berezin Голосов: 1 Адрес блога: http://berezin.livejournal.com/ Добавлен: 2007-11-28 17:02:17 блограйдером Lurk

История про вторую мысль

2011-05-18 20:45:14 (читать в оригинале)

...Вторая мысль заключалась в том, что у современного писателя есть одна новая обязанность - самому отредактировать себя и приготовить рукописи к посмертному существованию в Сети. Никто с его произведениями работать не будет, никто не будет сличать варианты и сравнивать версии.
Никакой новый Андронников, рыщущий по свету с загадкой Н.Ф.И. невозможен.
Что ты сам успеешь поместить на какой-нибудь сайт, что потом бесследно раствориться без бэкапов, то и успеешь.
И у тебя одна надежда на одинокого сетевого археолога, что залезет в этот могильник по случайному велению поисковой машины.

Извините, если кого обидел

---

история про то, как я слышал голоса

2011-05-18 14:47:33 (читать в оригинале)

Ходил вчера у доброму человеку Паше Крючкову и слушал у него голоса мёртвых писателей.
Надо признаться, что я не с таким уж пиететом отношусь к старым записям писателей - там что-то трещит, шумит и голос с трудом пробирается к тебе. Будто человек прокусил подушку, набил пухом и перьями рот, но пытается что-то сказать. И ты любишь эти записи смешанным чувством - как бы из благодарности за мучения звука.
При этом я вполне с уважением отношусь к делу реставраторов звука.
Крючков, меж тем рассказывал, как говорили мёртвые писатели - Клюев пел, Блок был точен, Гумилёв не выговаривал половины букв. Это ему рассказала Берберова и многие вспомнили московский вечер Берберовой, когда публика висела на люстрах - и я подумол, что непонятно, ради кого теперь публика должна висеть на люстрах.
Кто он, человек, который соберёт зал для встречи - актёр? Певец?
Но актёры новой школы не склонны к содержательному монологу, они скорее объект для интервью.
Певцы не умеют говорить вовсе. Впрочем, они не умеют и петь.
А Крючков рассказывал, как в прежние времена прятали запись голоса Гумилёва: на бобине было помечено: "Николай Степанович". Отчество превратилось в фамилию.
Гумилёв, ясное дело, был фигурой неупоминания. Если бы его расстреляли в 1937 году он был бы разрешён ещё в пятидесятые, потому что 1937 год был годом санкционированной несправедливости, а вот 1921 год был ещё годом ленинских норм.
То есть были жертвы упоминаемые и неупоминаемые (не говоря уж о повешенном атамане Краснове, которого повесили-то за службу немцам - оттого романов Краснова как бы вовсе не было).
Но это я как-то отвлёкся.
Но есть ещё одно обстоятельство - литература так устроена, что сейчас записей много, а литературы мало. И, наоборот, когда литература была великаном, то звук почти не сохранялся.
Будто в замкнутом пространстве одно вытесняет другое, быдто бы буква и звук не помещаются в этом объёме вместе.
При этом записывать звук вовсе не значит "озвучивать" - говорили все. Постоянно происходили читки не только стихов, но и пьес, рассказов и отрывков из романов. Сказывался дефицит множительной техники. (Поэтому-то происходило обожествление рукописи, и все эти разговоры о высокой цене рукописи, которые то горят, то нет, которые нужно "вернуть". Говорили "Мы возвращаем вам рукопись" в значении "мы вам отказываем". Сейчас-то никто рукописей не возвращает - просто нажимают Del).
В общем, оттого много произносили вслух, что распечатать или записать было сложно и дорого. Да и носители были весьма недолговечны.
Чем больше силы в технике, тем меньше её у литературы.
Орфографию потеснила фонетика.
Звук победил всё - в конце останется только шум ветра, который никто не слышит, потому что нет ушей.

Да, кстати, меня ещё упрекнули, отчего я хожу в военно-морской форме. Я люблю ходить в форме, потому что она придумана для того, чтобы люди в ней умирали. Она удобна для этого - а уж если она удобна для таких дел, то она удобна и в остальных случаях человеческого существования. Этого комфорта е нужно стыдится. Это правильный комфорт.


Впрочем, у меня была ещё одна мысль, и пожалуй, додумав, я запишу её позднее.

Извините, если кого обидел

---

История, которая называется "Новые сведения о Лазаре Зервандове"

2011-05-18 00:32:38 (читать в оригинале)

Я обещал рассказать новости про Лазаря Зервандова.
Это должно называться, как книги древних путешественников "Новые сведения о Зервандове".
Слово за слово, и вот редактор сайта Atranews Василий Шуманов прислал мне цитату из Материалов к ассирийскому словарю. Вот что там написано: «Зервандов, Лазарь Иванович, с. Самоват  [Альбак]. Род. в 1891 г. 1916-18 гг. – Ассирийский батальон в Персии, командир взвода. Осень 1918 г. – Хамадан. 1919-20 гг. – служил в отряде белых в Туркмении (Красноводск, Ашхабад) под командованием полк.Кондратьева, бывшего начальника ассирийских сил в Персии.[1] 1920 г. – Баку. С 1921 г. – Петроград. В 1922 г. вместе с З.Левкоевым помогли полк. Кондратьеву выехать из Сов. России, достав ему фиктивный иранский паспорт. В марте 1928 г. был одним из инициаторов попытки переселения самоватцев-альбакнаев из Ленинграда в Геленджикский р-н (составил список 188 семейств, 752 едока). Арестован в Ленинграде 5 февр. 1938 г., обвинен в участии в контрревол. организации.[2] Расстрелян 1 окт. 1938 г.».[i]

Написано там и о том, что Шкловский использовал воспоминания Зервадова.

Вот что нам известно из того же источника: «В 1929-ом и 1930-ом гг. группой ассирийцев (несколько семей гяварнаев из Москвы и самоватцев из Ленинграда) была сделана попытка вселиться на выделенные участки и обжиться на новом месте. К сожалению, столкнувшись вскоре с трудностями (малопригодными к возделыванию земля, отсутствие обеспечения), они мало-помалу оставили земли и вернулись в город, а часть переселилась в ассирийское село Урмия, около Армавира.

Это село в тридцатые годы притягивало многих переселенцев из городов, и «Хаядта» из Москвы способствовала такому переселению, помогая образованному в селе колхозу (им. Микояна) различными средствами и материалами. Урмийский сельсовет некоторое время даже носил имя председателя «Хаядты» Самсона Пираева. К началу Великой Отечественной войны (1941г.) в Урмии проживало около 700 ассирийцев».

В двадцатые годы  Зервандов продолжал чистить обувь и числился в артели «Трудассириец» в Ленинграде.

История артели сама по себе примечательна и заслуживает отдельной книги.

В Ленинграде было два ассирийских общества. Одно называлось «Хаядта».

И век его оборвался в тридцать седьмом, когда зачищали вске не вполне понятные власти объединения, ориентируясь не на вред, а на соответствие Большому Стилю.

А вот артель «Трудассириец»  прожила долго, почти до наших дней. Из тысячи её членов многие всё же погибли, однако память о ней свежа. Да и «Хаядта» возрождена.

Только командира батареи Зервандова не воскресить.

Но от него осталась история, которую Шкловский переписал, исправив падежи и расставил запятые.

Центральный момент в ней – смерть ассирийского Патриарха.

Все это не я рассказываю, а Лазарь – чистильщик с угла Караванной, командир конной батареи и член армейского комитета, а по убеждениям большевик.

февраля отправился из Урмии в Дильман ассирийский патриарх. Сопровождали его инструктора.

Прибыли в город Дильман 18 февраля. Расстояние от Урмии до Дильмана 83 версты.

Дильманские персы уже знали, что урмийские персы и курды разбиты. Патриарх был вызван на совещание с Синко в город Кенишер.

Было решено, что Синко – будто бы – заключает мир с ассирийцами.

На это совещание и приехали Мар-Шимун, брат патриарха Ага-Давид и 250 выборных ассирийцев под командой полковника Кондратьева. Во время совещания курды заняли все крыши и удобные места.

Выходит Ага-Давид и говорит: «Не стоит с этой собакой беседовать», – он взял двух ассирийцев и уехал, а остальная кавалерия вся стоит и ожидает Мар-Шимуна.

Минут через двадцать вышел патриарх, и полковник Кондратьев скомандовал: «На коня!»

Не успели сесть, вдруг с крыш раздался звук и залп, как звонок.

Стоявшие ассирийцы смешались: кто на коне, кто под конем, а кто совсем остался.

Бросились бежать.

На месте был убит поручик Зайцев, и инструктор Сагул Матвеев, и Скобин Тумазов.

Остальные бежали по улицам.

А сам патриарх бежит по грязи, и кровь по спине его течет.

Обогнали его Зига Левкоев, Никодим Левкоев, Сливо Исаев, Лазарь Зервандов, Иван Джибаев, Яков Абрамов, князь Лазарев. Не успели схватить патриарха, попала вторая пуля ему в лоб, и упал он на траву.

А курды все залпом и залпом по бегущим. У края города остались только: без коней Зига Левкоев, раненный в левую ногу, Лазарь Зервандов, раненный в голову и левую руку, Сливо Исаев – ранен в левый бок. Бедные товарищи вырвались побитые и раненые, а патриарх Мар-Шимун так и остался в грязи».

Вот как писал Лазарь Зервандов, и ещё он писал о том, что тавризский губернатор пообещал курдам и персам отвесить золота за голову Патриарха, и отвесить ни много, ни мало в двадцать раз больше.

Поэтому курды и персы искали тело,  но не узнали Патриарха среди мёртвых.

И к вечеру ассирийцы отбили его.

В комментариях к этому месту литературовед Галушкин говорит, что Шкловский рассказывает эту историю несколько раз, подобно тому, как рассказывают о событиях в Библии. По-моему, это ключ – как раз в этом сила многих текстов Шкловского: он всё время возвращается к событию.

Оттого история предательства доверившихся и убийства Патриарха рассказывается несколько раз.

А уже на словах, когда пришёл он пить чай к Шкловскому на какое-то собрание ОПОЯЗа, Зервандов рассказал, как не узнал на базаре своего сына. Был он ав другом городе, что назывался тогда Эривань. Долго смотрел он на мальчика, но мальчик говорил, что отца его зовут Семёном. Мальчик за годы войны привык считать отцом брата Семёна.

Но жена узнала бывшего командира конной батареи Зервандова, и к ним прибежал брат Семён.  А третий брат пригнал фаэтон. Шкловский не называет имени третьего брата, но тоскливое чувство подсказывает мне, что этим братом мог быть Иосиф Иванович.

Этот человек Иосиф Зервандов тоже потом чистил обувь на Ленинградских улицах, и был зачем-то расстрелян, причём в один год с Лазарем Зервандовым.

 А пока все они живы и Шкловский стоит перед чистильщиком сапог, который только что был очевидцем и участником истории Востока. Но история прервалась на время и Лазарь Зервандов сидит на углу Невского и Караванной.

А другой ассириец, тяжело раненный, когда убивали Патриарха, тоже уцелел и торгует гуталином неподалёку, на углу Невского и Морской против Дома искусств.

Хорошо бы, конечно,  теперь узнать что-то о судьбе полковника Кондратьева. Узнать, что он делал в России до 1922 года, и что делал потом.

Извините, если кого обидел

 

---

История о разном

2011-05-17 12:57:05 (читать в оригинале)

Чудесная погода у меня за окном, просто чудесная. Дождь правильный - не шквалистый, нервный, и не вялая капель. Настоящий холодный дождь конца мая.
В такое время хорошо сидеть с чашечкой кофе в халате, смотреть в окно и всё такое.
Мысли текут медленно и вяло.
Надо продать рояль.
Сдать бы кому квартиру.
Купить iPad.
Куда делся Виттель.
Да, забыл сказать - копчёные курицы - это зло. Профессор Посвянский забыл их у меня дома, и сначала я хотел попустить его пьянство, не проводить с ним разъяснительных бесед, а теперь вот не попущу.
Если бы не надо было выходить в этот дождь, было бы совсем чудесно.


Извините, если кого обидел

---

История про эсэров, стог сена и работу о сюжетосложении

2011-05-17 00:55:05 (читать в оригинале)

Была в России партия, и партию эту звали «социалисты-революционеры».

И это была великая партия.

Создали её в 1901 году, и была она самой знаменитой революционной партией – прежде всего потому, что члены её боевой организации взорвали несметное по тем временам количество важных людей императорской России.

Потом она стала известна скандалами и провокаторами, но в семнадцатом году, на выборах в Учредительное собрание она получила больше всех голосов. Восемнадцать миллионов человек голосовали за эсеров.

Миллион членов был в этой партии летом семнадцатого года.

И вдуг все пропало, история была переписана.

Только отдалённый треск взорвавшихся бомб и старик, придумывающий головоломки на летней веранде. Там, «среди прочих загадочных рисунков был там нарисован куль, из которого сыпались буквы "Т", елка, из-за которой выходило солнце, и воробей, сидящий на нотной строке. Ребус заканчивался перевернутой вверх запятой.

- Этот ребус трудненько будет разгадать, - говорил Синицкий, похаживая вокруг столовника. - Придётся вам посидеть над ним!

- Придется, придётся, - ответил Корейко с усмешкой, - только вот гусь меня смущает. К чему бы такой гусь? А-а-а! Есть! Готово! «В борьбе обретешь ты право своё»?

- Да, - разочарованно протянул старик, - как это вы так быстро угадали? Способности большие. Сразу видно счетовода первого разряда.

- Второго разряда, - поправил Корейко. - А для чего вы этот ребус приготовили? Для печати?

- Для печати.

- И совершенно напрасно, - сказал Корейко, с любопытством поглядывая на борщ, в котором плавали золотые медали жира. Было в этом борще что-то заслуженное, что-то унтер-офицерское. - "В борьбе обретешь ты право свое" - это эсеровский лозунг. Для печати не годится.

- Ах ты боже мой! - застонал старик. - Царица небесная! Опять маху дал. Слышишь, Зосенька? Маху дал. Что же теперь делать»?

Эсеры были много лет как бы не для печати. Даже спустя десять лет после революции они вызывали нервные судороги.

Это был неудобный предмет для разговора на типографской бумаге.

А эсеров было много – как уже сказано: миллион.

Когда филолог Чудаков спрашивал Шкловского об эсеровской работе, он отмалчивался: «Только один раз, за полгода до смерти, он нарушил своё обыкновение и в ответ на прямой вопрос, как он попал в эсеры, сказал два слова:

- Храбрые люди».

Эсером был Александр Гриневский, будущий сосед Шкловского. Впрочем, он был неудачным членм партии, и не то из ревности, не то по вспыльчивости, стрелял в другого члена партии, куда более профессионального революционера, чем он.

Непонятно, когда Шкловский стал эсером.

Сам он об этом мочал до смерти.

Вернувшись из Персии, он готовил мятеж. Они все готовили мятеж против большевиков. Хотели сделать его весной, а потом хотели устроить его на Первомай. Один мятеж даже состоялся – в Москве, 6 июля восемнадцатого года. И он чуть было не окончился удачно, но как известно, удачные мятежи зовут иначе.

Эсеровское восстание набухало повсюду, потому что миллион человек – это не шутка.

Да только биты были  эсеры и биты по частям.

Я потом расскажу о брошюре Георгия Семёнова про боевую работу партии эсеров. Говорить про эту книгу сложно – в ней правда перепутана с ложью, но документов про боевую работу эсеров в 1918 году мало, почти вовсе нет.

Итак, Шкловский снова служил. Кстати, ещё он работал в Художественно-исторической комиссии Зимнего дворца.

В общем, не вышло с мятежом.

И Шкловский пустился в бега.

Удивительно, что именно про эти несколько месяцев его биографии – лето 1918 года – самое большое количество смешных историй.

Вот Шкловский живёт по чужому паспорту, проходит проверку, несколько раз предъявляет эти документы, а потом вдруг обнаруживает, что в графе изменения семейного положения оттиснут черный штемпель: «такой-то такого-то числа умер в Обуховской больнице».

Кажется, что это смешно, особенно, когда Шкловский продолжает: «Хороший разговор мог бы получиться между мной и Чека: «Вы такой-то?» – «Я». – «А почему вы уже умерли?»

Или вот потом он вспоминает: «В 1918 году в Самаре мне нужно было по некоторым обстоятельствам на время куда-нибудь скрыться. Был один знакомый доктор. Он устроил меня в сумасшедший дом. При этом предупредил: только никого не изображайте, ведите себя как всегда. Этого достаточно...»

Или вот он красится, прячась у своего друга и выходит лиловым.

Не знаю, откуда Ильф и Петров взяли историю о бывшем предводителе дворянства, что красится средством «Титаник», что на поверку выходит не радикально-чёрным, а зелёным. Но сходство примечательное – впрочем, я думаю, множество людей и в 1918 и в 1927 году перекрашивало волосы не только с эстетическими целями.

И ещё Шкловского запирают архиве, и говорят:

- Если ночью будет обыск, то шурши и говори, что ты бумага.

Тоже смешно, но понятно, что произойдёт и с тем, кто прячется, и тем, кто прячет, если придётся шуршать.

И вовсе не смешно, потому что убит председатель петроградской ЧК Урицкий, а после убийства Урицкого пошли расстрелы. И расстреляли, среди прочих, брата Шкловского. Двадцатисемилетнего брата, что любил революцию не по большевистски, а по-эсеровски, расстреляли по всем установившиемся правилам – сперва сняли сапоги и куртку, а потом пальнули в него на  полигоне у Охты.

Урицкого убил Леонид Каннегисер, не эсер, а энэс, то есть народный социалист.

Убил он его 30 августа, если важны даты.

А уже 2 сентября Свердлов объявил Красный террор (юридически это оформили через три дня).

Террор был объявлен  как ответ на покушение на Ленина и убийство в тот же день Урицкого.

Что самое удивительное, так это переплетение терминологии.

Авторство понятия «Красный террор» - эсеровское.

«Партия решила на белый, но кровавый террор правительства, ответить красным террором…» - так сказала в 1906 году эсэрка Зинаида Коноплянникова.

Итак, эсэры были вне закона, и Шкловский лежал в стогу у Волги и смотрел в чёрное небо.

Кстати, скрываясь, он пишет статью «О связи приемов сюжетосложения с общими приемами стиля».

Долго так продолжаться не могло, и он двинулся на запад, туда где начиналась Украина, вернее, где стоял немец по условиям Брестского мира.

Извините, если кого обидел