Калинин, Новый 1988 год

Толя вернулся из армии и привез с собой «ученика». Саша Курдов. Его я видел первый и последний раз. Какая-то птичья пропорция в лице, аккуратный восковой лобик, точеные скулы, близко посаженные карие, востренькие пуговки-глазки. Орел.

Я приехал к ним в девять вечера. Раздал сувениры. Японские хайку «Одинокий сверчок» - Саше - изд. «Детская литература», элегантная тетрадочка с иллюстрациями японских художников; купил три, одну себе, вторую - про запас, о вот вез Толе, но вышло Саше, третью подарил Артуру Мартьянову на работе, он цитировал посреди рабочего дня:

Дыни, сбросив листву,
на бахче догола разделись –
какая жара!

и цокал языком.

Толе – второй (первый – себе), несброшюрованный экземпляр перепечатываемого на отдельской машинке Бродского из «Части речи» (Бродского я тогда подсовывал всем, даже отцу; он прочитал «На смерть Жукова», ничего не словил, только спросил: ну и что такое «прахоря», знаешь? Я не знал. Как, после института имеющий музыкальные претензии, не знал, как на жаргоне деньги и музыканты, он спросил, я вспомнил единственное мани, от money в нашей с Лашковым англоманской компании, он просветил: «башли» и «лабухи» и я был, в общем, чего и требовалось, уязвлен, типа: ну и какие после этого претензии?)

Равнодушно пролистали и отложили.

В десять позвонили Пашке. У него смешанная, красное с твердым, орехи с цукатами, компания. А у нас настоящий мальчишник. Зовет к себе. Ни за что, - говорит Толя.

Сидели в проходной комнате, работал телевизор. Саша был начинающим музыкантом, как водится, сочиняющим. Серьезная, индивидуяльная манера. Вот бы, говорю, всё это испортить какой-нибудь экстравагантной выходкой, - ожило бы. Батюшков, а нужен Бродский. В общем, опять про свое, - про стыки жанров, промежутки. Он промолчал, не понял наезда.

Часа в два ночи вышли на улицу. Город жил приглушенной новогодней жизнью. К Пашке. Шли пешком, молча, сосредоточенно, - идти далеко, с проспекта Ленина за Волгу, на Благоева. За суворовским училищем свернули налево и сбежали к реке, узкая тропинка выстроила в ряд. В обои конца даль, по набережным гирлянды и катание на санках, город урчит: ом-м-м-м. К этому звуку всегда и еду и бегу от него.

У Пашки темно, свечи, блики на глазных яблоках, перегляды, - маскарад. Просят петь, но мы (я!) уже пьяные, выходит нестройно, и Толя поет один.

А закончил - Саша: до свету пел свои песни барышне по имени Оксана; она сидела в уголку дивана, накрывшись пледом, он часто умолкал, будто смотрел на круги на воде. Не зря ему мои японцы.

Днем сварили картошки с тушенкой; не ел ничего вкуснее, организм выходил из легкого похмелья, требовалась еда.

Вечером пришла Пашкина мать. Кормила щами.

От того времени четверостишье:

Входило утро, - света полоса –
движеньем беззастенчивым и грубым.
Целую, - здесь недавно были губы –
и молча ухожу на небеса.

Я тогда пописывал стишочки, да.