Осень нагрянула неожиданно чужой теткой. В субботу после обеда. До закатного солнца ворвалась в Город незваным гостем хуже татарина. Еще с утра мы в своей волшебной стране ОЗ играли камерно с солнцем в чехарду, между вызовами в коротком рукаве кучно нежились в нагретом жарким летом дворике, трещали, хохотали и бегали по очереди в соседний лабаз за прохладительным мороженым, и сколько было в этом незамутненного веселья и необъяснимого счастья – простого и не витиеватого, как в дворовой песне на трех аккордах на гитаре. А к вечеру нагрянула она – властная, холодная, колючая и ветром перемен жгучая. И мы, достав из шкафов теплые куртки, разбрелись по дальним углам, окуклились...

Помню, Фрося моя, дельно и обстоятельно собираясь в гости к дальним родственникам, на вопрос, когда ее обратно ждать, любила повторять: "Гость в первый день – золото, во второй – серебро, на третий – гони и насовсем прогони". 

В ночь с субботы на воскресенье куталась в теплую спец. одежную курточку, в воскресенье уважила гостью межсезонной размахайкой, а вчера, в понедельник, взяла и плюнула на погоды, вышла в мир в новом коралле, накануне выцыганенном, выменянном за три гроша у задержавшегося у наших берегов лета, платье припозднившейся бабочки, – чужую тетку со двора гнать. В основе футляр приличной длины "два пальца за колено", в юбке шлица, но она не кричит, она негромко, чуть ли не шепотом, говорит, на талии бессмертная баска, вместо рукавов два крыла... и ноги, то ли в отместку осени, то ли по дурости, голые...

...вышла, что выпорхнула... иду-лечу... гляжу...  

вот он – Либермана дом, сто лет в обед было даже не вчера, а все по-прежнему в платье крЭмовом, в отблесках солнца и цветах, а многие дамы вокруг зачем-то внезапно в черном и брУках (удобно, говорят, практично, говорят).

... а на Липках, напротив нацбанка, как и год, два, три, пять, десять… двадцать лет назад плодородная, дородная груша-дичка щедро сыпет под ноги мимо прохожим, летящим на свет ложного гроша-солнца, несъедобные плоды, разбивая их о землю мокрыми пятнами. Короче, жизнь вопреки и наперекор продолжается. И в этой жизни где-то есть место и мне, пусть и воспоминаниями, нанизанными друг на друга годовыми кольцами.

Ехала потом к себе на любимом автобусе номер 62. Как обычно в этот час пассажирами печерские старики и старушки, да редкие прогульщики-школьники. Тихо, размеренно, чинно, кондуктор важен и неспешен, к месту едок шутками – сплошная благодать. И тут у «Зоряного» входит бодренькая пара. Он молод, но сильно по нынешней моде бородат, она – постарше, но при нем, неприметная (джинсы бой-френда, толстовка серая с чужого плеча, на лице выделяются губы и сделанные краской брови а-ля Леонид Ильич жил, жив и будет вечно образом Марии Каллас икаться). Входят, садятся на заднем широком сидении подле меня. Я читаю, они – говорят. Остановка, другая, они говорят, я – читаю. И тут он:

- Вот *там-то* подают лучшее мясо, а бургеры - *там-то*, а на площади Рынок…

Ох! – вздыхаю про себя я. Вот зря же, зря и в этот раз расчехлила свои уши. Вот опять в этот редкий раз зря. Давно же с собой условилась, договорилась: лучшее средство от случайных попутчиков – это книга. Именно та, твоя личная книга, в которую нырнуть и для окружающего мира пропасть. Пропасть со всеми этими кораллами, крыльями, мерзнущими ногами, дикой усталостью, веселой натугой, пропасть как упасть в гамак – лежбище внесезонных котиков. А межсезонье – это не про осень, это про тех, кто с тобой не по пути.

А напоследок вот вам бонусом лев из Мариинского дворца ("разгромленного капитальным ремонтом" уже второй десяток лет). Ходила сегодня проведывать, гладила его ласково по гриве. Он тоже, как и я, на этих городских сквозняках который год грустит нежным и трепетным оскалом.  

В свое время Мариинский дворец (и Киев) чудным поворотом судьбы спас империатрицу Марию Федоровну, мать Николая II, от смерти. Она сама об этом говорила. Но кто в наших нынешних реалиях спасет память, кто разрешит льву рычать, а не сипеть?