Ночью, в самом ее сердце упало зеркало, бабушкино, в тяжелой деревянной раме. Громыхало, кувыркаясь по ступеням мебели. В ужасе подскочили, будто рушились стены. Не разбилось. Оборвалась веревка, на которой оно висело.
  А Илья у себя в комнате полночи ловил мышь; когда я собирал по полу отскочившие от рамы деревянные части, он принес её в полиэтиленовом пакете. Завязали, пустили с балкона по ветру, дали гагарину шанс.

  Когда десять лет назад умер мой отец, я почти ничего не испытал, только беспокойство за мать. Это случилось в реанимации, быстро, от сердечно-легочной недостаточности.
  У меня не было к нему особых чувств. Временами в отце было что-то ханжеское, театральное, неискреннее, и я это сразу чувствовал; после института я настоял, чтоб он начал писать воспоминания, вот где этого оказалось много, и сейчас читать их я не могу. В свое время он сделал много боли матери, чему я был свидетелем. Лишь в раннем детстве, когда мы куда-то шли, и отец держал мою руку в своей большой руке, у меня к нему что-то возникало. Но те времена давно прошли.
  К матери уже пришли родная сестра отца и ее дочь. Мать плакала. Был момент, когда началась было истерика, и мне пришлось даже на нее прикрикнуть.
  Потом занимался похоронами, пошла какая-то механика. Только на кладбище, во время последнего прощания, вдруг накатило, и очень захотелось плакать. Но отвернулся, отошел и справился.