозит на белой Волге до ближайшего метро, и я опять удивляюсь: он же тоже пил пиво!
  На концерт в ЦДЛ приглашена Ира Гущева, солистка известного ансамбля «Фестиваль» (ансамбль фольклорной музыки под упр. Владимира Назарова). Их «Танец маленьких утят» и «Карнавал» очень популярны. После концерта не торопясь идем вдоль домов по тротуару, разговариваем. Живая Ира оказывается интереснее экранной. Последние ее слова в разговоре: почему бы вам не перейти в профессионалы. Я мотаю головой и говорю, что вы, да, разрешаете наши сомнения.
  Редакция «Молодая гвардия», маленькая комнатка, письменные столы, Николай Старшинов; поем несколько песен на его стихи. Смущенно улыбается (как и Казакова, затруднялся – хорошо это или плохо), подписывает и дарит книжки. - Николай Константинович, а вы едете? – спрашивает кто-то. – Нет, что вы, - отвечает тихим голосом удалившегося от дел человека. И все мы едем куда-то без него; там зал, столы с закуской, чередующиеся у микрофона артисты. Наша очередь, объявляем песню на стихи Старшинова. – Ага, ну давайте посмотрим, - громко говорит кто-то рядом, и Толя комплексует из-за полупьяной чванливой интонации и жалуется потом Щуплову. Поем. Но главное не это. Поднимаемся на лифте в тихую комнату, где нас должен слушать Александр Депарма. Продюсер, которого нанимали цыгане, эти плохого не наймут, - говорил Щуплов, и на то у него, наверное, есть свои причины, - молча понимаем мы.
  Депарма был симпатичным среднего возраста и роста мужчиной, с женой, худенькой брюнеткой. Пели. Подозреваю, ему (с большим наслушанным опытом) было скучновато, но добросовестно слушал. Традиционно в «Позови меня» на Сельвинского, на высокой заключительной ноте, отходя несколько назад и в сторону, сыграв на естественной реверберации помещения, Толя оставляет меня соло и успевает перекурить за дверьми. Пою «Если умру я». В конце Депарма замечает: интонируешь. - Ага, - отвечаю, будто понимая про что речь.
  После он много говорил. Из всего помню только, что «ну что ж, надо браться за работу, делать надо сразу несколько программ».
  На чем-то расстались. Толя со Щупловым ехали куда-то на дачу к двум его знакомым, одной из которых должна была быть чуть ли не Ира Гущева. Хотел с ними, «уже и с работы отпросился», но Щуплов был категорически против, пришлось ехать на вокзал и домой.
  Поездки в Москву изматывали. Электрички, болящая, полупьяная голова, горький вкус во рту, пешком от вокзала домой под одеяло спать, потом день приходить в себя, смотреть из-за занавески на так и оставшийся чужим город.
  В следующую встречу, разумеется, говорили о Депарме. Он был из гремевшей тогда Кемеровской филармонии. Всё бы хорошо, но мы думали, что для того, чтобы «браться за работу», теперь придется ехать туда; я смутно догадывался, где это: за Уралом, дальше в Сибири, у черта на куличках… Представлял лица своих родителей. Вдобавок Щуплов передал слова его жены: я слушала его и ужасалась - он же и половины не сделает!
  Потом разговор перешел на дачу и знакомых, Щуплов, обращаясь к Толе, вдохновенно и расплывчато говорил о каких-то Ириных эротических манипуляциях с носовым платочком, Толя говорил «да уж» и рассеянно улыбался.
  В общем, мы не решились: надо было рисковать, да и жесткие слова его жены… она была снаружи, вне этого морока, снаружи всегда видней. Просто не стали ничего делать, и всё утихло.