Miss Understanding Голосов: 2 Адрес блога: http://vero4ka.livejournal.com/ Добавлен: 2007-11-28 20:31:29 блограйдером кадо

Гокарна

2011-03-01 18:20:08 (читать в оригинале)

Придётся кадрами, потому что всего не пересказать все равно:

Вот уезжает Эд и устраивает прощальный ужин на берегу: свечи горят в подсвечниках с высокими стеклянными стенками, защищающими от ветра, белое вино, рыба, за которой Джо ездил специально в Панжим, бриз с моря, уносящий салфетки; тосты и объятия; в какую-то минуту мы решаем пойти купаться и бежим втроем, на ходу стаскивая платья и футболки, в воду, одеваемся ею, укутываясь до горла, она шелковая, тающая пеной, понимаем, что от наших рук расходится свечение - планктон сияет в воде неоновым зелёным, и начинаем радостно вопить. Сверху безлунное звёздное небо, снизу сонное сытое море, в котором светятся цепочки пузырьков, и где-то на берегу ходит Шура с фонариком и спрашивает у темноты - Вера? Аня?

Вот вечер, когда мы заехали отдать Вере плед и на три часа провалились в воспоминания про любимые детские книги и мультфильмы; и вот час ночи, морджимская крыша, и пятеро на ней, Шура и Настя, едва уложившие детей, и мы с Верой и Костей, поют во весь голос "Ложкой снег мешая, ночь идет большая", "Крылатые качели" и "Говорят, мы бяки-буки". Слова вспоминаются все сами собой, даже такие, которых ты предположить не мог в собственной памяти.

Вот Даболим, и мама прилетает, бледная и в сапогах, диковатых для гоанских тридцати градусов, и сразу задает десять тысяч вопросов и электризует воздух; мы привозим ее в Бенаулим на юге, селим в ее отель, берем два байка и везем показывать окрестности. Вот момент осторожного, огромного, хорошо скрываемого детского счастья, когда она устраивается у тебя за спиной, крестит дорогу и обнимает, и ты трогаешься с места, пытаясь разобраться с новым равновесием, и везешь ее, как отличница, аккуратно по дуге объезжая велосипедистов и повозки с агрегатом для отжима тростникового сока, и она не боится, и улыбается, и комментирует цвета сари у женщин, какие красивые, и смеется с тобой, завидев важного босого шоколадного толстяка в набедренной повязке и футболке, положенной на голову, конечно, идущего рядом с тяжелым старым буйволом, отчего-то мохнатым, как с другом, с которым у них серьезное дело; вот ее первый закат в Индии, вы видите шек с надписью Misha's, два официанта в нем смотрят индийское кино с яростными драками и иногда переключают на крикет, вас кормят там нежнейшей рыбой и поят портвейном #7, почти таким же прекрасным, как "1000" (Гоа было когда-то португальским анклавом, портвейны в нем до сих пор нектар), и вы трогаетесь тихонечко домой, уже во тьме, мама боится спидбрейкеров, но доверяет тебе всецело, как ребенок. Дома вы находите гестхаус по соседству с маминым отелем и снимаете в нем комнату, преступную для девятисот рупий, такую, пустую бетонную келью с двумя кроватями, и дядюшка Каэтано констатирует в вас самых приятных русских, с которыми ему приходилось иметь дело; оказывается сверхчеловечески разговорчив, что, впрочем, только веселит - семья рыбаков, португальская фамилия, у вас такой крутой английский, все дела.

Мы идем пожелать маме спокойной ночи, мама ищет среди сотни индийских каналов с сериалами и проповедниками родной Первый, и вдруг мы натыкаемся на трансляцию оскаровской церемонии. Хавьер Бардем смеется с первого ряда, и Пенелопа Крус рядом с ним, и Билли Кристал, и Гвинет Пэлтроу крайне недурно поет песню, и красавцы Коэны, да продлит Господь их дни, и беременная Натали Портман получает Оскар за "Черного лебедя", плачет и говорит как-то совсем просто и растерянно, "и спасибо моей любви, которая дала мне самую главную роль в моей жизни". Всё беспредельно дорого, лаконично и круто, все являет разительный контраст с тем, что я вижу вокруг вторую неделю, - фарфоровые зубы, доблестная пластическая хирургия, сложные прически, драгоценности и встреча с мечтой, и я сижу, в киевских любимых шортах, прошитых по швам красной индийской пылью, скрестив ноги, на кровати рядом со спящей мамой в Гоа, тру глаза и ликую, и еще полночи в бетонной комнате с вентилятором под потолком, в тот самый миг, когда в мире начинается весна, мне снятся нестареющие женщины в укладках и шелках, которые пьют сейчас наверняка с Колином Фёртом. Я не могу с ними, мне завтра в Гокарну.

И сегодня, вокзал в Маргао, продавцы острых мангалорских крекеров, маленькие коричневые дети и европейские хиппи в дредах, кеды привязаны к рюкзаку за шнурки; мы ждем поезда, и я читаю Пелевина, которого мне с мамой передал из Москвы любимый, рассказ "Созерцающий тень", про Гоа, упоминающий знакомые бары на Севере; а Косте пытается настроить гитару Ади, барабанщик известной, по его словам, индийской группы. Мы снова путешествуем и все невероятное, что встречается нам на пути, делим так: переглядываемся и улыбаемся, как заговорщики. Люди, как перья в подушку, набиваются в слипер, нас пускают посидеть с краешку, и начинается нормальная индийская электричка, о которой я мечтала два года подряд: толкающиеся разносчики чая и шоколада, чинные немолодые пары, едущие к родственникам, она спит, прикрыв лицо смуглой ладонью, а он жалуется на колено соседу, и в кармашке его рубахи лежит маленькая круглая зеленая расческа в пупырышках - для усов; твои соседи предлагают тебе печенья и бананов, хохочут, когда рядом с тобой возникает пронзительно голосящая певица с девочкой на руках, поет и глазами показывает, что нужно дать денег, черные киберпанковские вентиляторы на потолке, никаких стёкол в окнах, и ты видишь льющуюся за окнами Индию, какую-то совсем родную уже. Ужасно тесно и очень при этом смешно, вагонные перепалки и наглые девицы с расписанными хной руками, впирающиеся вдвоем на одно место, и прекрасная полная женщина, курносая, как я, достающая из пакета у седой матери волосатые кокосы и складывающая себе в сумку. Мы приехали в Гокарну и сошли, выдавив животом из дверей индусов, желавших ввинтиться в поезд куда-нибудь под локоть или между коленей, и приехали на Ом Бич, и это, если по правде, middle of хер знает где. Телефоны не ловят, ласси стоит сорок рупий, слово "портвейн" неизвестно бармену, отличнейший chicken buriani и каша с фруктами, и я изрядно удивлена наличию русской раскладки - не клавиатуры, конечно, но. Еще есть японский, иврит и шведский, и это все, что говорит мне, что тут не семидесятые - а так голые по пояс красивые люди приколачивают джойнты на закате, сидя непосредственно на оградах прибрежных шеков, телята ходят вдоль пляжа, ни одного чертового шезлонга и персонал подходит к тебе за заказом, делая тебе большое, неоплатное одолжение.

Я счастлив.

Завтра Махашиваратри, пир на весь мир, и мы поедем в город глазеть и изумляться. Потом еще день, и еще, а потом мы заберем маму и поедем домой в Морджим праздновать тот странный факт, что мне исполнится двадцать пять. Наверное, я бросаю костину гитару, свою сумку в пацификах и футляр с камерой на песок, едва выйдя из такси, переодеваюсь в кустах и несусь купаться, и дым едва не идет от воды, когда я вхожу - ровно затем, чтобы опять совсем не думать об этом. Костя знает, что если я начинаю мрачнеть, уставать и огрызаться, меня надо просто усадить и накормить молча, и я понесусь дальше вприпрыжку, улюлюкая и смеясь - соленая, спавшая три часа, отсидевшая задницу в слипере, какая угодно. Так вот, когда начинаешь испытывать душный ледяной ужас, думая о том, что пережил, например, свою юность, или что-нибудь такое - надо просто сесть и уехать куда-нибудь, откуда трудно дозвониться даже на гоанские номера. Тогда реальной проблемой становится найти туалетную бумагу, а для этого магазин, а для этого город и в нем цивилизацию, а тот факт, что ты необратимо старишься, служит только для дружеских шуточек за джойнтом и масала-чаем.

---

Всеблагоа

2011-02-25 14:21:13 (читать в оригинале)

На балконе у моего соседа-датчанина, героического веснушчатого человека с протезом вместо левой ноги, который при этом учится кайтингу и недавно рассек себе бровь, грохнувшись с байка, – висит ловец ветра, поэтому я засыпаю и просыпаюсь под звон, похожий на очень далекий колокольный; мы сидим у меня на крылечке с Бузиным в больших деревянных креслах, я с ноутом, Бузин с книжкой про випассану, сквозь легкий навес на нас квадратиками ложится полуденное индийское солнце, оно разлито по резным пальмовым кронам и черепичным крышам, рикошетит от бокалов и зеркалец заднего вида на байках, и от ловца ветра с привязанным за нитку переливающимся круглым диском.

Девятое утро здесь, и я уже только картинкой, без ощущений, помню как дохожу по Пятницкой до обводного канала Москвы-реки и вижу в полынье посреди тяжёлого серого льда, под сотню, наверное, уток – февраль, думаю я, минус двадцать, вот же ад – захожу в «Теремок», прошу там пакет булочек, встречаю дорогую Грачеву, и мы крошим эти булочки в реку дубеющими от ветра пальцами, и утки внизу гогочут, дерутся и удирают с хлебом в клюве, и мы думаем – ну, хоть согреются.

Здесь можно перестать выживать, и мы страшно разленились, конечно; гоанское правило «не больше одного дела в день» воспринимается нами буквально, и дело это, как правило – «купить в Мандреме плёнок», «найти массажиста» и «положить денег на телефон». Бузин встретил меня в Даболиме, привез в родную деревню, и я от счастья и усталости отрубилась на пляже в первое же утро и немедленно сгорела – к вечеру я была кирпичной стеной, на которой граффитчики старательной рукой нарисовали белым витую цепочку, купальник, завязочки и даже край челки – под локтем, которым я закрывала лицо. Я ходила напряженного, пульсирующего кумачового цвета дня три, потом остыла и теперь упоительно, жадно облезаю – просыпаешься и шелестишь, и кажешься себе завернутой в драный целлофан – но завязочки, да, и цепочка, и даже квадратик ткани, где написано «82% - нейлон, 18% - эластан».

Тут стояли такие восхитительные лунные ночи, что мы гуляли без фонарей и отбрасывали тени, можно было вывески читать – господень мир, такой пестрый и обильный днем, становился вдруг пуст и умиротворен, наполнен молчанием и ровным голубоватым млечным светом, и глубоким дыханием прибоя; мы видели место, где Чапора схлестывается с морем, огромная чаша клокочущей пенной серебряной воды, и казалось, что мы случайно пришли живыми в какой-то свой сон, все потустороннее и такое знакомое одновременно: эти рыбацкие лодки, раскачиваемые приливом, эти длинные отмели, эти шаткие навесы на бамбуковых палках, это ощущение легкой печали и благодарности, что все останется ровно таким же и долго после тебя. Иногда на мосту мы жмем на ручной тормоз, глушим байки, и большая индийская ночь накрывает нас животом: как только гаснет фара, расплескивается тысяча звезд над головой, и ты остаешься наедине с цикадами, всхлипыванием воды и лягушачьим клёкотом, крошечный и случайный.

Костя едет первым, а я за ним: он купил себе куртку с оранжевым пацификом на спине, и главное – не упускать его из виду; навык вождения возвращается минуту на четвертую за рулем, а через неделю ты не чувствуешь скутера, как не чувствуешь обуви при ходьбе: можно оставить глаза следить за дорогой, правую руку на газу, левую на тормозе, и улететь хоть во времени, хоть в пространстве – ехать с Кудиненко ночным экспрессом из Донецка в Харьков, например, смотреть «95 квартал» по телевизору под потолком вагона, или делать четырёхлетней зарядку на ковре, не забывая ставить любимую куклу в такую же позу, расстраиваясь, что она всё время закрывает глаза, оказываясь на спине, и значит, засыпает, или гладить уставшего московского мальчика, сидящего за компьютером в тысячах километров отсюда, невидимыми руками по жестким курчавым волосам.

Пока я пишу это, прискакал бурундук с длинным пушистым хвостом, посмотрел на меня неодобрительно, в три прыжка пересёк дорогу и взмыл вверх по пальме. Бузин говорит, бурундуки воруют у него картошку фри.

Мы были на двух концертах Hilight Tribe за неделю, и это большое событие для Гоа: тонна роскошного, лоснящегося, загорелого татуированного фричья всех мастей и возрастов – дредатого, бритого, расписного, в серьгах, в сапогах копытцами, в браслетах, в платьях, в порезанных майках пыльных цветов, белозубого, пахнущего терпко, с шапкой черных кудрей или гнездом африканских кос, бриттов, индусов, норвежцев, китайцев – там были танцоры файр-шоу, трое узких литых азиатских мальчиков в черных болеро, смуглых, длинноволосых, сверхчеловечески двигающихся – мы с Верой полюбили их больше музыкантов, даже ходили им в любви признаваться за кулисами. Вчера они выступали почти в чистом поле, на фоне фосфоресцирующего глазастого Ганеши метр на два, в безумном трансовом свете, и качали так, что мы вопили и прыгали, а Бу кричал «Кобзона давай!»

Вечером мы садимся на байки и едем в гости к Ане, Вере, Эду и Наге, сидеть на крыше при свечах, делиться новостями дня, смотреть на луну сквозь дырявую пальмовую крышу и обмениваться ленивыми дружескими колкостями, и Вера рассказывает про войну между Пандавами и Кауравами, о том, как Драупади умоляла братьев отомстить за свое бесчестье, Нага затевает игру тибетских лам о том, что бы мы сделали сейчас, если бы нам оставался последний час жизни, Костя острит, Аня улыбается ямочками, Эд хочет победить поставленным Aphex Twin слушающих блюз через дорогу и поющих русский рок в соседнем доме, а я пью чай и думаю о том, что память забавно кольцуется, я никогда не уезжала отсюда, я живу здесь одну и ту же зиму третий год подряд, это Нарния моя, она ни на минуту во мне не останавливалась, даже в самую черную московскую ночь.

Через три часа закат, мне так нравится знать всех в Goan Café чуть ли не поимённо, некоторых не первый год, и встречать их на закате, и наблюдать: вот старушка, спящая на открытом солнце в самые хищные часы, она цвета морёного дуба уже, у нее нос кнопкой и два подбородка, вылитая Ведьма Пустоши из «Ходячего замка» Миядзаки, вот Королева, прекрасная седая британка с аристократическим профилем, которая приходит к ужину в белом, с неизменным цветком в волосах, вот мой любимый Широн, израильтянин кайт-инструктор, красавец и задира, с коротко стриженной пепельной щетиной на груди, а дня три назад я видела настоящую королеву секса: это была такая толстая, приземистая, бугристая от целлюлита, молочно белая англичанка лет пятидесяти, с недовольным измятым лицом – в оранжевых узких стрингах, опоясывающих квадратную попу сундуком, в татуировках на крестце, спине, бедре и в низу живота (алое сердце с крыльями), топлесс и с крупными серьгами в пупке и с каждом из сосков – она шла купаться с дочерью и мужем, раздавая указания, она была прекрасна, и Костя минут семь придумывал фразу, с которой он подойдет к ней знакомиться.

- Здравствуйте, мы с вами нигде не встречались раньше? Мм, в кошмарах?

Так вот, будет закат, собаки вылезут из-под шезлонгов, где прячутся от жары, и побегут скакать и возиться друг с другом, побрёхивая на незнакомцев (старший брат первым делом спросил, жива ли Чапати, чёрная с рыжим дворняга, талисман Goan Café, ее переехало байком в прошлом году, но нет, жива и бодра даже), мы усядемся на лежаки и станем фотографировать, как кайтеры проносятся вдоль берега, на секунду заволакивая солнце высоким куполом, как песок медленно течет под ветром поверх песка, сходясь и расходясь руслами, неостановимо, как время, плывет сам над собой, как кино, как медленная невесомая ткань, которую где-то собирает невидимый портной, и крабы будут разбегаться от наших ступней, юркая в узкие норы, и снова будет чувство, словно ты в чьем-то полустёртом счастливом воспоминании, таком давнем, что нет у тебя ни имени, ни лица, ты случайно попавшая в снимок девочка в платье, на закате у моря, в тот день, когда.

---

Всеблагоа

2011-02-25 14:21:13 (читать в оригинале)

На балконе у моего соседа-датчанина, героического веснушчатого человека с протезом вместо левой ноги, который при этом учится кайтингу и недавно рассек себе бровь, грохнувшись с байка, – висит ловец ветра, поэтому я засыпаю и просыпаюсь под звон, похожий на очень далекий колокольный; мы сидим у меня на крылечке с Бузиным в больших деревянных креслах, я с ноутом, Бузин с книжкой про випассану, сквозь легкий навес на нас квадратиками ложится полуденное индийское солнце, оно разлито по резным пальмовым кронам и черепичным крышам, рикошетит от бокалов и зеркалец заднего вида на байках, и от ловца ветра с привязанным за нитку переливающимся круглым диском.

Девятое утро здесь, и я уже только картинкой, без ощущений, помню как дохожу по Пятницкой до обводного канала Москвы-реки и вижу в полынье посреди тяжёлого серого льда, под сотню, наверное, уток – февраль, думаю я, минус двадцать, вот же ад – захожу в «Теремок», прошу там пакет булочек, встречаю дорогую Грачеву, и мы крошим эти булочки в реку дубеющими от ветра пальцами, и утки внизу гогочут, дерутся и удирают с хлебом в клюве, и мы думаем – ну, хоть согреются.

Здесь можно перестать выживать, и мы страшно разленились, конечно; гоанское правило «не больше одного дела в день» воспринимается нами буквально, и дело это, как правило – «купить в Мандреме плёнок», «найти массажиста» и «положить денег на телефон». Бузин встретил меня в Даболиме, привез в родную деревню, и я от счастья и усталости отрубилась на пляже в первое же утро и немедленно сгорела – к вечеру я была кирпичной стеной, на которой граффитчики старательной рукой нарисовали белым витую цепочку, купальник, завязочки и даже край челки – под локтем, которым я закрывала лицо. Я ходила напряженного, пульсирующего кумачового цвета дня три, потом остыла и теперь упоительно, жадно облезаю – просыпаешься и шелестишь, и кажешься себе завернутой в драный целлофан – но завязочки, да, и цепочка, и даже квадратик ткани, где написано «82% - нейлон, 18% - эластан».

Тут стояли такие восхитительные лунные ночи, что мы гуляли без фонарей и отбрасывали тени, можно было вывески читать – господень мир, такой пестрый и обильный днем, становился вдруг пуст и умиротворен, наполнен молчанием и ровным голубоватым млечным светом, и глубоким дыханием прибоя; мы видели место, где Чапора схлестывается с морем, огромная чаша клокочущей пенной серебряной воды, и казалось, что мы случайно пришли живыми в какой-то свой сон, все потустороннее и такое знакомое одновременно: эти рыбацкие лодки, раскачиваемые приливом, эти длинные отмели, эти шаткие навесы на бамбуковых палках, это ощущение легкой печали и благодарности, что все останется ровно таким же и долго после тебя. Иногда на мосту мы жмем на ручной тормоз, глушим байки, и большая индийская ночь накрывает нас животом: как только гаснет фара, расплескивается тысяча звезд над головой, и ты остаешься наедине с цикадами, всхлипыванием воды и лягушачьим клёкотом, крошечный и случайный.

Костя едет первым, а я за ним: он купил себе куртку с оранжевым пацификом на спине, и главное – не упускать его из виду; навык вождения возвращается минуту на четвертую за рулем, а через неделю ты не чувствуешь скутера, как не чувствуешь обуви при ходьбе: можно оставить глаза следить за дорогой, правую руку на газу, левую на тормозе, и улететь хоть во времени, хоть в пространстве – ехать с Кудиненко ночным экспрессом из Донецка в Харьков, например, смотреть «95 квартал» по телевизору под потолком вагона, или делать четырёхлетней зарядку на ковре, не забывая ставить любимую куклу в такую же позу, расстраиваясь, что она всё время закрывает глаза, оказываясь на спине, и значит, засыпает, или гладить уставшего московского мальчика, сидящего за компьютером в тысячах километров отсюда, невидимыми руками по жестким курчавым волосам.

Пока я пишу это, прискакал бурундук с длинным пушистым хвостом, посмотрел на меня неодобрительно, в три прыжка пересёк дорогу и взмыл вверх по пальме. Бузин говорит, бурундуки воруют у него картошку фри.

Мы были на двух концертах Hilight Tribe за неделю, и это большое событие для Гоа: тонна роскошного, лоснящегося, загорелого татуированного фричья всех мастей и возрастов – дредатого, бритого, расписного, в серьгах, в сапогах копытцами, в браслетах, в платьях, в порезанных майках пыльных цветов, белозубого, пахнущего терпко, с шапкой черных кудрей или гнездом африканских кос, бриттов, индусов, норвежцев, китайцев – там были танцоры файр-шоу, трое узких литых азиатских мальчиков в черных болеро, смуглых, длинноволосых, сверхчеловечески двигающихся – мы с Верой полюбили их больше музыкантов, даже ходили им в любви признаваться за кулисами. Вчера они выступали почти в чистом поле, на фоне фосфоресцирующего глазастого Ганеши метр на два, в безумном трансовом свете, и качали так, что мы вопили и прыгали, а Бу кричал «Кобзона давай!»

Вечером мы садимся на байки и едем в гости к Ане, Вере, Эду и Наге, сидеть на крыше при свечах, делиться новостями дня, смотреть на луну сквозь дырявую пальмовую крышу и обмениваться ленивыми дружескими колкостями, и Вера рассказывает про войну между Пандавами и Кауравами, о том, как Драупади умоляла братьев отомстить за свое бесчестье, Нага затевает игру тибетских лам о том, что бы мы сделали сейчас, если бы нам оставался последний час жизни, Костя острит, Аня улыбается ямочками, Эд хочет победить поставленным Aphex Twin слушающих блюз через дорогу и поющих русский рок в соседнем доме, а я пью чай и думаю о том, что память забавно кольцуется, я никогда не уезжала отсюда, я живу здесь одну и ту же зиму третий год подряд, это Нарния моя, она ни на минуту во мне не останавливалась, даже в самую черную московскую ночь.

Через три часа закат, мне так нравится знать всех в Goan Café чуть ли не поимённо, некоторых не первый год, и встречать их на закате, и наблюдать: вот старушка, спящая на открытом солнце в самые хищные часы, она цвета морёного дуба уже, у нее нос кнопкой и два подбородка, вылитая Ведьма Пустоши из «Ходячего замка» Миядзаки, вот Королева, прекрасная седая британка с аристократическим профилем, которая приходит к ужину в белом, с неизменным цветком в волосах, вот мой любимый Широн, израильтянин кайт-инструктор, красавец и задира, с коротко стриженной пепельной щетиной на груди, а дня три назад я видела настоящую королеву секса: это была такая толстая, приземистая, бугристая от целлюлита, молочно белая англичанка лет пятидесяти, с недовольным измятым лицом – в оранжевых узких стрингах, опоясывающих квадратную попу сундуком, в татуировках на крестце, спине, бедре и в низу живота (алое сердце с крыльями), топлесс и с крупными серьгами в пупке и с каждом из сосков – она шла купаться с дочерью и мужем, раздавая указания, она была прекрасна, и Костя минут семь придумывал фразу, с которой он подойдет к ней знакомиться.

- Здравствуйте, мы с вами нигде не встречались раньше? Мм, в кошмарах?

Так вот, будет закат, собаки вылезут из-под шезлонгов, где прячутся от жары, и побегут скакать и возиться друг с другом, побрёхивая на незнакомцев (старший брат первым делом спросил, жива ли Чапати, чёрная с рыжим дворняга, талисман Goan Café, ее переехало байком в прошлом году, но нет, жива и бодра даже), мы усядемся на лежаки и станем фотографировать, как кайтеры проносятся вдоль берега, на секунду заволакивая солнце высоким куполом, как песок медленно течет под ветром поверх песка, сходясь и расходясь руслами, неостановимо, как время, плывет сам над собой, как кино, как медленная невесомая ткань, которую где-то собирает невидимый портной, и крабы будут разбегаться от наших ступней, юркая в узкие норы, и снова будет чувство, словно ты в чьем-то полустёртом счастливом воспоминании, таком давнем, что нет у тебя ни имени, ни лица, ты случайно попавшая в снимок девочка в платье, на закате у моря, в тот день, когда.

---

Чтоб два раза не вставать

2011-02-14 16:11:41 (читать в оригинале)

В февральском номере журнала "Медведь" моё интервью на 10 полос, как-то одновременно про тексты, мужчин, театр, ремесло, Индию, легкие наркотики и ситуацию в стране. )

***

Для специальной библиотеки аудиокниг Look At Me прочла главу "Хитровка" из книги "Москва и москвичи" Владимира Гиляровского.

***

Завтра в ресторане "Август", в 19.30, мы с Александром Феликсовичем Гавриловым будем читать любимые чужие стихи наизусть и по бумажке.

---

Чтоб два раза не вставать

2011-02-14 16:11:41 (читать в оригинале)

В февральском номере журнала "Медведь" моё интервью на 10 полос, как-то одновременно про тексты, мужчин, театр, ремесло, Индию, легкие наркотики и ситуацию в стране. )

***

Для специальной библиотеки аудиокниг Look At Me прочла главу "Хитровка" из книги "Москва и москвичи" Владимира Гиляровского.

***

Завтра в ресторане "Август", в 19.30, мы с Александром Феликсовичем Гавриловым будем читать любимые чужие стихи наизусть и по бумажке.