Предлагаю Вашему вниманию фрагмент интервью В. Р. Легойды (председателя Синодального информационного отдела Московского Патриархата) и отклик прот. Валентина Асмуса на историософские «прозрения» Владимира Романовича.
Фрагмент из интервью Легойды:
— Русская Православная Церковь аккуратно вводит в школы Закон Божий, в то же время протоиерей Всеволод Чаплин выступает за единый православный дресс-код. Насколько Церковь готова взять на себя процесс восстановления нравственности в стране? Православие было основой государства до революции 1917 года. В советское время основополагающим идеологическим документом был «Кодекс строителя коммунизма». Есть ли у Церкви национальная идея для нового времени?
— Я бы поспорил с тем, что Православие было основой государства до революции 1917 года. Так называемый синодальный период, начавшийся в первой четверти XVIII века и продолжавшийся до Поместного собора 1917-1918 годов, восстановившего Патриаршество, не был самым светлым периодом в истории Церкви. Говорить о том, что Православие было основой государства, в ситуации, когда государство вмешивалось во внутреннюю церковную жизнь, не очень корректно.
Другое дело, что, поставленная в эти условия непростых отношений с государством, Церковь, наверное, не всегда могла осуществлять свои основные функции. Говоря о прессинге со стороны властей, мы обычно упоминаем советский период, но необходимо вспомнить и предреволюционную ситуацию. Я в свое время долго не мог понять: как в нашей стране, где люди, с молоком матери впитывавшие в себя азы церковной жизни, могли пойти и рушить храмы, которые всегда строились всем миром? Меня заставил переосмыслить это один любопытный факт. В 1916 году в российской армии была отменена обязательная исповедь, а до этого солдаты должны были с какой-то периодичностью исповедоваться. В скобках замечу, что в случае с Таинством покаяния ничего хорошего в такой обязаловке быть не может. Но в данном случае я о другом. Уже год спустя выяснилось, что добровольно, по собственной инициативе на исповедь ходит менее 10% от всех военнослужащих. О какой Церкви как основе жизни общества вы говорите? В это время ни общество, ни государство в России уже не имело глубинных православных оснований.
Определение национальной идеи, на мой взгляд, не является для Церкви задачей номер один. Церковь вообще-то работает с человеческой душой и совестью. Церковный вклад в гражданскую жизнь страны всегда был и, думаю, останется очень мощным, но всегда будет, если угодно, опосредованным.
Знаете, как замечательно сказал Ключевский: «Он видит источники этих интересов, пружины, коими движется механизм гражданского общежития. То обыкновенно мутные источники, жесткие железные рычаги: черствый эгоизм, слепой инстинкт, суровый закон, обуздывающий порывы того и другого. И среди стукотни этого механизма вдруг послышится наблюдателю звук совсем иного порядка, запавший в житейскую разноголосицу откуда-то сверху, точно звон колокола, раздавшийся среди рыночной суматохи. В ветхом и пыльном свитке самого сухого содержания, в купчей, закладной, заемной, меновой или духовной, под юридической формальностью иногда прозвучит нравственный мотив, из-под хозяйственной мелочи блеснет искра религиозного чувства, — и вы видите, как темная хозяйственная сделка озаряется изнутри теплым светом, мертвая норма права оживает и перерождается в доброе житейское отношение, не соответствующее ее первоначальной природе».
Церковь не обязательно формулирует национальную идею, но воспитывает человека так, что у него естественным образом рождаются высокие идеалы. Никогда не задумывались, почему у американцев — мечта, а у нас — идея? Можно, конечно, отшутиться, что русские не мечтают, а можно посмотреть на это всерьез. Все-таки сам факт национальной идеи — это уже характеристика национальной культуры. Думаю, в том, что мы ищем в первую очередь идею, а не мечту, есть и вклад Русской Православной Церкви.
Конечно, Церковь заботится о состоянии общественной нравственности, и тут не надо усматривать попыток какой-то церковной «экспансии». Святейший Патриарх недавно посоветовал тем, кто пытается обвинить Церковь в «клерикализации» общества, не забивать сознание людей мифами. Церковь сегодня настаивает на том, что нравственные ценности и вера необходимы человеку для ответов на те вызовы со стороны внешнего мира, с которыми он сталкивается.
Полный текст: http://www.patriarchia.ru/db/text/1426402.html
Отклик отца Валентина:
С негодованием читаешь пассаж из интервью В. Р. Легойды, где он отвечает на развернутый вопрос о Законе Божием в школе, о православном «дресс-коде», о Церкви как возможной восстановительнице нравственности в стране, и т. д. Отвечает, обходя названные темы. Для этого он придирается к фразе вопрошающего: «до революции православие было основой государства» и принимается яростно опровергать это утверждение. Оказывается, в 1916 г. в Действующей Армии отменили обязательную ежегодную исповедь, и «через год» выяснилось, что на исповедь теперь ходит менее 10% воинов. Прежде всего уточним дату. Если бы в 1916 г. была отменена обязательная ежегодная исповедь, «ревнители канонической чистоты» немедленно обвинили бы Правительство, Синод, Верховное Командование во всех грехах, а потом имели бы простое и понятное объяснение и самой революции. Нет, это произошло вскоре после революции, и указ об отмене исповеди соседствовал с совдеповским «приказом № 1», положившим начало развалу Армии. Народ и Армия стали жертвами психической пандемии. Войско, совсем недавно способное не только героически гибнуть, но и одерживать славные победы (взятие Лемберга и Перемышля, Брусиловский прорыв 1916) превратилось в толпу пьяных и трусливых мародеров. То же самое и с благочестием. Протопр. Г. Шавельский, глава военного духовенства Императорской Армии (у которого, по всей видимости, и заимствовал этот сюжет некий беззастенчивый борзописец, перевравший все в меру своей ангажированности, а уж у него без всякой критики г. Легойда взял это на вооружение) описывает в своих нелицеприятных воспоминаниях, с каким трогательным энтузиазмом солдаты обустраивали походные церкви, ревностно участвовали в богослужениях – кто пением, кто чтением, кто прислуживанием, а остальные – умиленной молитвой, и как в марте 1917 все это начало быстро рушиться.
От факта – к обобщениям. Вновь звучит излюбленная мысль г. Легойды: «т. н. синодальный период не был самым светлым периодом в истории Церкви». Позволим себе не согласиться. А. В. Карташев, значительнейший историк Русской Церкви, бывший до революции критиком синодальной системы, а во время революции – разрушителем этой системы, в конце жизни († 1960) признавал: «помимо всяких пристрастий, мы вынуждаемся видеть в пережитом [синодальном] периоде действительно такое количество черт положительного характера, что именно, в сравнительном сопоставлении их с прежними периодами русской церкви, мы обязуемся признавать объективно синодальный период русской церкви – периодом ее восхождения на значительно большую высоту почти по всем сторонам ее жизни в сравнении с ее древним теократическим периодом». (Очерки по истории Русской Церкви. Т. 2. Париж, 1959. С. 316). И тут же Карташев цитирует великого историка Русской Церкви и беспощадного ее демифологизатора, Е. Е. Голубинского (который не только объективно оценивал синодальный период, но и , «идя вразрез с ходячими мнениями и оценками», был сторонником синодального строя): «Текущий период Петербургский есть период водворения у нас настоящего просвещения, а вместе с сим, подразумевается, и более совершенного понимания христианства».
Но самое ужасное, это то, что г. Легойда фактически ставит на одну доску отношение к Церкви благословленной Богом царской власти и бандитской шайки большевиков. И там, и там – «вмешательство государства во внутреннюю церковную жизнь», «прессинг», «Церковь не всегда могла осуществлять свои основные функции».
Царь отличается от большевицкого «вождя» как Ангел Божий от аггела сатанина. «Вор приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить» (Ио. 10, 10). Большевики «вмешивались» в жизнь Церкви, чтобы Ее уничтожить или, как минимум, предельно ограничить. О «вмешательстве» же Православного Царя вообще нельзя говорить, ибо его участие в жизни Церкви было благословлено Богом, изволено самой Церковью и потому вполне законно.
Даже языческого царя Кира Слово Божие называет «помазанником» Господним, поскольку он созидал ветхозаветную церковь (Ис. 45, 1). И о языческом императоре изрекает Новый Завет: «Бога бойтесь, царя чтите» (1Петр. 2,17). И св. Павел повелевает совершать «молитвы, прошения, моления, благодарения … за царей» (1Тим. 2, 1-2). А когда империя, в лице св. равноап. Константина, обратилась в веру Христову, Церковь с радостью призвала еще некрещенного Императора возглавить I Вселенский Собор. И в дальнейшем Императоры имели не только право созыва Вселенских Соборов и председательства на них, но даже фактически предрешали их исход. Было лишь одно исключение: благочестивый, но безвольный св. Имп. Феодосий II, терроризированный церковным конфликтом при св. Златоусте, в который епископы вовлекли родителей Феодосия, во время III Всел. Собора захотел держаться «нейтралитета», «невмешательства» и «непредрешения». Результатом явился жестокий церковный раздор, который самому же Феодосию пришлось улаживать. Соборы собирались «благодатью Божией и благочестивым повелением христолюбивых императоров» (стандартная официальная формула). Конечно, в истории бывали и императоры-еретики и даже ересиархи, но никогда ни один Собор не осудил никого из них. Мы знаем анафематствованных пап (Онорий), патриархов, епископов, пресвитеров (Ориген), монахов (Евагрий), мирян (Дидим). Но ни один христианский Император не только никогда не был анафематствован, но и не навлек на себя ни одного порицающего соборного слова. А св. Григорий Богослов, человек кристальной искренности, свои Слова, обличающие Юлиана Отступника, построил на противопоставлении его христианскому Императору Констанцию, хотя тот и был еретиком и утеснял православных. Похвалы, которые расточал ему св. Григорий, вызвали даже смущение русского переводчика XIX в., который счел своим долгом их смягчить: так, где св. Григорий называет Констанция «божественнейшим», в русском переводе стоит «боголюбезнейший».
Если кто-то предпримет пересмотр векового, почти уже 2000-летнего отношения Церкви к Императорам, он рискует вызвать внутрицерковный конфликт. У Монархии есть защитники, и в их арсенале все достояние византийско-московско-петербургского наследия. Антимонархисты предупреждены грозным вопрошанием свят. Филарета Московского: «Были хороши древние соборы, с древними людьми. Будут ли хороши новые соборы, с новыми людьми?» (Из письма А. Н.Муравьеву, увлекавшемуся славянофильской идеей демократической «соборности»).
Протоиерей В. Асмус
