berezin Голосов: 1 Адрес блога: http://berezin.livejournal.com/ Добавлен: 2007-11-28 17:02:17 блограйдером Lurk

История про воспоминания

2011-06-03 11:01:07 (читать в оригинале)

Это довольно грустная история. В общем все умерли. А я знал этих людей близко.
Дело вот в чём - вышли воспоминания Сердобольской. Ольгу Юрьевну знал я близко. Её часто поминали в связи с тем, что её дед написал музыку, что исполняется чрезвычайно часто и называется в обиходе "В лесу родилась ёлочка". Под Новый год к ней приходили корреспонденты и задавали одинаковые вопросы - это был странный ритуал. Однако потеря чужих судеб немного обидна.
Я много что знаю о ней, и вот, покидая тот район где мы все жили, я стал перечитывать эти воспоминания.
"5-я Тверская-Ямская, дом 30, квартира 11, моя малая родина... Город меняется медленно, но проходят два-три десятилетия, и ты уже не узнаешь родных мест. Молодежь удивляется: оказывается совсем недавно на моей памяти, не было ни Черемушек, ни Университета; на Калужском шоссе, теперешнем Ленинском проспекте, были "академические" огороды, где мы сажали картошку, а на месте Университетского проспекта был изъезженный большак со шлагбаумом, и парни из села Семеновского, сапогах и косоворотках, орали песни под гармонь. Парни, впрочем, не сильно изменились, только вместо гармони - плеер с наушниками.
Про картошку мама рассказывала такую историю. Когда во время войны ученым Академии наук выделили делянки под картошку, конечно, заниматься огородом пришлось маме. Она тоже была не бог весть какой огородник, поэтому посадила картошку кое-как и до конца августа туда больше не приезжала. Остальные ученые принялись ухаживать за картошкой "по науке": сыпали какую-то химию, окучивали, пололи. Каково же было всеобщее удивление, когда на нашем заросшем травой участке картошка оказалась в два раза крупнее, чем у остальных!
Мы жили за Садовым кольцом, между Тверской и Каляевской (ныне снова Долгоруковской), среди многочисленных Тверских-Ямских и Миусских улиц и одноименных переулков. Наш район считался Миусской частью, и телефон наш был Миусы (Д) 1-04-05.
Это был район "деревянной Москвы", только в тридцатых годах он начал застраиваться 6-7-этажными зданиями, между которыми было разливанное море одноэтажных домишек, откровенно бревенчатых или оштукатуренных. Ближе к Тверской иногда встречались доходные дома в стиле модерн. Однако в районе 5-й Тверской-Ямской и дальше, к Каляевской и Новослободской, была настоящая "Котяшкина деревня", как ее называли окрестные жители. Все местные хулиганы были в основном из "Котяшки", и вечером там появляться одним не рекомендовалось.
Наш дом, построенный в 1933-34 годах, выходил торцом на 5-ю, а шестью подъездами на Пыхов тупик, сейчас там просто двор. Два или три подъезда были на другом торце, где дом поворачивался буквой "Г". Дом был изначально розовый, покрытый мраморной крошкой, но на моей памяти он уже стал закопченным, темно-серым. Каждый подъезд слегка выдавался вперед и обрамлялся четырьмя колоннами, между средними была дверь, а между крайними - лавочки, где по вечерам сидели обязательные лифтерши в обществе пожилых матрон или шушукались девчонки. Между подъездами зеленели газоны с деревцами, огороженные гнутыми трубами, по которым мы любили ходить, изображая канатоходцев, причем регулярно шлепались на газон. За это нам крепко попадало от нашей дворничихи и лифтерши Крыловой (Крылихи), которая жила в нашем подвале и все видела. Меня она только ругала, обещая нажаловаться бабушке с дедушкой, а чужих просто лупила по загривку. С ее сыном Толькой я позже регулярно дралась на улице. Один на один - я мальчишек не боялась, здоровая была, хотя и храбростью не отличалась. Но эти гады норовили напасть стаей, и как-то врезали мне из рогатки куском алюминиевой проволоки в висок - хорошо не в глаз! Но это позже, уже в школе.
В тридцатые годы в нашем доме жили летчики, военные, юристы, как мой дед. Дом был кооперативный, и квартиры, по большей части, отдельные. Надо ска-зать, что после выплаты пая дом немедленно стал государственным, и никакой собственности жильцы не получили. А после 37-го года из первых кооператоров уцелели считанные единицы. В нашем первом подъезде, кроме нас, Генины и Строкатенко, во втором подъезде семья Светки Черкасовой. Дед ее, Алексей Иванович Стражев, был историком, профессором МГУ, а бабушка - педагогом- математиком (мы в пятом классе учились по ее учебнику, "по Березанской"). Мама рассказывала, что в 37-м году они почти каждую ночь не спали, прислушивались: за кем сегодня... Аресты происходили всегда ночью. НКВД-шники почему-то никогда не пользовались лифтом (впрочем, лифт работал до двенадцати), и тихие шаги приближались по лестнице, а утром чья-то квартира оказывалась опечатанной, и соседи старались не смотреть друг на друга. Сейчас трудно даже вообразить себе ужас этих ночей, многие годы подряд. Какие там телекиллеры - детский лепет...
Позже появились другие жильцы. Квартиры стали коммунальными. Многие въехали после войны вместо эвакуированных, выселенных якобы за неуплату. В покинутые квартиры могли вселить кого попало за небольшую мзду. Мы, дети, конечно, всего этого не знали, да никто нам об этом и не рассказывал. В нашем мире были совершенно другие ценности. Смертным грехом считалось наябедничать на кого-нибудь, хотя среди родителей, по-видимому, донос считался явлением нормальным, и сексотом был чуть ли не каждый третий. Почти всех людей, сидящих дома, пытались завербовать в осведомители, к моей бабушке тоже подъезжали, она отговорилась болезнью. У детей же про "ябед-корябед" ходила дразнилка, сочиненная еще при царе Горохе:
Ябеда проклятая, На колбасе распятая, Сосисками прибитая, Чтоб не была сердитая.
Колбасу и сосисок большинство ребят никогда не видели, питаясь хлебом и картошкой. Были еще другие дразнилки - "религиозного" содержания:
-А?
- Ворона-кума! Тебе крестница, мне ровесница. Меня крестили, а тебя в помойку опустили.
Большинство ребятишек были некрещенные и в бога не верили, но быть опущенным в помойку никому не хотелось.
Раньше 5-я Тверская-Ямская (ныне ул. Фадеева, если обратно не переименовали) не доходила до Садового кольца, и на месте ее нынешнего начала была "проходняшка", - проходной двор. При входе во двор еще долгое время после войны стояли противотанковые ежи, сваренные из рельсов и опутанные колючей проволокой. Здесь наша "Пятая" сворачивала под прямым углом по направлению к площади Маяковского и превращалась в 1-й Тверской-Ямской переулок, который пересекал 4-ю, 3-ю и 2-ю Тверские-Ямские и выходил на улицу Горького. Этот участок улицы Горького только недавно наконец переименован снова в 1-ю Тверскую-Ямскую, а то мы в детстве никак не могли понять, как так, четыре Тверские-Ямские есть, а 1-й нет. Дальний от центра конец нашей улицы упирался в Миусский сквер, на который выходил фасад "Менделеевки" - Химико- технологического института им. Менделеева. По дороге "Пятую" пересекала 3-я Миусская, тоже довольно большая улица, которая пережила два переименования: в 50-х годах она стала улицей К. Готвальда из-за близости к Чехословацкому посольству (ближайшая Васильевская улица стала улицей Ю. Фучика), а после перестройки ее назвали ул. Чаянова. На углу 3-й Миусской находилось старое здание ФИАНа, где работал папа, - сейчас там Институт прикладной математики. Меня в детстве один раз туда водили, но больше бывать я там не пожелала, потому что ужасно испугалась известного физика Б.М. Вула - он был похож в моих представлениях на страшного гнома и так жутко улыбался... Мы встретились лет через тридцать на защите Ирки Дрогайцевой. Он мило держал меня за коленку, тогда я все это ему выложила. Наверно, обидела старика.
На углу "Пятой" и 3-й Миусской, которая шла от ул. Горького до Новослободской, стоял дровяной склад, и даже сейчас, проходя там, я всегда мысленно чувствую замечательный запах свежераспиленных березовых поленьев: говорят, что обонятельные воспоминания самые прочные. На 3-й Миусской стоял и стоит поныне Дом композиторов, где в те годы жило полно наших знакомых музыкантов, например, А.И. Хачатурян и С.А. Самосуд. Потом многие уехали в более новые "композиторские" дома - на ул. Огарева (Газетный пер.) и на Садовом кольце. Вообще в нашем районе многие новые дома имели названия (Дом пилотов, Дом Милиции) по-видимому, они были ведомственные. В Доме композиторов располагались правление Союза композиторов и уютный клуб с красными плюшевыми занавесями, где мы позже смотрели разные "непрокатные" фильмы, в том числе Чаплина, Диснея и т.д. Мама рассказывала, что Дом Композиторов был задуман в виде арфы - чего не придумывали в 30-е годы! - а когда начали возводить участки с отрицательной кривизной, постройка стала рушиться, и работы остановили. Я, правда, не нахожу сейчас никакого сходства с арфой - дом, как дом: наверху перильца с вазонами, большие подъезды и красивые лифты со скамеечками и зеркалами.
Троллейбусы, в том числе и двухэтажные, ходили в 40-х годах только по улице Горького и Садовому кольцу (кольцу "Б") и назывались "букашками". Теперешние троллейбусы "Б" взяли свой номер от трамвая, а может быть, даже конки, ходившей некогда по Садовой. Остальной транспорт был трамвайный, между прочим, экологически более чистый, чем автобусы. По Оружейному переулку, от которого теперь осталась четная половина, ходили трамваи, с трудом разворачиваясь на углу Каляевской. Там и сейчас часто бывают пробки, а тогда было чудовищное нагромождение трамвайных путей, а на углу - будка, где сидела стрелочница, - стрелки переводились вручную. Садовая тогда была вдвое уже, хотя сады уже срубили. На углу Каляевской и Садовой находился молочный магазин, снаружи и изнутри выложенный белым кафелем, который мне всегда хотелось полизать. Трамваи с Оружейного сворачивали на 3-ю Тверскую-Ямскую и шли по ней в сторону Белорусского вокзала и Пресни: трамвай А -"Аннушка", - который почти целиком вытеснили с бульварного кольца А, затем № 23 с красным и синим фонариками и № 28 - с красным и зеленым. По 1-му Тверскому-Ямскому переулку ответвлялась грузовая трамвайная линия, заворачивала на нашу "Пятую" и упиралась в ворота термитно-стрелочного завода. Он находился неподалеку от нашего дома, что там делали - убей, не знаю, по-видимому, что-то железное, т.к. из цехов доносился грохот. Грузовые трамваи с маленькой кабинкой и двумя открытыми платформами ходили по нашей улице редко, два-три раза в день, а потом и вовсе перестали. Кстати, о трамваях. Как утверждали мама, тетя Оля и Вера Антоновна Чунгурова, всю жизнь прожившие на Бронной и Патриарших, никакой трамвай никогда не ходил ни по Бронной, ни вокруг Патриаршего пруда, ни по окружающим переулкам, он ходил только по Садовому кольцу. Так что все это чистейшие фантазии Булгакова, которому просто не хотелось вести Берлиоза по Бронной до Садового кольца, и он предпочел передвинуть туда трамвай.
Легковых автомобилей - черных квадратных "эмок" - тоже было мало на наших улицах, изредка протарахтит по булыжнику грузовая "полуторка". Гораздо больше было лошадей, запряженных в зависимости от сезона в телеги или сани. На улице вечно валялись конские "яблоки". Лошадей привязывали к каменным или железным тумбам; многие тумбы так и вросли в толщу асфальта.
Двора у нас как такового не было. Рядом с нашим домом была небольшая асфальтированная полоса, где мы школьниками играли в "штандр" и "круговую лапту". Дальше тянулся пустырь с прудом (его вырыли во время войны на случай перерывов в водоснабжении), в котором на моей памяти утонул мальчик; я смотрела с 6-го этажа, как его вытаскивали. После войны пруд засыпали. Пустырь круто обрывался к нашему дому: замечательные были "горки" зимой, даже мальчишки не отваживались кататься стоя и ездили на картонках. В войну на пустыре были огороды и сараи из кровельного железа и фанеры, где даже кто-то жил. Позже все это стало просто помойкой, и мы с девчонками искали там красивые стеклышки; у меня была целая коллекция фарфоровых осколков с цветочками и кусочков абажура из двойного стекла - снаружи зеленого, а внутри белого. У нас дома такой был.
На пустыре мы в конце мая чистили шубы. Для меня это был просто праздник. Мама с домработницей вытаскивали ворохи меховых и шерстяных ве¬щей, развешивали их на солнышке и выбивали пыль специальными выбивалками или просто палками. Это делалось в ясный солнечный день, в воскресенье, и мама была целый день со мной. Я скакала босиком и кувыркалась на разложенных на земле вещах, мы закусывали прямо во дворе, где одуряюще пахло мелкой ромашкой, кашкой, "гусиной" и "канареечной" травкой. Повсюду цвели одуванчики, из которых мы плели венки. Мне тоже давали палку, и свои вещи я выбивала сама. Мама была такая веселая, а дома часто грустная и усталая.
Действующих церквей в нашем микрорайоне не было, и слова такого - "микрорайон" - тоже не было. Смутно помню какую-то полуразломанную церковь в "Котяшке", ее вскоре снесли. Однако переулок между нашим пустырем и термитно-стрелочным заводом назывался Пыхов-Церковный, тоже почти проходной двор. Упирался он в Каляевскую улицу, а на углу стояло и стоит поныне здание "Союзмультфильма", переделанное из бывшей церкви. Ее высокая безглавая колокольня красного кирпича до сих пор вздымается в небо...  Около церкви было когда-то кладбище, и мы с девчонками находили много плит и кусков от памятников с надписями. Ближайшая действующая церковь была за Новослободской, сейчас она тоже действует. Недалеко от нас, на 2-й Тверской-Ямской, долгие годы стоял недостроенный храм Александра Невского, его бросили возводить, когда началась Первая мировая война, и циклопический силуэт без крыши и куполов всегда чернел на закатном небе. По размерам этот храм должен был быть больше храма Христа- Спасителя, но тот восстал из праха только через 70 лет после разрушения. В 40-х годах в недостроенном храме Александра Невского были какие-то склады. Позже его пытались взорвать, но безрезультатно, а большой заряд положить побоялись - в соседних домах от взрывов и так все стекла повылетели. Только в 50-х годах с помощью железного шара на цепи его удалось разрушить, - целую неделю долбали. На этом месте построили Дворец пионеров, перед которым стоят фигуры молодогвардейцев - героев романа А. Фадеева.
Не во всех домах было электричество, газ и даже вода. На углу напротив нашего дома стоял чугунный колодец, из которого брали воду. Ручка была тугой - не повернуть, а как иногда хотелось попить водички! Иногда все-таки ребята всем скопом наваливались на ручку, и из крана вырывалась толстенная струя, окатывая их с головы до пят. Сразу же выбегал дворник с метлой или лопатой и разгонял всю ораву.
Ну что же! Мы уходили играть "за дом". Особенно мы любили "классики", в которые сейчас играют как-то по-другому. А тогда правила были очень сложные: надо было швырять стеклышки в определенную клетку, двигаться особенными прыжками, иногда вслепую, спрашивая: "Мак?" - "Мак". - "Мак?" - "Дурак!" - орали все дружно, когда ты наступал на черту или не дай бог попадал в "огонь", тогда надо было не просто пропустить очередь, а все снова начинать с первого "класса". Другой любимой игрой были скакалки, они же прыгалки. Обычно двое крутили, остальные прыгали "без опоздал" на каждый взмах, кто задевал веревку, сменял крутящего. Иногда возникали споры вроде того, что "я не сама наступила, это от тебя была волна...", но все решало большинство. Высшим пилотажем считалось прыганье в две скакалки. У меня была замечательная прыгалка, ее называли "бычья веревка" - длин-ная, тяжелая, крутилась равномерно, и мочить ее не надо было. Однажды какого-то хулигана мы с Ланкой отлупили этой веревкой и с тех пор, как только он появлялся у нас во дворе, дружно кричали: "Помнишь, Витька, бычью веревку?"
В круговую лапту играли командами, мне очень нравилось составлять команды перед игрой. Все разбивались на пары примерно одинаковой ловкости и силы. Одна пара была "матки". К ним обращались: "Матка, матка, чей вопрос (или чья отгадка)?" Одна из маток выбирала: "Сирень или левкой?", "Чайник или кофейник?" и т.д. Я бегала плохо, но зато часто ловила мяч, что приносило запасные очки команде. ...Наша квартира находилась на 6-м этаже - высоко, пол-Москвы видно. Лучшую комнату с эркером из одиннадцати окон дедушка Михаил Львович Сухаревский отдал семье старшего сына - моего папы. Число 11 я помню точно, потому что мне эти окна пришлось мыть раз сорок: весной и осенью. Напротив, через дорогу, находилась нейрохирургическая больница им. Бурденко, она и сейчас там. Само здание больницы выходило фасадом на 1-й Тверской-Ямской переулок и было отгорожено красивой решеткой в стиле модерн. Около решетки вечно стояли посетители и перекликались с больными, те высовывались из окон, в халатах, с перевязанными головами. На нашу сторону выходили всякие подсобные помещения больницы, в том числе виварий и морг. С шести утра бедные собаки с черепномозговыми операциями начинали ужасно лаять и визжать, особенно, когда начиналась кормежка. Здание морга тоже не бездействовало. Обычно раз- два в неделю там происходили похороны по высшему разряду, и духовой оркестр на нашей улице фальшиво играл траурный марш Шопена. С тех пор я этот марш терпеть не могу. С Белорусского вокзала были хорошо слышны печальные крики паровозов, и я всегда представляла, что этим паровозам так не хочется тащить тяжелые составы неизвестно куда, а хочется остаться в теплом депо".

Сердобольская О. – М.: Физический факультет МГУ, 2011. – 204 с

Извините, если кого обидел

---

История прор Эйхенбаума

2011-06-02 23:43:23 (читать в оригинале)

Посетил сегодня Ленинскую библиотеку, и не нашёл ничего лучше, чем купить там книгу. Поддержал, так сказать, бумажное книгоиздание.
Печально другое, я забыл, что в книге Эйхенбаум Б. Мой временник. Маршрут в бессмертие. - М.: Аграф. 2001. - 384 с.
 практически отсутствует справочный аппарат.
Впрочем, что там, "практически". "практически" - это мусорное слово. Он там отсутствует. Это очень жаль, но я сетую не на составителей, а на  судьбу. Нужно восстановить пробел: это текст изначально напечатан в "Эйхенбаум Б. О Викторе Шкловском, в кн.: Мой временник. — Л.: 1929."
Вот он, возможно кому-нибудь пригодится, потому что в Свети его не было.

О ВИКТОРЕ ШКЛОВСКОМ

 

[128] Виктор Шкловский — один из немногих писателей нашего времени, сумевший не сделаться еще «классиком». Это выражается не только в том, что у него до сих пор еще нет «собрание сочинений» и его не предлагают, вместе с покойными [129] Тургеневым и Достоевским, подписчикам журнала, но и в том, что его многочисленно, ожесточенно и непочтительно обсуждают.

Он печатается уже 15 лет — и все эти 15 лет он су­ществует в дискуссионном порядке. Если бы сейчас дейст­вовало бюро вырезок, и Шкловский вздумал бы обратиться к нему, то на это дело пришлось бы посадить специальную барышню, и из самых бойких. Каждый день, в какой-ни­будь газетной заметке или журнальной статье Шкловского «ругают». Дело доходит до того, что у Шкловского учатся для того, чтобы научиться его же ругать.

При этом обсуждают не столько его идеи, стиль или теории, сколько что-то другое — его самого: его поведе­ние, тон, намеки, манеру. Он существует не только как ав­тор, а скорее, как литературный персонаж, как герой ка­кого-то ненаписанного романа — и романа проблемного.

В том-то и дело, что Шкловский — не только писа­тель, но и особая фигура писателя. В этом смысле его поло­жение и роль исключительны. В другое время он был бы петербургским вольнодумцем, декабристом и вместе с Пушкиным скитался бы по югу и дрался бы на дуэлях; как человек нашего времени — он живет, конечно, в Москве и пишет о своей жизни, хотя, по Данте, едва дошел до ее се­редины. В другое время его назвали бы «властителем дум»; в наше строгое, скупое время его назовут, пожалуй, «влас­тителем фразы». — до такой степени манера его вошла не только в литературу, но в письмо, в быт, в разговор, в сту­денческие рефераты.

Хвалить Шкловского в печати редко кто берется, потому что каждому пишущему (в том числе -  и рецензен­ту, как бы он ни подписывался — Жорж Эльсберг или Я. Ни­колаев[1]) надо прежде всего освободиться от него. На него жалуются как на несправедливость судьбы. Он обидел многих: одних — тем, что, не зная английского языка и не­мецкой науки, сумел возродить Стерна, других — тем, что, написав замечательные работы по теории прозы, оказался не менее замечательным практиком. Это особенно раздражает «беллетристов».  [130] Пока человек ходит в теоретиках беллетристы смотрят на него спокойно и свысока Шкловский сумел не стать беллетристом, но тем не менее доставил им много неприятностей своими книгами. Лю­дям, не связанным с ним профессиональной или исторической дружбой, трудно переносить его присутствие в литературе.

Шкловский совсем не похож на традиционного русского писателя-интеллигента. Он профессионален до мозга костей — но совсем не так, как обычный русский писатель-интеллигент. О нем даже затрудняются сказать — беллетрист ли он, ученый ли, журналист или что-нибудь другое. Он — писатель в настоящем смысле этого слова: что бы он ни написал, всякий узнает, что это написал Шкловский. В писательстве он физиологичен, потому что литература у него в крови, но совсем не в том смысле, чтобы он был насквозь литературой, а как раз в обратном. Литература присуща ему так, как дыхание, как походка. В состав его аппетита входит литература. Он пробует ее на вкус, знает, из чего ее надо делать, и любит сам ее приготовлять и разнообразить. Поэтому он профессионально читает книги, профессионально разговаривает с людьми, профессионально живет. Не профессионален он только, когда спит — и потому (несмотря на скрип рецензентских перьев) спит крепко, не так, как обычно спят русские литераторы и беллетристы.

Старому поколению русских интеллигентов Шкловский, в свое время, пригрозил «Опоязом» — так, как сто лет назад будущие русские «классики» пригрозили академикам и шишковистам своим «Арзамасом».

Новое поколение борется с Шкловским, потому что оно должно придумать что-нибудь свое. Это, конечно, лучшее доказательство того, что Шкловский — человек, воплотивший в себе дух своего поколения.

Если он еще не «классик» (как хотя бы, например, Леонид Гроссман), то только потому, что он относится к числу не настоящих, а будущих русских классиков.

---

история про сосну

2011-06-01 19:07:12 (читать в оригинале)

Посетил, следуя давней традиции, праздник имени Эрика Картмана в Царицыно. Старички передохли от цирроза, кругом изобилие пригожих девок (Или же годы берут свое и я стал менее требователен). Лежу сейчас под деревом в тени и пробавляюсь живым квасом. Нет, положительно, множество пригожих девок вокруг.
Шелестят юбками и грохочут монистами.

Извините, если кого обидел

---

Историяч про молодость

2011-06-01 14:40:15 (читать в оригинале)

Варвара Викторовна Шкловская рассказывала мне, между делом, историю про то, что при введении паспортного режима в СССР многие дамы убавили себе возраст. Убавили решительно, кто на десять лет, кто даже на пятнадцать.
Система была подозрительна, но дураковата.
Но пришёл тяжёлый военный год, и мобилизации подлежали не только мужчины, но и всякий гражданский народ. Мобилизовывали, правда, на строительство укреплений и полевые работы.
Так вот, в принципе можно было сознаться, сдать назад и отказаться от своего паспортного возраста. Не очень представляю как, но можно. Махать свидетельством о рождении - неважно как, впрочем.
Однако многие дамы предпочитали остаться при своих убавленных годах.
Сжав зубы, задыхаясь, кидали землю лопатой.
Молодость дороже.

Извините, если кого обидел

---

История про лето

2011-05-31 23:45:42 (читать в оригинале)

Слово о том, как важно понимать, где и зачем ты находишься, и соизмерять свои перемещения со своей амуницией, временем года и прочими возможностями

 

Гости, соответственно, съезжались на дачу. Кто-то приехал загодя, а кто-то зацепился в городе и никак не мог доехать. А ведь только на дачу и нужно ездить летом, дальше дачи – никуда.

Это уж ясное дело, что нормальный человек, когда полетит тополиный пух, норовит потеть в чужом неприкаянном месте, где квакает и клацает иностранная речь, где песок желтее и в море тонуть приятно – оттого что приобщаешься к интересному заграничному миру и помираешь как настоящий иностранец.

А в отличие от нормального умный человек сидит летом в городе. Ходит на работу в шлёпанцах, галстуков не носит, а если пойдёт дождь, то умного человека он застигает в гостях у красивой женщины с печальными глазами. Они сидят на широком подоконнике и смотрят, как снаружи коммунальной квартиры дождь моет узкий переулок. Жить им в тот момент хорошо, потому как соседи уехали на дачу, и можно стать печальными несколько раз, пока умному человеку снова придётся надеть шлёпанцы и отправиться домой к своему семейству. Там тепло и влажно после дождя, а из-под раковины пахнет мёртвой крысой.

Летом в городе хорошо.

А путешествовать можно зимой – зимой на путешественника смотрят жалостно, ему открывают дверь и как куль его суют на полати, накормив предварительно мясной похлёбкой. Ишь, думают хозяева, нелёгкая выгнала человека из дома – вона как жизнь его обернулась. И ставят бережно его обледенелые шлёпанцы под лавку.

Летом же – шаг вправо, шаг влево – только на дачу.

У меня есть довольно много хороших друзей, что время от времени зовут меня на дачи.

Для этого надо встать с рассветом, потому что они заезжают за мной ранним утром.

– Пробки, сам знаешь, – говорят они, и я понимающе киваю. Я поутру всегда понимающе киваю, потому что спросонья не могу говорить. Про себя я думаю – кто едет на дачу в полдень или около того? Когда мои друзья и знакомые, друзья друзей и знакомые знакомых и все их родственники едут на дачи в восемь утра? Кто они эти люди, что едут на дачу, выспавшись? Кто в пробке, кто – Пушкин с Натальей Николавной?

Но мы давно едем на дачу, и я сплю в машине, потом я сплю в каком-нибудь дальнем уголке, чтобы никому не мешать. Однажды я уснул в маленьком загончике для механических тяпок, рыхлителей и газонокосилок. Я ворочался, нажал куда-то затылком – одна косилка внезапно заработала, вырвалась на волю, и её два часа ловили все соседи.

Мне уже можно не тыкать на чужом участке лопатой – я тут просто так, для мебели. Да и мои друзья горазды засадить участок не клубникой, а деревьями и задумчиво приобщаться к высокому. Слушать, например, «Владимирский централ», что завели соседи.

Обычно я просыпаюсь ночью – и вижу вокруг сонное царство. Одни присвистывают, другие причмокивают, третьи всхрапывают. Не в силах найти обувь, я ступаю с крыльца босиком и брожу вокруг потухшего костра. Там я дятлом клюю недоеденный лук от шашлыка и писаю под соседский забор.

Ночью на дачах – особая жизнь. Я слышал, как звучит гармошка, которую волочит по тропинке, взяв за один конец, одинокий гармонист.

Мне внятен тонкий посвист ночных птиц и сумрачных лягушек тени. Я видел крота – от кончика носа и до хвоста ему грациозная стройность и нега дана, и бег его – медленный камня полёт, когда в темноте он падает в вырытый ход.

Я слыхал, поют коты, нет, не те коты, не полевые, а обрезанные и хмельные, о чём поёт ночная птица, повесив стул на спинку пиджака, когда ей не к чему стремиться, и как туман трещит как будто рэп, попав на линии высоковольтной ЛЭП, – трещит, будто тонкий звук путеводной ноты.

Но чу! Пьяные дачники угнали КамАЗ с кирпичом и перекидывают груз через забор. Наутро их осталось восемь.

Утром меня будят.

– Если ты хочешь ехать с нами, то пора собираться. Сам понимаешь...

Я понимаю и киваю головой. Друзья везут меня улыбаясь – в голове у них мягко распускается анекдот «купи козла – продай козла». Они спрашивают меня что-то, и я утвердительно трясу головой. Обычно голова перестаёт качаться, когда я вижу над головой сплетения транспортных развязок Кольцевой дороги.

Я люблю ездить на чужие дачи.

Извините, если кого обидел