Где-то под Цюрупинском посреди глупой ночи на пути домой.

Я утром вернулась к себе, но не в себя, чувствую пока что себя таким вот бычком:

пропитана насквозь солью жизни, пахну вольницей моря и попутным ветром, но пока что шевелюсь только под воздействием желудочного сока. У меня абстиненция, синдром лишения. 

Город с утреца встретил пасмурью и гулкой дрожью озябших улиц, кричи-не-кричи, все не эхо. Какой-то холодный, отстраненный, совсем меня не признал. Только щурил глаз, да хмурил бровь: где шаталась, девка, по каким степям и морям тебя, приблуду, носило-то, а? Глядел сквозь навылет, раня в самое сердце, как любовник-ревнивец. Кинулась его обнимать, ракушками осыпать, а он, знай, нос воротит, щетинится. Сварила кофе черный-пречерный в джезве, пеночка, как надо, дамской шляпкой,

накромсала брынзы толстыми ломтями, да с соленой слезой на срезе, нарвала щедрыми руками лепешки-лаваша... зову его голубя сизого, кличу трапезу со мной разделить, а он ни в какую.

А сиськи хошь покажу? - спрашиваю. Тут же прибежал.

Вот, гляди! - говорю. - Как на духу перед тобой чиста. Было только море, степь, горы, рыбы, котики мягонькие и колючки острые.

- А как же Август? - спрашивает. - А как же цыганенок Август?

- Так цыганенок Август, дуралей, это же я!