Всё всегда кончается плохо.

Было пять утра. Ира Теряшева сидела на кухне с чашкой кофе, светя себе газовой конфоркой; обычно, когда нападала бессонница, это было самое приятное время и место в жизни, но не в этот раз.

«Была в сети вчера в 22:17«, — по-прежнему гласила Анютина страница «ВКонтакте». Телефона ее не было — у Иры вообще нет ничьих телефонов, даже мистера Федоренко; как-то не вошло в привычку. Худшая катастрофа — та, что еще не произошла, но ты уже не можешь ее предотвратить. Еще хуже — когда теоретически можешь. Но как? Ее способности к наглой театральной импровизации напрочь переставали работать, когда нужно было что-то спланировать заранее, вдобавок не представляя себе, с кем придется иметь дело. Что-то наврать охраннику на входе, который и вчера-то оглянулся вслед ей и Степанковой с каким-то недооформившимся подозрением; а потом... Кто вообще первым там появляется по утрам? Ира совершенно не разбиралась в таких житейских подробностях, и от мыслей о них сейчас впадала в оцепенение, близкое к панике. Была какая-то гложущая надежда, что все обойдется, и добавочный страх, что лихорадочные попытки всё исправить как раз и испортят всё окончательно.

Такая мелочь. Такая глупость. И такие последствия.

Степанкова, черт возьми, просыпайся. Сейчас бы хоть вместе что-то сообразили.

Может быть, так подействовал испуг — одновременно с облегчением: никаких больше холодных душей, теперь ее голый вид посреди кабинета английского точно обрел свой естественный смысл и простое назначение. Или все это исподтишка нарастало вчера и позавчера — а сегодня этот сон, эта физра, этот приятный стыд дезодорантной несвежести. А может быть, тело просто выбрало этот момент, чтобы сдать ее окончательно. «Астартиновая шлюха» стерпела даже признание, что ей морочили голову, а теперь еще и получает удовольствие. Она вообще, когда не следила за собой, склонна была почему-то делать самое нелепое, что только возможно. Как тогда с Калинниковым — козлом, разумеется, он был назван заслуженно, но как вообще случилось, что Анюта вместо того, чтобы просто убрать голову, оцепенела и принялась панически сглатывать, будто главным было ничего не запачкать, даже кубиков Васькиного пресса?

Всем этим самокопанием, нисколько не тягостным, Степанкова занималась позже в тот вечер, вытянувшись на кровати после душа, где зачем-то оттиралась и взбивала пену так, будто смывала следы злодеяния — хотя нет, это всё, кроме ее хулиганств с Теряхой, хотелось смыть и забыть. Хорошо было вспоминать недавнее во всех подробностях, заложив руки за голову, — все такое мягкое и душистое, телу уже ничего сегодня не нужно, а все терзания и слезы кажутся чем-то далеким. Даже в прыщиках теперь виделось что-то нежно-откровенное. Половозрелая, в самом деле, особь. И при этом такая еще девочка, всеми слабостями наружу. Тем резче потом сюрпризы.