История про переписку Шкловского с Эйхенбаумом
2011-06-29 22:09:08 (читать в оригинале)
[400]
Б. Эйхенбауму
Дорогой Борис
… Не знаю, радоваться ли или огорчаться, но нам предстоит долгое плавание.
10-летний срок мы выдержали, но, кажется, попали вдоль службы.
Ещё десять лет.
Синбады-мореходы.
Целую тебя крепко, как брата.
Я недоволен собой. Из-за кино не работаю.
Нужно идти в поход со своих деревень.
Юрий болен, отравлен временем, как мочевиной.
А мне нужно опять писать. Мы строители фабрик. Вероятно, трудно, тоя на месте, выдерживать честным и ломким оружием атаки.
Люди атакуют нас, бросая ночными горшками.
Милый Боря. Китайцы говорят, что рыба, которая проплыла Жёлтую реку против течения, выходит на берег драконом.
Выглянь на берег, какая там провинция?
Не трудно.
Я мелею без вас.
Приезжай. Поговорим о героическом неуспехе нашей жизни. О семьях.
Главное же, о будущей литературе.
Желаю счастья.
У меня сын, дочь, дом.
Приезжай, мы устроим здесь доклад и перекроем Питер авторитетом.
Даёшь мировой рынок.
Отвечай <…>
Целую.
Виктор.
19.3. 27 г.
Б. Эйхенбауму
Васильевский остров,
Большой проспект, д. 60/5, кв. 11
<…> Леф распался, не выдержав ссоры моей с Лилей Брик, разделился на поэзию и прозу, Спешно ищем идеологических обоснований. Я хочу устроиться так, чтобы часто бывать в Питере. Посмотрим, что из этого выйдет. <…>
Больше всего нам нужно работать вместе, я чувствую каждый день преимущество коллективного хозяйства над однолошадным середняцким.
Очень крепко целую тебя. Завален мыслям о деньгах. Литературный быт надо рассматривать как один из видов сопротивления материала, тогда, вероятно, получится, а что получится, мне неизвестно. Я очень боюсь, как бы не получилось из «Комарова» работы старого типа. Пиши мне.
8.XI – 28 г.
Виктор Шкловский
[401]
Б. Эйхенбауму
Дорогой Боря
<…> Я угорел немного от работы. Ученики, они также ошибаются, как и мы, но не так весело. <…>
Не грусти. Не позволяй себе быть очень несчастливым. И пиши непременно. При данном состоянии здоровья лучше всего беллетристику о Волине, о скрипке Бориса Эйхенбаума и молодом Толстом.
Тут нужно немного распустить руку, потерять внутренний стыд. Это теряя для литератора вещь необходимая. Но не пиши слишком отчаявшись, а не то тебя возьмут в штыки, как меня с «Третьей фабрикой».
Вставь в книгу фольклоры института, песни младопоязовцев с историко-литературными пародийными примечаниями.
Целую. Жму твои лапы. Желаю счастья. У нас шёл дождь.
29/III – 29 г.
Виктор
Б. Эйхенбауму
2 мая [1929 г.]
Итак, пишу тебе, друг, письмо твоим почерком, конечно, относительно и соотнесённо.
Есть два вопроса.
1) Как быть с наукой, или даже как сделать её, чтобы она существовала работай, а не методом. Как сделать не самоцельной, а при деле.
2) Как быть с нами. Последний вопрос распадается на
а) как быть с Эйхенбаумом,
б)_________________ с Тыняновым
в)_________________ с Шкловским.
Эйхенбаум сейчас лучше, чем в прошлом году, но он охвачен идей периодов и кризисов. Он делит себя на десятилетия и старается стареть уступами. Он (Эйхенбаум) не прав со Львом Толстым. Ёмкость человеческого творчества такова, что хотя по проводу из Москвы в Питер сразу могут говорить несколько, то в романе есть не столько проникновения одного явления в другое, сколько сосуществование. Философия сидит и смотрит на страницы истории, написанные унтером, а второй помощник в это время выпускает поющее трио Наташа контральто с колоратурой, тенор Болконский и комический бас Пьер. Роман своден и точки сводов заострены. Ты перегрузил первую часть работы, мы любим друг друга до правды. Первый том похож на сборник комментированных мемуаров Анненкова. Это жанр твоих учеников. Сорок лет и сорок четыре не освобождают от воинской повинности в нашем деле.
б) Юрий горько болен, Безрадостным городом, безрадостной семьёй, женщиной, ревнующей его к славе и болезни <…>
в) Тяжело болен друг мой Шкловский. Его болезнь разбивается на
1) На вопрос о творчестве и литературе, говоря о себе, он обострил себя и ококетил. Он держал рану открытой и нож в ране. Он связал себя своей судьбой. В своём некультурном хозяйстве он не обрабатывал, а царапал землю. Он кочевой землепашец. Пора осесть на пашню. Пора начинать третью жизнь – жизнь немца? Пора тихо выдумывать обезьяну – Онегина.
Но дело не сделано, милый, ведь нет даже перечисления задач. Не знаю, однако. Нужно работать длинно.
2. На вопрос о личной жизни. Вопрос о личной жизни распадается на
х) Жизнь семейная. Семья, любовница, аборты, соперники, прошедшая молодость. Осёдлость, зрелость. Осёдлость нового ремесла.
у) Жизнь общественная. Этот человек недостаточно демобилизован. Он ходит не так, как надо. Специальность его темна и как будто переменна.
Запах у него современный.
Травля совершается механически.
Прошлое тяжёлое. Если он свой, то он соперник, если он чужой, то враг. Я понимаю травлю.
[402]
Я понимаю, как я выгляжу со стороны. Мне нужен отдых и ликвидком части личной жизни.
Предложения. Вышеозначенные гении не могут жить друг без друга. Они семья. Они должны писать длинные вещи вместе. Никто не смог написать историю русской литературы. Историю русской литературной техники. Так потому, чтобы обратить механику истории в электричество высших формул теории. Опровергнуть время, укоротить его стебли. Показать, что произведение длится. Тебя целует твой с тобой счастливый друг. <…>
Ю. Тынянову
Б. Эйхенбауму
8/VII – 32 г.
Дорогой Боря, очень тебе советую приехать в Москву, что, как всем известно, недорого и вполне оплачивается.
«Литературная газета» обращалась ко мне с просьбой организовать полосы по формальным моментам, например, полосу об эпитете.
Они думают, что в эпитете всё дело.
Но об этом мы поговорим при личном свидании.
Я в меру скучаю.
Впрочем, самоуверен и даже безделен, но не отдыхаю, потому что собираюсь работать.
Написал яростную статью об Эйзенштейне, Бабеле, Тынянове, Олеше и Мандельштаме.
Вообще я против литературной литературы.
Не скучай, не смейся невесело.
Приезжай.
Николай Иванович живёт, питается сыростью, вообще ведёт образ жизни ему свойственный.
Это тоже необходимо посмотреть.
Я настроен лирически, но как-то у меня ещё не выходит беллетристика. Писать мне хочется о деревьях, поездах, о себе.
Звонить по телефону никому не хочется.
Почти всё взвешено на руке. Поступки людей знаешь наперёд.
Целую тебя. Приедешь, расскажу тебе анекдоты из Поджио.
Вина в городе нет.
Ты взволнован?
Виктор.
Желание и любовь разделились.
Б. Эйхенбауму
Милый Боря!
У меня дизентерия с палочками Шига.
Я болен 20 дней.
Лежу.
Я не мечтаю сейчас о вдохновении. Нет.
Сейчас я имею его.
Вера в себя, любовь к искусству – два друга.
Я имею не мало.
Болезнь истощает меня.
Хочу только здоровья для того, чтобы думать о Пушкине, о Маяковском, об эпохе, которую мы создаём.
Мы не были и не будем трусами.
Святое вдохновение дома, на подножке трамвая, спасает нас.
44 лет больной, люблю я белые ночи, Илиаду, Толстого и книги, которые надо написать.
В моём письме нет хвастовства или задора. Я очень унижено болен.
Но да будет искусство. Целую тебя.
Бремя наше легко – оно истина.
Истина впереди.
Лучшее не написано.
Если я умру, Юрий и ты издадите меня.
Твой Виктор
1 июня 1937
Б. Эйхенбауму
Дорогой Боря!
Я ужасно устал, написавши книгу о Маяковском в 10 листов.
Там есть глава по теории рифмы.
Книга беллетристическая.
Если её написать бы ещё один раз, то она была бы очень хорошей. Думаю, что она не хуже «Сентиментального путешествия» сейчас.
[408]
Впрочем, кто их знает, эти книги? Лучше всего они в воспоминаниях. <…>
Я устал и по утрам зеваю, и из-за плохого характера ругаюсь на собраниях страшным голосом.
Было 20-летие кино, играл оркестр, стояло много цветов, и мы не могли разобрать, кто же гроб.
Пели песню «Эй, ухнем!» и уверяли, что она из ленты Донского и её написал композитор Шварц.
Несомненно, «Вниз по матушке, по Волге» написана Александровым.
Литературные силы меня не оставили. <…>
Итак, дружим мы с тобой и даже ссорились лет 25.
Шло время, построили мы науку, временами о ней забывали, её заносило песком.
Ученики наших учеников, ученики людей, которые с нами спорят, отроют нас.
Когда будут промывать библиотеки, окажется, что книги наши тяжелы, и они лягут, книги, золотыми, надеюсь, блёстками, и сольются вместе, и нам перед великой советской литературой, насколько я понимаю, не стыдно.
И мы, насколько я понимаю, перед великой советской литературой не виноваты. Мы пришли к очень занятому человечеству.
Одним словом, попали в историю.
Итак, я нежно тебя целую, друг. Сейчас вспомнил, что ты ко мне тоже е пишешь, но это ничего <…>
Итак, целую.
Твой Виктор из Шклова.
21.II. – 1940
[409]
Б. Эйхенбауму
Дорогой Борис!
Двадцать третьего мы похоронили Юрия.
Он умер в больнице 21-го в 10 часов вечера.
Когда приехала Елена Александровна, он был без сознания.
С трудом устроили похороны. Тело было выставлено в Литинституте.
Ночью Винокур и Бонди дежурили и читали Блока.
Утром в шесть приехал я и брил мёртвого Юрия.
На похоронах были серапионы, Чуковский, Маршак, Фадеев и Эренбург.
Объявления в газетах не было.
Он похоронен на Ваганьковском кладбище.
Семье оставлен лимит. Будут издавать книги.
Кончена жизнь друга.
Кончена самая несчастливая семья.
Нас с тобой двое.
Целую тебя.
Поклон Рае и Оле.
Я думал написать длинное письмо.
Твой Виктор.
Буду писать книгу о Толстом. Многое придумано.
27.XII – 43 г.
Б. Эйхенбауму
10 декабря [1946 г.]
Дорогой Боря!
Получил твоё письмо. Не решался всё время писать тебе. Я не могу думат о Никите. Когда я думаю о нём, всё кругом ничтожно и мертво. Я живу.
Когда-то я поменял всё на семью. Нет сына.
Тысячу раз я примеряю и переделываю жизнь так, чтобы он не был там в Восточной Пруссии у Кенигсберга, где его настиг осколок.
Я могу ответить тебе только плачем <…>
Нашего поколения уже нет.
Я пишу, но не работаю.
Достал черновики работ по теории сюжета. Они лежат на столе. Смотрел Чехова. Но нет сил, и легче сидеть, опираясь руками о колени. Я всё могу, но не хочется <…>
Итак, вот он, плоский берег старости.
Мир не переделан нами. Голос наш стал слишком громким для горла. Больно говорить.
Целую тебя, мой дорогой. Целую всех наших мёртвых. Будем жить.
Я приеду в Ленинград, расскажу тебе подробно дела и о моём бесполезном умении.
Ираклий болен. У него был сепсис. Роман в Америке, возвращается в Прагу.
Те, кто ходит вокруг меня, часто кажутся пустыми пальто. Приходят и остаются на вешалке. Приезжала Эльза Триоле, знаменитая и старая.
Целую тебя.
Целую крепко.
Жизнь была долга. Сколько было неясного? Сколько людей прошло.
Как дорого для нас наше время. Как дорого мы за него заплатили.
Ночью иногда думаю об искусстве.
О Чехове главным образом. Кому оставим знание?
Дорогой мой. Вспоминаю доски твоего коридора. Лестницы. Мебель твоей квартиры.
Поклон Оле и Лизе. Целую их дорогих.
Мне трудно думать о Ленинграде.
Мама ещё жива. Её сознание тает.
Доживаем своё, друг и брат, и, может быть, у болотистого берега старости ещё увидим вечернее солнце и широкие тени вдохновения.
Твой Виктор
Москва 10 <…>
Б. Эйхенбауму
Дорогой Борис
Чернила сохнут, как язык в гортани.
Бедный тритон. Ну что, дорогой, жаба сейчас почти эпидемия. Она бывает и у сорокалетних, и если первый припадок миновал, и с [жабой (?)] живут. С чем мы не живём. <…>
Я пока здоров как 55-летний Онегин. Скоро приеду в Ленинград с рукописями. Деньги приходят и уходят – уходят охотно, приходят – сопротивляясь.
Живу. Живу. Опояз давно стал пунктиром.
Нас мало и тех нет.
Банка с нитроглицерином скоро станет формой одежды.
Ах, не шутится.
Милый тритоша, ещё поплаваем.
Передавать вахту некому. Постоим.
Может быть, обновимся, как [седые (?)], временем [выгрызенные (?)] луны.
Оле много приветов.
Привет моей родне – Питеру – Ленинграду – Сестрорецку.
Привет Толстому Льву. Пускай умнеет. Это похоже.
Что касается прототипа, то его нет. Есть протофакты.
Влияний тоже нет.
Веселовского нет и не было.
Жирмунского и не будет.
А ты есть, но и озорник.
О мяу мяу друг. О мио мио.
О наши крыши родного Ленинграда.
О холод ленинградских набережных и вода, которую не согревает даже история.
И нити жизни, не пёстро свитые шерстяные нити [сношенной (?)] одежды. Книги, которые недописаны.
Горе и будущая слава, ошибки, измены и упущенные случаи изменить женщинам. Так.
О недопитое вино.
О друг мой.
Твой Виктор.
4 августа 1948 г.
[410]
Б. Эйхенбауму
Дорогой Боря!
Книга о прозе в наборе. Дописываю сценарий и очень устал.
Старые люди устают тогда, когда они делают то, что они делать не могут.
Да я устал.
13-ти лет я узнал то, что эвфемистически зовут любовью. Прошло ещё 50.
Чуть не написал 500.
Только редко было вдохновение.
Это дело жестокое и несправедливое.
Если бы моя жизнь пошла правильно, я обладал бы навыками академического учёного и сделал бы бесконечно много. Без языков, без философии, без почерка и грамотности и прожил жизнь, коптя котлы вдохновения, которым надо только смазывать измерительные инструменты. И это всё от того, что не имел простой и верной любви в 13-14 лет. <...>
Я печален как слон, у которого запор.
Печален, как морской змей, которого слабит.
Годы укатились на рёбрышках.
Закатились под полы.
Единственный друг мой, брат мой – целую тебя.
Жизнь такая, какая есть, атомы её сталкиваются без воли.
Справедливость есть только в тетрадках учительниц.
Целую тебя. Береги молодых.
Всё было. И заря, и зарево, и зелёный луч, и зубная боль, и боль сердца. Весна не наступает.
Целую тебя, дорогой.
Сима целует, не прочтя письмо. Витя.
17 апреля 1953 г.
Б. Эйхенбауму
[лето 1954 г.]
Дорогой Боря! <…>
Я прочёл заново твою Статью «Как сделана шинель».
По точности анализа, по гибкости и неожиданности эта статья представляла собой кульминацию движения и останется в русской литературе.
В то же время она, как все наши статьи, представляет собой ошибку. Акакий Акакиевич только образ Гоголя. Утверждение, что Акакий Акакиевич только бедный чиновник, - ложно.
Моё утверждение, что искусство – это средство вернуть ощутимость мира, противоречит моему же утверждению, что искусство не чувственно и внеэмоционально.
На самом деле происходит борьба между общностью языка, которая как система сигналов, обусловлавливающая собой мышление, становится между человеком и миром.
Борьба с автоматизмом происходит не для искусства, а для возвращения миропознания. Тем не менее искусство мыслит образами искусства <…>
Между тем жизнь искусства создаётся, а не цитируется, и мы с тобою годами крутимся на одном месте, на котором крутится человечество тысячелетия, а пойти можно бы далеко.
Судьба наша такая, что мы пережили своё поколение и нам приходится идти вместе с другими и замены нам нет.
Ни Орлов, ни Бялый, никто другой не замена.
Поэтому не огорчайся ничем. Я вот огорчаюсь только самим собой, своей недостаточностью, своим неумением выразить то, что мне снится, кажется несомненным.
Страдая от невозможности выразить себя, мы подменяем свои страдания. Так в сказках Геродота человек, которому надо плакать, разбил кувшин с молоком, чтобы мотивировать свои слёзы <…>
Б. Эйхенбауму
[март 1957]
Дожидаясь твоего ответа, пишу тебе ПЯТОЕ письмо.
Но где же прошлогодний снег.
Вот тема письма.
Он там в океане, где струнами натянуты лучи солнца и голубая дека океана отражает всё ещё непонятую музыку мироздания от полуподнятой крышки неба.
Шум реален, как шум крови в ушах. А музыку ведь не проголосуют даже на пленуме композиторов.
Семантика её в твоём вечном, но вечно занятом пере. Шумит море. Поднимаются и опускаются над кленовой декой, над струнами позвонки инструмента.
Где Баум? Где заведующий семантикой звука.
Он пишет комментарии с получёртом Бялым.
Оседает ещё один снег. Подымает и взламывает лёд. Кладёт льдину на льдину – как библиографические карточки ненаписанных книг.
Подымается вода почти до Подьячей. До Посадской и Профессорской.
Задевает взморье.
Шепчут прибрежные эйхенбаумы в Дубках.
- Кто разберётся в хаосе звуков?
Ветер печальный несёт им ответ.
Однофамильцу их времени нет.
Осины в лесу зеленеют телом. Жму твои милые лапки, мой однолеток и современник. Небо над елями сине. Пришла ещё одна весна старости и полного умения. <…>
Кончился март. Привет твоей и нашей весне.
Виктор Шкловский
Б. Эйхенбауму
Дорогой и милый Боря!
Целую тебя. Желаю тебе счастья в углу между морем и Нарвой. Пускай оно будет широкое и
[411]
спокойное, и длинное, как полоска между лесом и морем, там у вас. Я был там шестьдесят лет тому назад.
Мы в имении вежливого жандарма Дубельта. Жил он в свежем климате.
Проходит всё. Из реки выносят в море песок. Ветер отодвигает их. Сосны вырастают на дюнах. Жандармы живут под соснами. Писатели живут под соснами и жандармами. <…>
Не верь книгам, которые похожи на Толстого. Все млекопитающие, даже лошади (скрыто) пятипалы.
Меняется жизнь, и происходит суд над ней и её разностное удвоение.
Литература интегрирует жизнь.
Интеграл – способ усвоения неусвояемой кривой.
Проходит всё. <…>
Ещё увеличатся дюны.
Ещё расти будут и вырубаться сосны.
Ещё вынесут волны на берег смолу – янтарь от корабельных лесов.
Пряди книгу. Будем интегрировать и дифференцировать жизнь. Будем искать узлы жизни в её повторяющихся и, может быть, не переплетенных нитях.
Небо сине и ярко. В небе плавают повторяющиеся сосны. Бегут волны.
Сижу в коротких брюках (55 рублей).
Не верю в то, что жизнь проходит.
Читай Достоевского в моём интегрировании.
Не будь слугой [для] Пушкин[а]. Служи себе <…>
Пиши книги, дорогой брат мой, мой спутник, товарищ по перу.
Дублты.
Виктор
6 июля 1957
Б. Эйхенбауму
<…> Ещё один Новый и, вероятно, трудный и длинный, потому что високосный год едет через Аэропортовскую и Малую Посадскую <…>
Искусство движется тем, что оно останавливается перед новым от изумления и обновляет старое. Частично это выражено в мифе. Миф – это путешествующее изумление.
Путешествие, суд и миф – дорога к реализму. Миф часто – рассказ о преступлении без суда.
Ещё путь 1) необычного – и второй путь 2) разобычнивания через революцию.
Поздравляю тебя с Новым годом, с новым скрипом дверей, с которым входят в новые квартиры и в старую жизнь новые книги; осматриваются, видят: на столах и на кроватях лежат старые книги, распухшие от закладок, которыми они раздвинуты, как жизнь снами.
Человечество едет к себе домой топтанными дорогами, как трамвай петляет по захолустным улицам, пока не выедет на главный проспект. Там слезаешь, идёшь один и слушаешь эхо своих шагов. Приходишь к себе: себя настигаешь. Искусство как бы в изумлении отступает перед найденным и достигнутым. Спутанные строчки текстов – это ходы, прогрызанные сердцем. Грызём под корой жизни, стараемся достичь сердцевины, ну а дятлы выдалбливают нас из-под коры, стуча цитатами. <…>
Милый мой друг, ещё не задолбленный дятлами, не кивай на меня головой, не кивай на мои цитаты. Это не цитаты. Это ходы, пробитые неведомым червяком, таким червяком царь Соломон обрабатывал стены храма, не желая прибегать к железу.
Мы при жизни обречены , как музыка, на переосмысление того, что сделали и не сделали.
Я читаю греческие романы, Библию, Шопенгауэра и многие принесённые мне книги так, как Дон Кихот читал греческие романы <…>
Искусство многократно в отличие от языка. Человек мыслит обычно в системе одного языка, но обычно же творит в системе нескольких одновременно существующих искусств, засекая явления линиями разных жанров.
Ручей истории, ручей театра, ручей путешествия, ручей судоговорения – они текут, сплетаясь по одному склону, сплетаясь, но не сливаясь в одну реку – прозы.
В ей отражается – так называемая душа.
Я еду, тень опережает меня. <…>
Целую тебя. С Новым годом!
Ты написал мне по поводу одной обыкновенной истории «вот тебе отомщение и аз воздам».
Немец-переводчик как-то спутал толстовский текст и перевёл (как ты говоришь).
Он перевёл «Я иду с туза»
Я иду с туза.
Крой!
Мы сидим без денег, но живём хорошо.
Витя
Москва
Конец декабря
1957 год
Б. Эйхенбауму
19 апреля 1958 год
<…> Борис милый. Приезжай к нам в Шереметьевку. Будет полный уход и обкорм. Будем ползать перед Б. М. Э. по коврам вместе с книжками. <…>
Всё, кроме содержания твоих снов, будет приготовлено.
Я втянулся в свою работу, но последний (пока) кусок достался мне с трудом и кажется мне стилистически тяжеловатым.
Приезжай, дорогой мой. Приезжай, наш самый любимый, скорей.
[412]
Вхожу в ритм открытий. Как трудны полюсы нашей жизни. <…>
Продолжаю писать.
Это я, твой Витя, увлёк тебя, профессионального учёного в слепой полёт над неизвестным нам миром.
Я не терял ничего. Я в первый раз положил самолёт на путь, который нами создаётся.
Потом я ушёл на десятилетия. Крутилась Земля. Сменялась погода. Ты летел через бури, усталость, через годы и измены.
Теперь мы снова летим вместе.
Качаю в привет тебе крыльями.
Уже сорок лет полёта.
Издержано сердце. Накопилась сажа, в трубе усталость. Аорта у нас на рентгене похожа на белую берёзу.
Мы летим. Я радуюсь полёту.
Милый Боря, наш способ быть счастливыми самый трудный.
Льды Амундсена не трудней. Одна мысль беспокоит. Не о книге, не об издании, только об истине. Неразгадываемой до конца, вдохновенной и приблизительной, как пейзаж.
Сима стучит в соседней комнате на машинке. Туманное море спокойно. Цветут вполголоса озябшие деревья.
Никому в мире я не написал столько писем, как тебе.
Витя
Б. Эйхенбауму
Дорогой Борис!
Пишу мало и клею. Чтобы написать тебе письмо, тщательно мыл перо Симиной ручки.
Кончается наша ялтинская весна.
Написал я в Ялте 61 страницу
Сейчас дочитываю и подскрёбываю непонятное.
Только мысль сопровождает писателя до старости и спорит с ним без упрёков.
Забота ослепила Фауста, дохнув в его глаза.
Не преступление с Гретхен, не любовь к Елене, не хитрость Мефисофеля. Нет, просто забота.
Идёт по ступеням жизни, подымаемся с грузом, а забота, как вьюга, холодит виски. Мы обмираем от холода забот <…>
Звёзды нас утешут, милый друг, дорогой мой пророк, поэт, несущий неснятые заботы дня.
Пока бьётся сердце. Пока пишет рука и память хранит всё собранное нами, всё то, что в этом порядке нам принадлежит, надо писать.
Не о мёртвых друзьях, е о горе их жён, не комментарии. Пиши Толстого. Сбереги людям своё понимание.
Стратегия учит забывать малое тактическое зло во имя главной цели.
Мы, Борис, должны быть бестактны.
Бросай муру, оставь благоразумие, даже шутки. Пиши. Кажется, это спасает.
Мы напишем небрежно. Скуём с заусеницами.
Нас не сразу прочтут.
Но время вынесет слово на берег.
Сердце сейчас успокаивает в широкой мысли.
Сердце легче, когда оно [счалено (?)] с жизнью путём искусства.
Верят же в своё христиане. Мы тоже верим в своё, и наша история ближе.
Будут счищать ошибки с твоих и моих книг, через поспешность, горячность, неполное видение увидят и правду <…>
Так трудно доделывать книги, уже болят руки.
Соль жизни, которая пробежала через меня, хрустит в суставах.
Срываюсь в гневе, уже не так весело, но ещё упрямей.
То, что написано, уже написано. Волны не могут вцепиться в берег, но они оставляют на нём понятные следы. Виден уровень эпохи. <…>
Виктор
29 апреля 1957
Б. Эйхенбауму
[25 января 1959]
<…> Сегодня мне 66 лет.
Как ни крути, это много.
Но жизнь продолжается.
Приезжай к нам. Лестница будет устлана пиджаками и усыпана мимозами.
Под подушку твою будет положен «Молодой Толстой».
Старый Шкловский будет прислуживать тебе при бритье.
Приезжай, дорогой. Приезжай, пока близко. Надо дорожить долгой нашей дружбой.
Твой Витя
Б. Эйхенбауму
Дорогой Боря!
Я выздоравливаю очень медленно. Чихаю. Температура скребётся около 36,7. А я животное хладнокровное.
Пишу уже о Хаджи Мурате и газавате.
Стараюсь быть элегантным <…>
Мне бы хотелось событий.
Орфей, дорогой, будь счастлив с Эвредиками. Будь счастлив с музыкой и верным быстрым пером.
Очевидно, наша жизнь кончится обрывом, так как не видно спада.
Поцелуй Лизочку и седую Еву – Олю.
Если бы Оля была в раю, то съела бы яблочный цвет, пока деревья ещё цвели.
Может быть, это вкусно.
А надо быть пчелой и прошивать цветущие деревья со скоростью чёрно-золотых пчёл.
Тогда цвет и плод не входят в противоречия.
[412]
Я прожил жизнь опрометчиво.
Цвет, брёл и не приобрёл. <…>
Виктор Шкловский на 67 году своего
дискуссионного цветения.
28 января 1959 г.
Б. Эйхенбауму
Дорогой братик Боря.
Экзамены на большую книгу я сдал.
Отметок ещё не получил.
Ходил на съезд. Мне понравился кремлёвский сад и вид из Кремля на Замоскворечье. Книгу (в конце) подписывал.
Кажется, хорошо. Править не умею.
Пишу заново.
Целую тебя. Сима устала.
Кончилась книга и деньги.
Годы, как змеи и прибрежные камни.
Если достанем деньги, приедем на несколько дней (без подушек) в Ленинград смотреть на белые ночи.
Вот и вечер, Борик, но мы мудры.
Приедем к тебе тогда, когда нет вечера.
Пускай старость наша будет, как белая ночь.
Блести, как Исаакий!!
Целую тебя и твои две зари 1) вечернюю – Олю 2) утреннюю – Лизу.
Витя
19 мая 1959, Москва
Б. Эйхенбауму
[Ноябрь 1959 г.]
Дорогой мой Боря!
Вот и ноябрь. Кажется, сорок второй. Вот и кончается шестьдесят седьмой год от моего рождения.
Живём в Ялте. Сижу перед Симой.
Она печатает десятью пальцами новую книжку «Жили-были».
Идёт в перепечатке 27-ая страница.
В море ветер, волны (видно от нас) изредка перескакивают через мол. Ещё раз (Ещё раз) Ещё много (Много раз).
Пишу сценарий «Казаки». Надо сдать в январе. Заказали сейчас по телеграфу.
Эх раз (Ещё раз).
Напишу. Кое-что уже есть. И сколько раз скажу прозой, знаю.
Не знаю также, почему женщина подала надежду Оленину.
Новая книга уже стала старой и уезжает с пассажирским поездом.
Мы читатели своей жизни, а не писцы её и не хотим предугадывать не нехитрый её конец.
Вот и осень. Надо встретится с тобой.
Пиши, Боренька, Хотя в мире и потепление, но стронция в воздухе много.
Говорят, от него помогает крепкий чай.
Пью загодя.
Могли бы сделать больше. Сделали больше всех.
Пиши, Боренька. То, что для тебя ясно, это 97%, то, что придумываешь во время писания, это 3%, как во сне, многое пропадает при пробуждении.
Пиши быстренько, милый ровесник мой.
Приедем к тебе. Придём в мороз к Крылову.
Выпьем за него. Пойдём к «Медному всаднику», выпьем за Евгения, за Юру, за нас двоих.
Читал Гуковского. Не пустышка, но сколько следов, идущих от нас он затирает.
Пиши, Боренька. О Лермонтове, а не о Гамлете. О Толстом, а не [о] ненаходимой книге, которая читала в поезде Каренина.
Роман написан Толстым потому, что тот (иксовый) роман не стоило дочитывать. Пиши, мой молодой друг, с прямыми усиками.
Пиши быстренько, про свои большие мысли, поводя своими усиками.
Сима, печатая, кланяется тебе через русский алфавит.
Оле! Лизе! Привет
Виктор Шкловский
Всё, что написано в мире – недописано. «Казаков» помнишь?
Извините, если кого обидел
