Коучинг-программа: как избавиться от рутины или эффективная система по самомотивации в работе, особенно в однообразных действиях
Так рассказывает сказка о далекой стране:

В далекой стране стоит гора высокая. Живут на ее вершине орлы сильные, играют над ней ветры вольные; играют они да силой мерятся.

Смотрится вершина горы в широкий небосвод над страною далекой, встречает она прекрасный рассвет каждый день над страною далекой…

Купается вершина горы в потоках ясного света. Это же самая высокая гора в далекой стране: ничто не застит ей солнца, не падает на нее никакая тень…

Могучая она, гора эта: скалы — руки-ноги ее, медь и золото — жилы ее… Это знают дикие козы, прыгающие по ее хребту.

Вот так рассказывает сказка о далекой стране.

Прядет, прядет сама себя сказка…

Из лунных лучей прядет она себя: тихими ночами, лунными ночами… Дальше рассказывает:

У подножия высокой горы в далекой стране лежат вольные земли, тучные, черные… Растут леса дремучие… Бегут потоки, реки текут… И вьются вокруг высокой горы.

И приходят странники — по одному, по двое или целыми семьями, доходят до горы в далекой стране, селятся вокруг высокой горы, у подножия горы…

Идет охотник с луком и стрелами в лес; сидит рыбарь с удочкой и сетью над чистой рекой; идет пахарь за плугом: гонит пастух свой скот на пышный луг… Вырастают со временем села…

Но подножие горы широко, села друг друга видеть не видят, друг о друге ведать не ведают.

Каждое строит свой мир, каждое свой мир обустраивает как один-единственный. Каждое строит свое святилищ» своему одному-единственному Богу и служит своему одному единственному Господу…

И молят Бога, и говорят на своем одном-единственном человеческом языке.

И трудятся; и улучшают жизнь, и множатся, и поднима ются понемногу на хребет высокой горы, вожделенной горы…

Медленно — вместе с пшеницей, овсом и рожью — идет пахарь; бегут перед ним виноградные лозы; все выше, пс камням и скалам, прыгает пастух вслед за дикими козами: по рудной жиле упрямо идет в глубину рудокоп…

И еще выше восходят иные…

Это те, кто, вместе со всем своим добром и двором, не могут усидеть на месте…

Это тоскующие души, души, тоскующие по вышине, по самой высокой вышине.

Бывает, откладывают удочку и лук со стрелами, выходят из леса, покидают берег реки… Бывает, выпускают из рук заступ и косу, оставляют плуг, роняют ножницы и скорняжный нож, идут прочь из виноградника, отбрасывают топор, поднимают глаза от рудной жилы к солнечном) свету… Оставляют на Божью волю диких коз — и восходят…

Вершина горы тянет к себе…

В каждом селе есть тоскующая душа или души — они восходят…

Восходят…

И чем выше, тем уже хребет горы: блуждают они и однажды встречаются.

Встречаются…

И печальной становится сказка, когда доходит до этого места… и страшной…

Печальные истории; кровавые распри…

Прядет, прядет себя сказка:

В каждом селе есть тоскующая душа или души.

Тоскуют они по вершине горы…

По вольным ветрам, по сильным орлам… По широкому, вольному небу, потокам ясного света, по прекрасным рассветам тоскуют…

Вершина горы тянет к себе…

И по одному идут они, переходят границы полей… Проходят под сводами виноградников… По краю железных копей пробираются…

По камням и скалам, распугивая диких коз.

Впившись тоскующими глазами в самую высокую вышину, блуждают они, впивая настороженным слухом шорохи высот, — и однажды встречаются…

Встречаются и — пугаются.

И недоверчиво, удивленно смотрят друг на друга, и отступают:

Из разных мест пришли, по разным дорогам шли, по-разному одеты, по-разному пострижены, в разных шапках…

Запинаются, приветствуя друг друга и произнося «Доброе утро!»

Каждый произносит на своем языке, своем единственном языке… Голоса их звучат друг для друга чуждо, резко, не по-людски, враждебно… Каждому кажется, что другой бранится.

«Он оскорбляет меня, он проклинает!»

Стоят они друг против друга:

— Ты человек? Ты веришь в…

И оглашают имя Бога, одного-единственного Бога… Звучат на разных языках два имени Божьих; и каждый думает о другом:

— Говорить говорит он не по-человечески, и веровать верует он не в Бога.

И готовится к распре…

Каждый призывает перед распрей на помощь своего Бога…

На разных языках говорят они, разные имена называют. Каждый говорит: «Он смеется надо мной и богохульствует!»

Или: «Он служит иному Богу, ложному Богу, злому Богу!»

И тут вспыхивает ненависть, и оба готовы биться насмерть, и начинается драка…

И один побеждает, и побеждает один-единственный Бог.

И побежденный проклинает или благословляет своего Бога — и падает…

Катится тело побежденного под гору, под гору… И красит кровью свой путь по горе, по хребту высокой горы…

И, благодаря своего Бога на своем языке, восходит победитель все выше и выше…

Число тех, кто тоскует в селах, и число тех, кто встречается и сражается на хребте горы, растет день ото дня.

Растет тоска, что гонит их все выше и выше… И растет гнев против тех, диких, которых встречают на пути, против диких зверей, которые не верят в Бога, у которых ложный, злой Бог, которые бормочут на нечеловеческом языке…

И каждый раз все выше и выше восходит человек со своим гневом! И вместе с человеком все выше и выше восходят кровавые распри…

И каждый раз все ближе к вершине горы сражаются…

И мертвые тела побежденных скатываются все чаще и чаще и со все большей высоты, под гору, под гору… И, катясь, раздираются в кровавые клочья и лоскутья об острые камни и скалы; и все чаще и чаще струится кровь под гору, под гору; течет, поит и красит красным хребет горы…

Благодаря падающим вниз останкам богохульников все тучней и тучней земля у подножия горы; все тяжелей, все благословеннее колосья пшеницы и ржи; сочней и ярче виноградные грозди, слаще их сок… Все гуще трава под копытцами диких коз, и все больше молока дают стада, и все жирней оно…

И тоскующий победитель благодарит Бога — и восходит…

И дальше сказка рассказывает:

И все множатся села у подножия горы. И тоскующих по вышине все больше. И все больше их восходит…

Но опасен, и с каждым днем все опаснее, путь наверх: к могучим орлам и вольным ветрам… И к рассветам, и к простору высоких небес…

Все больше варваров и богохульников идет по хребту горы.

И уже вооружены восходящие…

И вооруженные толпы встречают друг друга все чаще и чаще.

И сражаются при каждой встрече, и все — во имя Бога, одного-единственного Бога!

И, заслышав внизу воинственные кличи свыше, бегу! на помощь…

Выходит пастух из своего шалаша, рудокоп из своей копи, бегут виноградари из виноградников, торопится пахарь с пашни, рыбарь с берега реки, охотник из дрему чего леса… И все уже вооружены; кузнец сковал оружие для всех…

И все чаще, все кровавее битвы…

Стонет гора от вечной войны, от геройских кличей, от звона мечей… И от имен Бога, которые провозглашают на всех языках…

И катятся груды мертвых тел под гору, под гору, и разрываются в клочья о камни и скалы на горных тропах… И кровавые реки текут под гору, бегут, несутся.

И все тучнее внизу земля, тяжелее колосья пшеницы, овса и ржи, сочней, ярче и слаще вино, и все сытнее наедаются дикие козы среди камней и скал, и все жирнее их молоко.

Но однажды — так рассказывает сказка — двое в пылу битвы взбегали все выше и выше, пока вдруг не достигли вершины горы, и вдруг окунулись в поток света, ясного света высот…

И тут вдруг сорвались с их губ речи на новом, совсем новом языке! Это был язык свыше, светлый язык, лучезарный язык.

И тут вдруг услышали они друг друга и поняли. И каждым узнал в другом человека, услышал то же самое имя Бога из уст другого, и упали они друг другу в объятья.

А за ними пришли другие и тоже окунулись в свет, и еще другие — и все, все начали говорить на одном-единственном человеческом языке, лучезарном языке…

То-то была радость!

Но вдруг услышали они воинственные кличи, доносившиеся снизу, и со всех сторон горы шум битвы…

Внизу случилось то, что должно было случиться. Как наверху недавно сражались единицы, так внизу сошлись в битве села…

Умножались и разрастались со временем села, и все уже становились вольные поля и леса… Все встретились: земледелец с земледельцем — на поле, пастух с пастухом — в горах, рудокоп с рудокопом — под землей…

Чужаки пришли! Чужаки пашут нашу землю! Дикие чужаки выбирают рыбу из наших рек! Бессловесные варвары копаются в наших копях! Богохульники захватили наши виноградники! Служители ложных, злых богов доят наших коз!

Так кричали.

И вспыхнула битва по всем границам…

Бегут побратимы с вершины на землю:

— Тише! Мечи в ножны! Все равны! Есть только один-единственный человеческий язык, лучезарный язык!

И сказка рассказывает, что это было началом…

Вечного мира началом.

Вечного мира в далекой земле, у подножия высокой горы…

И, рассказывая это, сказка вся сияет и улыбается…

Как будто видит она рассветный утренний блеск с вершины, с вершины высокой горы в далекой стране…

Она знает, что об этом будет сложена песня, колыбельная песня, и будут ее петь матери над колыбелями своих возлюбленных детей…

И в детских сердечках, маленьких, нежных, зазвенит, зазвенит эта песня и перельется в страстную мечту.

Страстную мечту о далекой стране, о высокой горе в далекой стране, о вечном мире в далекой стране, о лучезарном языке, одном-единственном, человеческом.

Мечта чистая, мечта светлая…

Ицхок-Лейбуш Перец

ProfSEO: profseo.com.ua - эффективное продвижение в соц сетях. Еще больше Клиентов - c ProfSEO!
На печке темно и тоскливо, и милую бабушку мучат недуги,

Не может сойти она с печки. Болят, уходилися старые ноги,

И глазоньки старые видят едва. А за тусклым, замерзшим окошком

Снега да с печальными криками вьются сердито сороки- вороны.

Ой, бабушка милая, сказку скажи мне о том мужике- дровосеке,

Что как-то пришел с топором в чашу леса, чтоб дуб там срубить и для пана

Построить из дуба кровать с балдахином — резное, точеное ложе;

Но только топор его врезался в дуб и поранил кору возле корня,

Как в голос заплакало дерево и к дровосеку взмолилось

Его не рубить, ведь расти в том лесу суждено ему много столетий

И долгий свой век завершить, став еврейским надгробьем на кладбище в Вильне…

Да, мальчик, ты знаешь и сказку саму, и конец этой сказки.

Конец же хороший: знать, Бога имел тот простой дровосек в своем сердце,

И дуб не срубил, и оставил расти этот дуб в чаще леса зеленой;

Прошли сотни лет, и, как было ему суждено, этот дуб стал надгробьем,

И встало оно над могилой святою святого — стоит и поныне,

Его украшают два льва, и корону Творца подпирают их лапы.

Нет, лучше уж я расскажу тебе быль, что случилася с городом Вильной,

С тем градом святым, ведь недаром от Господа он удостоился чести

Стать местом ученья, и Торы, и мудрости всякой, и добрых деяний.

Еще про Илию-пророка, про то, как явился он в Вильну, как смёл он

Своею полою с крыш города снег, что однажды засыпал всю Вильну.

От снега бы рухнул весь город, когда б не явленье святого пророка…

Случилось как раз после Кущей, мой папа, реб Лейбе, портной деревенский,

— Назвали тебя в честь него, да послужит тебе он защитой,

— Остался вдовцом в одночасье со мной на руках, со своею сироткой.

И, чтобы избыть нищету, он решил после шиве уехать из Вильны

С другими, такими ж, как он, бедняками в богатые дальние земли,

В богатой Украйне искать себе дома, работы и досыта хлеба;

Ведь Вильна, богатая знанием Торы, бедна была хлебом,

Напротив, богатая хлебом Украйна бедна была Торой;

И множество жителей Вильны, вконец обнищав, расставались с Литвою,

Как можно быстрее стремясь до богатой добраться Украйны.

И вот бедняки, распродавши пожитки, себе лишь оставив

Рубаху на теле, да талес, да тфилин, да несколько книг богомольных,

Ждут зимника, так как для странствий далеких путь снежный приятней и сани Куда как способней телеги…

Ждут снега евреи, и ждут-недождутся,

Чтоб Герш-балагола (он сам тароват, и лошадки его тароваты)

Отвез их, как прежде возил бедняков он из Вильны, до дальней Украйны.

Однако в тот год приключилась такая зима, что и виленским старцам

Не вспомнить. До Хануки не было снега. Нет снега — и все тут…

Не только над Вильной, не только над Виленским краем, над всею Литвою,

Нзд Русью и дальней Украйной зима, как назло, припозднилась со снегом.

Сперва, как всегда после праздников, дождь затопил все поля и дороги,

Затем по холодным рассветам, как яблонный цвет, белый иней

Зацвел на последних оставшихся листьях, на ветках деревьев, на крышах,

Увядшем бурьяне, капусте, соломе, что с поля сгребли после жатвы.

Скупое и низкое солнце поднимется поздно и иней растопит,

Но только что иней исчезнет, как следом за инеем солнце пропало.

А там уже Кислев; а значит, уже и зима подступает с востока,

Уж солнца не видно совсем, и над городом тянется низкая туча,

Огромная туча, и пахнет предчувствием снега, а снега-то — нету.

Уже после минхи мороз пробирает, и все холоднее ночами.

И ночью пришедший мороз не уходит, но днем остается на окнах

У юрами, комьями смерзшейся глины на трактах, и льдинками в бочках,

И льдом, точно панцирь из стали, на водах Вилии и быстрой Вилейки.

Неделями ждут бедняки, что отправятся в путь, — и ни с места.

(Иди и кричи «хай-векайом» — нет снега… Нарушился в мире порядок…)

И бродят, и тратить боятся гроши, что отложены были в дорогу,

И смотрят, откуда задуло и нет ли пятна на Луне — это к снегу:

Быть может, помилует Бог и просыпет хоть горсть долгожданного снега.

Уже кое-кто начал так намекать балаголе: что, если не медлить,

Телегу запрячь да поехать, доедем, Бог даст, на колесах…

Но Герш-балагола упрям, знает сам, как доехать до дальней Украйны.

Он знает дорогу не хуже, чем «ашрей», ничьих он не просит советов.

Он знает: раз нынче у Бога зима, не в телеге, в санях нужно ехать;

Есть сани, каких поискать: сплошь из дуба, железом обиты полозья,

Широкие сани, в них влезет тринадцать персон, не считая пожитков;

И он не потащится в путь по колдобинам мерзлым, калеча лошадок,

Ломая колеса, чтоб после врагам на потеху завязнуть в сугробах;

Мы лучше поедем как люди, у нас не горит, и Господь не оставит;

А вот что до самой до Хануки снег не идет — таки плохо…

Вот так рассуждал этот Герш-балагола и этим пресек разговоры.

Осталось одно беднякам: ждать в тоске, проедая припасы, когда же

Удастся пуститься в дорогу… Твой прадед, реб Лейбе, портной деревенский,

Пока суд да дело, решил, как обычно, с иголкой пройтись по крестьянам.

В беде, между тем, оказался, не только десяток несчастных евреев,

Но весь город Вильна! Ведь это не шутка, вся Вильна зимою

Стоит нагишом, не одетая снегом! Замерзшие грудами комья

Покрыли дороги от Вильны до всякой окрестной деревни.

Мороз же все крепче: и те колеи, что еще перед праздником Кущей

Колеса в грязи прочертили, теперь от мороза застыли как камень,

Да так, что по ним колесо не проедет, не ступят копыта лошадок.

И в Вильну крестьянин на рынок и носа не кажет, ни в будни, ни в праздник,

Ну разве пешком самый бедный притащит фасоли мешок на продажу.

Не стало в домах ни картошки, ни дров, чтобы вытопить печку,

Когда бы мороз не держался, то смог бы крестьянин, в грязи увязая,

Доехать до Вильны, а грязь, что всегда после Кущей лежит на дорогах,

Везти урожай на базар не мешает; чего только нет на базаре:

Картошка, и свекла, и кура — к субботе, и есть даже яблоки — детям.

Теперь же крестьянин на печке разлегся и нос за ворота не кажет,

И санного ждет он пути, чтоб припасы на санках доставить до Вильны.

А время идет, вот и Ханука, только не кончились бедствия Вильны.

Лампады в домах зажигают: вот первая минула, вот и восьмая.

В богатых домах зажигают святые лампады в богатых менорах,

Фитиль в черепке, куда налито масло, затеплили в бедных домишках;

Но в этом году от еврейских домов не доносится что-то веселья,

Не слышится смеха еврейских детей, что играют, как водится, в дрейдл,

Не пахнет в домах богачей ни гусиною шкваркой, ни латкес…

Вот так восемь дней без веселья проходит веселый наш праздник еврейский.

По-прежнему лютый мороз на дворе, и как прежде — ни капельки снега.

И только назавтра, как кончилась Ханука, помню, во вторник, с полудня Снег!

Вздумал, кажись, наконец-то Всевышний помиловать бедных людишек,

Заждавшихся снега… Но снег этот выпал как будто для пробы:

Снежинка, еще, здесь чуть-чуть, там немного, и тихо, и ветер не дует.

Меж тем потеплело, мороз вдруг упал, вот уж вечер, но нет снегопада.

И людям, которых вначале обрадовал снег, точно милость Господня,

Теперь показалось, что это не снег, это соль на душевные раны.

Так было до майрева. Но ближе к ночи взаправду с небес повалило.

И снег был густой, и все гуще и больше, как будто не хлопья, а перья.

А там вдруг подул ветерок, да все резче, а там вдруг за тем ветерочком —

И ветер пришел, а за ветром — буран, за бураном же — дикая буря.

И так-то всю ноченьку, всю, сыпал снег и крутило, вертело, свистело и выло.

И вой этот радовал Вильну… И грешные люди в ту ночь с легким сердцем

Уснули, и спали спокойно всю ночь, и проснулись с улыбкой.

И вот уже утро, уже просыпается город, встает как обычно,

Растоплены печи, и с радостью и с благодарностью к Богу евреи,

На шахрис спеша, уж торопятся двери открыть и тяжелые ставни —

Куда там! — засыпаны двери, засыпаны снегом дома выше крыши,

Не выйти, сиди в запечатанном доме и жди избавленья, как чуда.

Меж тем не заметно конца снегопаду, и сыплет чем дальше, тем больше.

И так двое горестных суток валило, крутило и сыпало и засыпало

Дома и бесмедреши выше коньков, и, не рядом помянуты будут,

Часовни и церкви, и Замковый холм до краев его каменной шапки.

Вся Вильна под снегом лежит, и в снегу не шелохнется, и голодает.

И вот уже вечер настал четверга, и канун подступает субботы,

Готовиться надо к субботе, но Вильна недвижна, спеленута снегом.

Пред Господом Богом, знать, чем-то несчастная Вильна грешна, не иначе.

Но Бог — наш Отец, и он милостив и милосерден, и он не допустит,

Того, чтоб не справила Вильна субботы, чтоб дети ее голодали.

И в пятницу утром, когда еще Вильна, охвачена горем и дремой,

Лежала, Илия-пророк подходил к нашей Вильне помочь, как обычно,

Какому-нибудь бедняку, у которого не на что справить субботу,

Здесь, может, утешить больного, там дров наколоть, чтоб детишки не мерзли…

Идет себе так вот Илия-пророк, погруженный в раздумья,

Идет, погруженный в глубокие думы — в заботы о мире и людях;

Шагает по пояс в снегу, весь в снегу, потирая от радости руки,

И в голос поет он хвалу Вседержителю Господу тверди и твари,

За то, что своих Он порадовал деток и вволю отсыпал им снега.

Вот так он идет и поет, разметая с дороги снега сапогами.

Но вот он святой свой напев оборвал, поднял ясные очи и видит —

И тотчас же видит, что что-то не так, и дивится: пропал город Вильна!

Дела! — он идет и идет, и никак не дойдет он до города Вильны;

Дела! — тут вот город стоял, и исчез этот город, как не был;

Неужто он сбился с дороги в снегу и неужто в пути заблудился?

Подъемлет Илия-пророк свои ясные очи, и водит очами,

И смотрит на север, на юг, на восток и на запад, и видит:

Вблизи и вдали, на все стороны света заснеженный мир распростерся;

И лишь вдалеке, между снегом и небом видна ему черная точка,

Как будто бы черная птица летит между снегом и небом.

Но это не птица летела, средь белого моря чернела вершина,

Холм Замковый встал во весь рост, занесенный снегами до каменной шапки.

Тогда только понял Илия-пророк, что все Вильна засыпана снегом,

Что выпало городу Божьему вместе со снегом большое несчастье…

Не стал тут Илия-пророк размышлять понапрасну, тряхнул бородою,

И полы, широкие полы кафтана простер, как широкие крылья,

И вот уж на Замковый холм он взлетает и стал на вершине.

Стоит, уперев свои ноги святые в вершину, и мерит очами

Снега, что засыпали мир, так что ясного неба не видно,

Что Вильна лежит погребенной под снегом и спит в своей горестной доле.

Пророк же, не думая долго, трясет свои полы и ветры вздувает,

И ветры от пол его дуют, и кружат, и с вихрями мчат, со смерчами,

И снег вокруг Замка взрывают и крутят, подъемлют, несут и вздымают,

От Вильны вздымают до самого неба, откуда на землю он выпал,

И ветры уносят снега прочь от Вильны, несут их в поля и просторы;

И снежные вихри заполнили мир — настоящее тоху-ва-воху!

И мира не стало, и неба не стало, и даже Илии-пророка

Не стало средь снежного вихря — средь снежного тоху-ва-воху.

Кресветлый пророк не исчез, весь в снегу он стоит себе там, на вершине,

И полами машет, трясет, и взвиваются ветры, снега поднимают, —

И вот показалася Вильна; сперва золотые кресты на соборах,

А там уж, не рядом помянута будет, и крыша святой синагоги,

А там уж все трубы, и крыши, и окна, ворота и двери,

И Вильна стоит, спасена, только спит и не знает во сне о спасенье.

И сразу, как Вильна была спасена — опускает пророк свои полы,

И сразу метель унялася и ветры утихли. С довольной улыбкой

Свой лоб утирает Илия и снег с бороды отрясает и с пейсов.

И снег неглубокий ложится спокойно на виленских улицах сонных

И ровно лежит на дорогах, что в Вильну ведут из окрестных селений.

И только утих снегопад, как восточный край неба светлеет,

Светать начинает, и сразу же шамес — в руках его палка — выходит

Евреев на шахрис будить и обрадовать вестью о чуде Господнем.

За это Илию узреть со спины в этот день удостоился шамес.

Пророк же, оснежен и светел, неспешно спустился с вершины

И тотчас пропал, точно не был, уйдя не людскою дорогой, но Божьей…

Ну, можешь не спрашивать, как велика была радость, как рад был весь город,

Что Бог Вседержитель в своем милосердье руками святого пророка

От страшной опасности спас город Вильну, а Вильна-то чуть не погибла!

И как рассказать о веселье, что враз горожан охватило и город,

А главное, нескольких бедных евреев, что ждали, когда встанет зимник,

Чтоб сразу — в дорогу, чтоб Герш-балагола довез их до дальней Украйны

Как должно, как людям прилично зимой, на санях на дубовых…

Немалою радость была в это утро, но большим еще — изумленье,

Проснувшись, увидели люди, что Вильна стоит как ни в чем не бывало,

На легком морозе, в снегу неглубоком стоит как на скатерти белой.

И сразу наполнились улицы шумом, кипеньем кануна субботы,

И радостным «доброго утра!», и шутками, и пожеланьями блага,

И смехом хозяек, которые, взявши кошелки, закутавшись в шали,

На рынок бегут всё, что нужно, купить для субботы, чтоб справить субботу.

И сразу дороги от сел от окрестных до Вильны наполнились звоном

Веселых бубенчиков, ржаньем, щелчками кнутов и кудахтаньем птицы,

И криком крестьянским и свистом, и топотом дробным крестьянских лошадок,

И радостным скрипом саней, что до самого верха нагружены снедью;

И сразу же стали тесны от саней и от тех, кто пришел за покупкой,

Просторные рынки, и в рынки тогда обратилися улицы Вильны;

И больше был торг, громче шум в этот день, чем в тот день, когда ярмарка в Вильне.

Котлом закипела торговля, и шумное это кипенье кипело

От самой зари и до после полудня, кипело, покуда евреи Все нужное не запасли для субботы; покуда последний крестьянин

Не продал всего и покуда, деньгами звеня, он в шинок не заехал,

Не выпил и, пьяный, с гостинцем для бабы своей и для детушек малых,

Домой воротился еще до того, как евреи затеплили свечи.

Мани Лейб

Изнасилована уборщица Одесского оперного театра. Подозреваемые задержаны, идёт суд. Вызывают потерпевшую и спрашивают:
— Циля Соломоновна, почему же вы не убежали?
— А куда бежать? Впереди он, а сзади помыто...

То, о чем я хочу вам поведать, не напечатано ни в «Восхвалении Баал-Шем-Това», ни других книгах о его деяниях. И все же всё это истинное свидетельство, в чем вы сами убедитесь…

Началась эта история очень-очень давно, во времена черной оспы. В пятнадцати милях от Меджибожа есть деревня. На въезде в деревню стоит корчма. Корчму эту держали два компаньона. Старики помнили, что при графе корчмарей было двое. Даже имена их были известны: одного звали Эля Кривой, он был кособокий, второго — Михл Толстый, он был человек дородный, едва в двери проходил. Жили они вместе, вместе вели торговлю, дети у них росли…

И вот пришла черная оспа, ворвалась в корчму, прибрала обоих компаньонов, их жен и почти всех детей. Остались только сын Эли Кривого и дочка Михла Толстого, одногодки, двое малых детей. Михл Толстый и его жена — кажется, Шейндл ее звали — умерли последними и перед смертью нарекли детей женихом и невестой… Эта самая Шейндл вынула тогда из-под подушки свое серебряное обручальное кольцо, отдала мальчику и, уже испуская дух, сказала:

— Чтоб ты дожил до того дня, как наденешь это кольцо на палец твоей невесте…

Кроме двух детей — жениха и невесты — остался еще слуга. И вот какое злое дело он совершил. Утаил детей от помещика и перехватил корчму. Заплатил аренду помещице, которой помещик подарил корчму, как это у них называется, «на булавки». Обидел детей, а когда они подросли, сделал мальчика слугой, а девочку — кухаркой. В Меджибоже — корчма-то всего в пятнадцати милях — тогда много об этом говорили. Арендатор был человек здоровый, к тому же помещик с помещицей его жаловали. А помещиком — чтоб ему на том свете гореть! — был граф, придворный вельможа, и евреев он до себя почти не допускал. Люди посудачили-посудачили и забыли. Корчма всем разонравилась: бедных гостей бывший слуга на порог не пускал, а с тех, что побогаче, три шкуры драл.

Всплыла эта история только лет через пятнадцать. Кто-то был проездом в Меджибоже. Заехал без особого дела к Баал-Шему и рассказал ему, так, мол, и так, арендатор той корчмы, бывший слуга, сватается к сиротке. А не согласится она, грозит прогнать обоих сирот из дома…

Всех до печенок пробрало, но коли Баал-Шем слушает и молчит, надо молчать. Однако ж вздыхаем, вспоминая давнюю историю, опять вздыхаем и снова забываем…

А Баал-Шем, оказывается, не забыл, сами увидите…

Как-то зимой случилась сильная метель. Снег валит и валит. Но в субботу вечером вдруг стало тихо. Выглядывают: не пора ли начинать гавдолу? Все небо в звездах. Хорошо. Баал-Шем совершает обряд. Годл, как повелось, держит свечку. Ребецин стоит в дверях. В доме — всю неделю из-за снегопада никто не приезжал — народу едва набралось на миньян.

Ждем, что после гавдолы Баал-Шем начнет «И пусть дарует тебе». Баал-Шем задумывается. Потом улыбается и говорит:

— Знаете что, рабойсай? Поедемте-ка прогуляться, ребецин с Годл поедут с нами. «И пусть дарует тебе» скажем по дороге. «Элийогу», даст Бог, споем в лесу, а мелавемалку устроим в корчме. Весело будет! Пусть Василь закладывает большие сани.

Бежим сказать Василю. А Баал-Шем велит ребецин и Годеле собрать мелавемалку по-царски, не забыть взять лекех и водки, и вина, оставшегося от гавдолы, тоже взять…

Как говорится, сказал он «весело будет», и сразу радостно становится на сердце.

Оказался при этом меджибожский сойфер.

— Нет ли у тебя при себе готовой ксувы, чтоб только имена вписать?

Удивляемся такому вопросу. Сойфер припоминает: дома у него такая есть. Баал-Шем велит ему сбегать, принести и взять с собой. Еще больше удивляемся, но ни о чем не спрашиваем.

Не проходит и получаса, отъезжает Василь на широких санях; на переднем сиденье сидят уже ребецин и Годл, а ме-лавемалка, завернутая в скатерть, лежит между ними. На заднем — Баал-Шем между двух старших своих приближенных, а остальные тоже как-то уселись, ноги из саней наружу точат. Кто-то из молодых уцепился за оглоблю и на ней верхом едет… Василь с кнутом и вожжами в руке садится как обычно: ноги на дышле, лицом к седокам — и спрашивает:

— Куда?

Баал-Шем отвечает:

— Езжай!

Василь не переспрашивает, втыкает кнут в сено в углу саней, привязывает вожжи к передку и — как гаркнет на лошадушек! Лошадки, отдохнувшие за время метели, резво вскидывают ноги, вздымают снежную пыль, и мы, будто в сияющей дымке, несемся по улице, через рынок, за город, в заснеженные просторы, и разносится окрест «И пусть дарует тебе»…

Завершили «И пусть дарует тебе» — въезжаем в лес. Тогда-то лес на все пятнадцать миль тянулся… Шлях широкий, гладкий как скатерть. Затянули «Элийогу»… Напев все громче и, ясно видно, до того нравится звездным небесам, что даже звездочки пританцовывают. Старые ели — справа и слева — вздрагивают как во сне и осыпают нас снежинками, ну точь-в-точь как молодоженов —хмелем. Иногда вспорхнет разбуженная ворона, метнется прочь с криками, и нет ее… Иногда проснется целая стая маленьких птичек и фью, фью, фью — подхватывают напев, подпевают… И вот заканчивается «Элийогу», а вместе с ним и лес, снова простор, и видна вдали деревня, а перед ней большой дом — та самая корчма. Узнаем корчму и деревню, значит, от города уже пятнадцать миль! Но об этом речи нет. Все уже привыкли к «скачкам дороги» во время прогулок.

— Стой! — велит Баал-Шем.

Останавливаемся.

— Здесь, — говорит он, — подождем немного.

Подождем так подождем. Кто-то спрыгивает с саней — ноги размять.

Вдруг слышим: топот копыт по снегу все ближе и ближе. Смотрим: конь, запряженный в санки. Ближе — видим — двое в санях. Меховая шапка и платок. Хотят они мимо проехать — Баал-Шем их останавливает.

— Послушай, парень! — говорит, но без гнева, даже с улыбкой. — Как же это парень с девицей ночью одни катаются?

Парень всматривается, кто это его спрашивает. И, похоже, видит — кто. А может, по голосу понял: не простой смертный.

— Мы жених и невеста, ребе!

— Это я знаю… Но до хупы и кидушин…

— Хозяин прогнал нас, ребе, в чем были. Повезло еще, что сосед-крестьянин сжалился над нами, одолжил коня, сани и тулупы и посоветовал ехать в Меджибож к ребе, к Баал-Шему… Он мне поможет…

— А Баал-Шем, — отвечают ему все с улыбкой, — к тебе приехал…

Тот ушам и глазам своим не верит.

— Поезжай назад! — говорит Баал-Шем.

— Он прибьет нас… Он сказал…

— Поезжай, тебе говорят!

Поворачивает он и едет обратно. Большие сани — следом… Кто прохаживался, залезают обратно или идут остаток пути пешком…

Не успевают маленькие сани подъехать к корчме, выбегает арендатор с жердью…

Окликают его из больших саней. Видит арендатор толпу и кричит сердито:

— Бродяги пожаловали! Езжайте дальше! Есть нечего, пить нечего, ночевать негде! Пошли отсюда!

И бежит назад, хочет ворота запереть.

Здоровенный такой разбойник: плечи, ручищи, да еще жердь в ручищах. Но у нас-то есть Василь, да и мы помогаем… Через минуту все в корчме.

— Ночевать, — говорит ему Баал-Шем, — мы тут не будем, еду и питье мы, слава Богу, с собой привезли. А ты поищи, найди и зажги побольше свечей…

Разбойник ворчит что-то себе под нос, но слушаться -слушается. И вот уже горят несколько свечей в бронзовых подсвечниках.

— Постели-ка скатерть!

— Пусть он стелет! — бубнит разбойник и сверкает глазами на парня, которого прогнал.

— Ты его слуга! — кричит ему Баал-Шем.

Впервые, наверное, слышим, как он кричит. И это действует. Арендатор сразу сникает, горбится, весь как-то съеживается и снова становится слугой. Идет и приносит из другой комнаты скатерть.

— Есть у тебя палки? — спрашивает Баал-Шем.

Тот отвечает уже как слуга:

— Растопить печь или плиту?..

— Палки не для того, чтоб топить. Принеси четыре ровные палки…

Тот приносит.

Говорит Баал-Шем сойферу:

— Достань ксуву и впиши имена жениха и невесты…

И потом:

— Пусть кто-нибудь сделает из скатерти и палок хупу.

Сойфер пишет. Хупу делают. И вот уже жених и невеста стоят под хупой. Баал-Шем произносит по порядку кидушин… Мазл-тов, мазл-тов! Все садимся за мелавемалку, которую ребецин и Годл тем временем достали и накрыли на столе…

Едим, пьем, подпеваем… Баал-Шем провозглашает:

— А теперь свадебный подарок! Гости-то у хозяев общие, сразу и со стороны жениха, и со стороны невесты.

Он улыбается и продолжает:

— Я со своей стороны даю молодым корчму в аренду!

— Корчма моя! — вспыхивает бывший слуга.

— Болван ты и злодей! Теперь я помещик, и корчма моя, и я передаю ее молодым.

И поворачивается к ребецин:

— А ты, ребецин, что дашь?

Как и другие, ребецин думает, что это все в шутку, только чтобы припугнуть разбойника, и отвечает:

— Если муж — помещик, то жена — помещица, а так как арендную плату (дело известное) помещица берет себе «на булавки», то дарю я им свадебный подарок, арендную плату на вечные времена!

— Если так, — говорит Годл, — если отец — помещик, а мать — помещица, то я — единственная помещичья дочь, и у меня тоже есть право подарить подарок.

— Верно! Верно!

— Я, Годеле, со своей стороны дарю им триста ведер водки.

— Рабойсай, благословим!

Благословляем, думая, что в шутку.

Поле благословения Баал-Шем говорит молодым:

— Теперь вам можно ездить вместе. Куда вы хотите ехать?

— У меня неподалеку дядя живет, в лесу… Смолокур…

Улыбается Баал-Шем и говорит:

— Человек идет, а Господь ведет… Езжайте на здоровье. Но остатки трапезы возьмите с собой вместе со скатертью. Самое главное, не забудьте недопитое вино. Оно вам пригодится…

Такая вот история. Уезжают санки в одну сторону, а мы, на больших, в другую, обратно в Меджибож… Не иначе опять будет «скачок дороги». Уже сидя в санях, оборачивается Баал-Шем к арендатору:

— А ты, разбойник, должен покаяться! Из корчмы будешь изгнан, станешь странником, станешь «справлять изгнание». Потом Господь тебе поможет, и ты придешь ко мне после покаяния… Трогай, Василь…

Сани трогаются, арендатор стоит, будто окаменел… Перед тем как въехать в лес, оглядываемся и видим, что он все еще стоит и трет глаза. Будто хочет очнуться от кошмарного сна.

Как сказал Баал-Шем, так, разумеется, и вышло…

Через несколько лет арендатор, раскаявшись, пришел к нему… Его уже было не узнать. Но это совсем другая история. Послушайте лучше, что случилось со свадебным подарком. Мы-то думали: шутка…

Въезжают молодой человек с женой в лес. Остатки мелавемалки и бутылка с вином завернуты в скатерть. До смолокура около получаса езды. Едут они уже час и еще полчаса, а того места, где стоит закопченная хижина, все не видать. Немудрено — столько снега выпало, поди сыщи дорогу! Им как-то не по себе, страшновато. Вдруг встала лошадка, хочет подкрепиться, оголодала. Жена говорит:

— Нужно иметь сострадание к животному! Может, дадим ей кусок халы из остатков…

— Ну давай…

Вылезает жена из санок, разворачивает скатерть, достает кусок халы и дает лошади, а та жует.

Выпрыгивает молодой человек из санок — ноги размять. Можно, кстати, немного и пешком пройтись.

Лошадь пожевала, очухалась. Пора трогать, и тут они слышат из-под деревьев тяжкий стон. Потом еще один…

— Это зверь? — спрашивает жена.

— Нет, кажись, человек.

— Верно, беда стряслась…

— Давай поищем!

Прошли они немного на стон и видят: лежит человек в забытьи. Молодой человек, похоже, барчук. Рядом с ним — ружье. Неподалеку — подстреленный заяц.

— Охотник, — говорит жена, — заблудился, изнемог от голода.

— Может и так, принеси вина…

Припоминают они, как Баал-Шем сказал: оно вам пригодится…

Приносит жена вино и кусок лекеха. Молодой муж тем временем присел и положил голову охотника себе на колени. Жена смачивает губы несчастного вином. Он приоткрывает глаза:

— Где я?

Вливает она ему несколько капель в рот, он глотает. Подносит ему ко рту кусок лекеха — он откусывает. Приходит в себя.

И знаете, кто это был?

Молодой граф собственной персоной! Уже три дня, как он ушел с другими молодыми помещиками на охоту. Отошел в сторону. Как? Он что, леса не знает? И заблудился. Сперва были слышны выстрелы, потом и они смолкли. Охотники, конечно, заметили, что молодого графа нет, бросились искать, да только еще дальше от него отдалились… Измученный голодом и жаждой, он долго понапрасну кружил по лесу. Потом сел под деревом… Отшвырнул подстреленного зайца, из-за которого заблудился… Столько за ним гонялся!.. Потом, уже ослабев, услышал где-то далеко в лесу охотничьи рожки, крики и ауканья. Идти он уже не мог, да и слабый крик его никто бы не услышал… Потом стало тихо… Он, наверное, заснул. Похоже, с открытыми глазами… Потому что вскоре увидел, как люди — крестьяне и охотники — бегают по лесу с горящими факелами, трубят в рожки, кричат, аукают… Он слышит, видит, хочет пробудиться и не может…

Повезло еще, что молодожены его нашли, а то бы он уже не проснулся.

Берут они молодого графа, который уже пришел в себя, усаживают его в сани, сами садятся и — в путь.

— Удивительно, — говорит молодой граф, — теперь мне ж но, где я нахожусь. Усадьба, — он показывает пальцем, — вон там, за деревьями. Езжайте прямо туда…

— Просто наваждение какое-то! — бормочет он и умолкает, воображая, что творится дома с отцом и матерью…

И они едут, как он им сказал, прямо к усадьбе…

Усадьба во мраке, только одно окно светится за занавесками. В других темно.

Подъезжают к воротам. Бегут навстречу люди: кто это может быть ночью?.. Собаки лают. Одна подбегает, узнает и заливается уже совсем другим лаем, радостным, несущим добрые вести. Подбегает слуга:

— Барин, молодой барин!..

Бегут во дворец, докладывают. Выбегают отец с матерью и гостями…

— Сын мой! Сынок! Брат!

— Стах, Стах, ты жив! — кричат молодые помещики, еще не успевшие переодеться с охоты. Пана Станислава подхватывают на руки, несут во дворец. Разом вспыхивают все окна, освещается двор.

Пан Станислав рассказывает. Все окружили его и слушают, затаив дыхание… Тем временем стол уже накрыт: вино, закуски. Садятся, пьют, закусывают, радуются. И тогда кто-то спрашивает:

— А кто тебя подобрал, кто тебя привез, дорогой Стах?

Всем становится стыдно. Забыли о тех, кто спас жизнь

единственного сына помещика!

— Какая несправедливость! — помещик заламывает руки.

— Горе мне! — стонет помещица, — Господь мне этого не простит…

— Они были на санках, им нужно было обратно ехать. Ничего не поели, ничего не выпили, не согрелись, никто им спасибо не сказал, — говорит, чуть не плача, помещичья дочь.

В эту минуту входит камердинер и докладывает:

— Все, что нужно, сделал. Лошадь распряг, отвел в стойло и задал ей свежего овса. Парня и девку… то ли они брат и сестра, то ли жених и невеста… отправил на кухню, чтоб отогрелись. Еда у них с собой своя. Они евреи, нашего и не попробуют…

— Сюда веди их, сюда! — кричит помещик.

— Сами, сами их приведем! — отвечают ему сестра и мать молодого графа…

И уходят, и возвращаются с молодой парой…

— Спасибо, спасибо, спасибо…

Помещица спрашивает:

— Кто вы? Брат и сестра? Жених и невеста?.. У вас так не разъезжают…

— Нет, — говорят, — муж и жена, только что из-под хупы! Мы ехали в лес, к нашему дяде… К смолокуру…

— Если так, — раздается со всех сторон, — мазл-тов, мазл-тов! Ведь это значит по-вашему: счастья!..

— Тогда вам, — говорит молодой граф, — подарки полагаются… Дроше-гешанк, так ведь, по-вашему, свадебный подарок?

Тут помещик и говорит:

— Отдаю вам в аренду лучшую корчму в моем имении! А помещица говорит:

— А я дарю вам арендную плату на вечные времена!

И тогда дочь говорит:

— Я единственная дочь, у меня тоже есть право подарить подарок!

— Есть, говори, — отвечают отец и мать, — что ты хочешь?

— Дарю триста ведер водки с нашей винокурни.

И было так… Молодой помещик еще кое-что им добавил от себя…

Я не считал…

Тут заиграла музыка, все стали танцевать. А наши молодые потихоньку прошмыгнули в двери и уехали — к себе в корчму…

Арендатора там уже не было… Ушел в изгнание…

Ицхок-Лейбуш Перец

– Хаим, каким способом ты поднимаешь себе настроение?
– Обливанием холодной водой.
– И как, нравится?
– Мне – да, а тому, кого я обливаю, – не очень!