- Юрий Николаевич, многие историки продолжают размышлять о причинах распада СССР. Что же, на ваш взгляд, могло способствовать тому, что в начале 20-х годов прошлого века бывшая империя, по сути, превратилась в конфедерацию?



– Двадцать лет я пытался понять, как же стал возможен распад великой и, как многим казалось, незыблемой державы. Несколько лет просидел в архивах, пытаясь докопаться до первопричины. В конце концов, понял, что при самом создании первого в мире социалистического государства под его фундамент была заложена мина замедленного действия.



Во всех Конституциях СССР (а они время от времени пересматривались) оставалась неизменной статья о том, что все союзные республики обладают правом на отделение. И почему-то именно эта статья никогда не снабжалась никакими объяснениями: на основании чего это может произойти, какие должны быть выполнены процедуры? Именно такая правовая неопределённость стала одной из причин, почему в конце 80-х годов центральное руководство Советского Союза не смогло противостоять сепаратизму в национальных республиках.

Статья о праве республик на отделение появилась в конце 1922 года. У нас обычно говорят, что дата создания СССР – 30, 31 декабря 1922 года. Однако фактически всё было решено 6 октября на пленуме ЦК РКП(б). Ещё накануне и ЦК, и подавляющее большинство руководителей партии были согласны со Сталиным, что все независимые республики – а тогда это были Белоруссия, Украина, Закавказская Федерация, включавшая в себя территории современных Грузии, Армении, Азербайджана, – входят в состав РСФСР как автономные. И вдруг 6 октября выступает Лев Каменев. Он заявляет, что общался с Лениным, который якобы высказался за то, чтобы каждая республика входила в СССР как независимая, образуя вместе с другими конфедерацию. Под влиянием авторитета Ленина все участники пленума поддержали этот подход. Подчёркиваю – в тот момент ни о какой статье Ленина «К вопросу об автономизации», которая появилась гораздо позже и по поводу подлинности которой есть немало сомнений, речь не шла. Стоит заметить, что к тому времени Ленин уже был серьёзно болен и не всегда адекватно оценивал происходящее.



– Насколько вообще серьёзно стоял так называемый национальный вопрос в то время?



– Часто в распаде Российской империи обвиняют большевиков, признававших право наций на самоопределение. Хочется напомнить читателям, что процесс распада начался ещё даже до Февральской революции 1917 года.



И начало его – царское правительство. В частности, были проведены административные границы в Прибалтике, разделявшие земли с компактным проживанием литовцев, латышей и эстонцев. Затем Временное правительство внесло свою лепту, разрешив формирование воинских частей по национальному признаку. Вообще правительство Керенского было настолько слабым и безвольным, что вынуждено было потакать самозваной Украинской раде во главе с историком Грушевским. Эту Раду никто не выбирал, мало кто из украинцев поддерживал, и она вынуждена была заискивать перед немцами, чтобы те признали их легитимность.



Даже донские казаки, традиционно считавшиеся опорой государственности в России, объявили тогда о своей автономии. К моменту Октябрьской революции страна уже разваливалась на части.



Первым выступил против такого положения вещей Сталин. В марте 1917 года он, только что вернувшись из ссылки, написал статью «Против федерализма». Он доказывал, что разделение страны на автономные национальные образования – путь к развалу. Любопытно, что точно такой же мысли придерживался Павел Милюков – лидер кадетской партии. Но к ним тогда не прислушались.



Сегодня, когда говорят о независимости национальных республик, возникших после 1917 года, забывают, что это были марионетки немцев и других зарубежных держав.



Кстати, свою лепту в признание прибалтийских государств внёс дипломат Георгий Чичерин, который боялся остаться без работы, потому что Советскую Россию на тот момент никто не признавал. После разгрома войск Юденича, в которых было множество эстонцев, шведов, датчан, вполне можно было войти в Эстонию и восстановить советскую власть, провозглашённую там в конце 1918 года. Этого не сделали. Более того, Чичерин во время мирных переговоров с эстонским правительством пошёл на такие уступки, как будто Советская Россия была проигравшей стороной. Эстонии отдали чисто русские территории – Иван-город, Нарву, принадлежавшую России со времён Ивана Грозного. Обязались выплатить немалую сумму золотом. В собственность Эстонии были оставлены все суда и промышленные предприятия, созданные руками русских рабочих.



– Почему Сталин всё-таки не смог отстоять свою точку зрения?



– Сталин со своими взглядами о будущем унитарном устройстве России был как кость в горле главным на тот момент руководителям большевистской России – Ленину, Каменеву и Крестинскому, представлявшему интересы Троцкого. Поэтому Сталина старались держать на расстоянии, отправляли на те участки фронтов Гражданской войны, где положение становилось наиболее угрожающим. А вопросами национально-территориального строительства занимался Каменев.

Тем не менее как член Комиссии по подготовке новой программы ВКП(б) Сталин в 1919 году сумел вставить в проект программы очень важную фразу: «Как одну из переходных форм на пути к полному единству партия выставляет федеративное объединение государств, образованных по советскому типу». Иными словами, большевики декларировали, что в условиях Гражданской войны приходится создавать автономные республики, но это – временная мера. Эта программа, кстати, действовала до конца 1961 года. И миллионы людей, вступая в партию, формально соглашались и с этой установкой.



Надо сказать, что среди большевистского руководства национальных республик всегда было немало тех, кто явно или скрытно симпатизировал сепаратистам.



Накануне подписания договора о создании СССР в Харькове, который был тогда столицей Украины, вдруг объявились два сторонника «незалежности». Первый – председатель совнаркома УССР Христиан Раковский, болгарин по национальности, родившийся в Румынии. Второй – Михаил Фрунзе, молдаванин по отцу, который вырос на территории Семиреченского казачьего войска и никакого отношения к Украине тоже не имел. Эти двое даже в 1923 году при обсуждении Конституции СССР везде требовали подчеркнуть независимость советских республик. Ещё более жёсткую позицию занимал Будо Мдивани, старый партийный деятель Грузии, выступавший даже против самой идеи СССР. Он считал, что это нарушит права наций на самоопределение.



Кроме того, в то время многие коммунисты ещё верили в скорую мировую революцию и Россия рассматривалась ими лишь как основа, к которой будут присоединяться всё новые республики. Карл Радек, например, очень радовался тому, что в названии СССР нет слова «Россия». Это, по его мнению, облегчало присоединение к Советскому Союзу других государств, и в первую очередь Германии.



Сталин всю вторую половину 1922 года провёл в борьбе с противниками унитаризма и с трудом довёл дело до того, чтобы к середине октября бОльшая часть партийного руководства согласилась с принципом федеративного устройства будущего советского государства. То есть национальные территории получали статус автономных. Причём до 1922 года Сталин отстаивал точку зрения, что автономия нужна только отсталым в экономическом и культурном отношениях районам страны. Но, как я уже говорил, под давлением Каменева, спекулирующего именем Ленина, СССР был создан как конфедерация. При этом пришлось во многом уступить националистически настроенным большевистским кадрам на местах. Все республики получили право иметь свои воинские формирования. Были армянские, украинские, бурятские и прочие войска. Руководство на местах имело широкие полномочия для ведения международных отношений. То есть Советский Союз в 20-е годы представлял собой совсем не то, чем стал позже.



– Общепринято мнение, что к середине 30-х годов в руках Сталина была сосредоточена практически неограниченная полнота власти. Почему же он не переиначил устройство страны согласно своим представлениям?



– И в национальном вопросе генсеку приходилось действовать очень осторожно. Он не мог просто взять и отменить статью Конституции, разрешающую выход из СССР. Национально-сепаратистские тенденции в стране не исчезли и в 30-х годах.

Сегодня мало кто вспоминает о разгроме подпольной украинской националистической организации «Спилка вызволения Украины» на рубеже 20–30-х годов, о восстании в Грузии в 1924 году, многочисленных восстаниях в Средней Азии. Это были как бы антисоветские выступления, но по сути их участники добивались не свержения советской власти в стране в целом, а отделения от СССР. Нельзя забывать, что сепаратистские настроения во время Великой Отечественной войны подогревались немцами на оккупированных территориях. Потому-то и действовали до середины 50-х годов прошлого века националистические бандформирования в Прибалтике и на Украине.

Ну а в 1961 году, после принятия новой Конституции СССР, конфедеративное устройство страны было окончательно узаконено, что и привело к столь печальным последствиям три десятилетия спустя.



Беседу вёл Алексей Полубота

Смущение умов продолжало нарастать в 1906 и в 1907 годах. Ожиданиями коренных изменений оказались проникнуты даже консервативные слои: крестьянство, духовенство, дворянство. Под привлекательными лозунгами всеобщего равенства и свобод русский народ призывали к сокрушению старого мира, к избавлению от «теней прошлого», к свержению самодержавия, «грабежу награбленного», к революционному насилию и террору. Первым человеком, кто публично на всю страну возвысил свой голос против такого безумия, к которому стали прислушиваться, и в которого стали верить, стал новый царский премьер П.А. Столыпин.

Взамен грезам революции он предложил обществу путь черновой работы, исправления самих себя, путь всегда неудобный, предполагающий стояние в правде, но тот самый «узкий путь» через «тесные врата», к которому призывал Христос.

«Первый путь, - напоминал Петр Аркадьевич евангельскую истину, - это ровная дорога и шествие по ней почти торжественное под всеобщее одобрение и аплодисменты, но дорога, к сожалению, в данном случае не приводящая никуда… Второй путь - путь тяжелый и тернистый, на котором под свист насмешек, под гул угроз, в конце концов все же выход к намеченной цели. Для лиц, стоящих у власти, нет, господа, греха большего, чем малодушное уклонение от ответственности».

Достойным ответом на революционные утопии стал новый правительственный курс. Его соавтор и ведущий проводник, первый министр империи - П.А. Столыпин, предложил иную линию развития страны, он призвал идти в будущее через соединение настоящего с прошлым, через синтез новых государственных идей с национальным опытом и традицией страны: в политике – интеграция самодержавной власти и нарождающихся демократических институтов, в экономике – многоукладное аграрное хозяйство, с государственно-рыночным механизмом перераспределения земли, в духовной жизни – возрождение православия и патриотизма в условиях национальной терпимости и религиозных свобод.

По убеждению реформатора, беспочвенные преобразования, преобразования, органично не вплетенные в ткань народной жизни, неизбежно ведут к разрушению самой жизни, делают человека уязвимым и слабым в решении собственных социальных проблем.

Камнем, поставленным царем и Столыпиным во главу угла обновления империи стал великий земельный проект. Правительственная аграрная реформа открыла дорогу новым социальным движениям, способствовала ускоренному процессу образования новых классов, традиций и интересов. Она запустила в действие трудовую энергию десятки миллионов крестьян, которым предстояло не только освоить земли, но в течение 20 лет «перемолотить» всю русскую действительность.

«Все улучшения в местных распорядках в суде и администрации, - говорил П.А. Столыпин в программном выступлении перед третьей Государственной думой, - останутся поверхностными, не проникнут вглубь, пока не будет достигнуто поднятие благосостояния основного земледельческого класса».

Реформу пришлось начинать в революционное время, и правительство не могло не опасаться, что запущенные ей социальные процессы станут неуправляемыми, что у власти, сосредоточившей свои усилия на усмирение волнений, не будет хватать знаний и сил вовремя и правильно решать возникающие проблемы. Наступил тот самый критический период в истории государства, который Столыпин назвал периодом «усиленного роста». Революция показала, как опасна задержка этого роста. Чтобы решиться на его стимулирование в условиях общественных потрясений, правительству необходима была не только сильная воля, но и крепкая вера в возможность преображения страны.

«Господа, нужна вера, - обращался Столыпин в декабре 1908 г. к депутатам III Государственной думы. - Была минута, и минута эта недалека, когда вера в будущее России была поколеблена, когда нарушены были многие понятия; не нарушена была в эту минуту лишь вера Царя в силу русского пахаря и русского крестьянина».

Новое аграрное дело волей неволей переводило центральную и местную администрацию в творческий режим работы, оно стало школой обучения, обкатыванием нового гражданско-гуманного подхода к народной жизни, фактически стало школой формирования креативной, ответственной, даже в какой-то степени демократической по стилю управления бюрократии. По словам землеустроителя А. Кофода, в течение многих лет исколесившего с ревизией все губернии, где проходило землеустройство, «пришли новые, сногсшибательные времена в замок спящей красавицы», под названием местная бюрократия. «Конечно, это дело (разверстание – Д.С.), – вспоминает землеустроитель, не пошло бы без коренных изменений в составе персонала. Изменений, начавшихся уже зимой 1907/08 года».

Следует напомнить, что введение крестьянской поземельной собственности, как это ни парадоксально прозвучит, обусловило не разрушение общественного, а его развитие в старых и новых формах коллективизма. Часто употребляемое в научных исследованиях выражение «разрушение общины» не самая подходящая характеристика для сложных процессов, происходивших в деревне под влиянием аграрной реформы. Кстати, сам Столыпин редко его использует и не всегда в положительном смысле. В этом смысле вернее говорить о перестройке земельных отношений, понимая под перестройкой двусторонний процесс распада и созидания: община разделялась на жизнеспособные частные хозяйства, которые в свою очередь становились строительной основой для новых общественных союзов. Причем все это происходило не только без социально-экономических потерь, но сопровождалось стабильным развитием русской деревни.

Явления социальных пустот, хаоса и энтропии, которые неизбежно вызывают процессы разрушения, фактически не наблюдались. Все протекало органично: нежизнеспособное старое постепенно умирало, а то, что от него отделялось, росло и занимало его место.

Важным эволюционным элементом в аграрной реформе стало постепенное поэтапное вхождение крестьянина в права полного собственника. Сначала крестьянин мог укрепить за собой землю без выдела в натуре, потом размежевать ее как личную собственность и, наконец, заполучить свою землю в частную собственность с небольшими ограничениями в отношении адресата ее возможной продажи.

Владение собственностью, по убеждению Петра Аркадьевича есть естественное право человека, определяющее его социальную и личную значимость. «Природа вложила в человека некоторые врожденные инстинкты, - писал 23 октября 1907 г П.А.Столыпин Л.Н.Толстому, - как то: чувство голода, половое чувство и т. п. и одно из самых сильных чувств этого порядка – чувство собственности. Нельзя любить чужое наравне со своим и нельзя обхаживать, улучшать землю, находящуюся во временном пользовании, наравне со своею землею. Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянина, уничтожение в нем врожденного чувства собственности ведет ко многому дурному и, главное, к бедности». Эта социально-этическая защита частной собственности еще раз подтверждает, что для реформатора важно не только кому и как принадлежит земля, но и какие духовные, нравственные силы будут разбужены ее владением. «Собственность, - говорил он во II Государственной думе, - имела всегда своим основанием силу, за которой стояло и нравственное право».

Укрепляя институт частной крестьянской собственности, Столыпин давал возможность самому крестьянину «свободно, без опеки располагать своими духовными силами».

Иначе говоря, частная земельная собственность рассматривалась Столыпиным как универсальный элемент традиционного общества, который применительно к крестьянству сможет способствовать реализации его духовного потенциала. И в этом смысле межевая граница, беспрерывно проводимая землеустроителями по всей стране от Балтики до Дальнего Востока, вычерчивая границу групповой, единоличной и государственной земли, создавала русскому крестьянину то поле трудовой ответственности, на котором можно было взрастить и собрать не только зерновой, но и духовный урожай. Последнее было куда важнее первого. Ведь Столыпин понимал, что, укрепляя середняцкое хозяйство, сдерживая в процессе аграрной реформы образование фермерских и крупных товарных хозяйств, он волей-неволей замедляет развитие сельского хозяйства по интенсивному пути. Но экономический интерес уступил место соображениям высокого порядка.

Будущее России заключено не в громадных, но не бездонных природных ресурсах, а в ресурсе духовном, по словам Столыпина, - в «сокровище неисчерпаемом, которое нерасточимо», в прикосновении к которому человек черпает силы и обретает удачу. Этот ресурс столыпинскому правительству удалось активизировать, опираясь на трудолюбие крестьян и их хозяйственную заботу о родной земле. Именно здесь находилась и точка возврата России к нормальной жизни, и начало ее пути к новым вершинам. «Здоровому человеку, - писал философ И. Ильин, - труд нужен, как воздух, как уважение к себе самому, как радость, как молитва… Тот, кто трудится, участвует в жизни богосозданной ткани мира: он содействует ее постижению, ее развитию и ее полному расцвету».

И здесь уместно вспомнить, что во многих странах Запада разрушение общины оставило кровавый след в их исторической судьбе.

Это и чудовищное огораживание в Англии, где людей предпочитали овцам, превращая общинные земли в скотоводческие латифундии, это и бессовестные спекуляция, и ростовщичество с землей, как во Франции, где мелкий крестьянин земли становился рабом банковского каптала. Наконец, это и «благополучная» Америка, где фермерство стало своего рода оккупацией индейского запада, сопровождаемое геноцидом аборигенов. Даже «идеальная» Пруссия заплатила за этот переход массовой пролетаризацией страны.

По европейским часам Россия явно запаздывала с расставанием с общиной, но зато условия для земельной реформы здесь были свои – особенные. «Некапиталистый» помещичий класс, промышленники, еще слабо заинтересованные в земельной приватизации, бюрократия, не имевшая ни власти, ни большого интереса в решении местных земельных дел, наконец, сами крестьяне с их общинной психологией явно не собиравшиеся конкурировать друг с другом в борьбе за земельный ресурс, - все это неповторимое своеобразие русской действительности создавало реальную возможность провести земельную реформу в России спокойно, без крови, избегнув западных ошибок и преступлений.

Столыпинская аграрная реформа стала достойным ответом и выходом не только на вызов революционного кризиса внутри страны, но и на вызов мировой экономики, где только инициативный хозяин, способный к хозяйственной смекалке и творчеству, готовый сопрягать свои деловые усилия с усилиями других предприимчивых земледельцев, имел реальные шансы на успех. Русская деревня из статичного, замкнутого и задавленного общиной мира превращалась в открытую, динамично развивающуюся систему, и, что самое замечательное, все эти преобразования проводились Столыпиным в формате национального самосознания, с опорой на базовые социальные институты: семью, трудовой коллектив и русский этнос, что в свою очередь делало русский опыт модернизации не только уникальным, но и выигрышным в мировом разделении труда.

Столыпин знал русское крестьянство еще до революционного брожения, и не только по западному краю, но и по своим подмосковным и приволжским поместьям. Это знание было не продуктом изучения сухой экономической статистики, а взглядом изнутри, взглядом, способным многое понять и принять в жизни крестьянина. Известно, что во время хозяйственной инспекции в 1899 года поволжского имения супруги, он каждый раз сообщает в письмах домой о посещении церквей соседних с имением деревень, о беседах с местными священниками. Это было типично для Столыпина открывать и познавать деревенский мир в его духовной сердцевине.

«Вы все, господа, и верующие, и неверующие, - обращался Столыпин к депутатам III Государственной думы, - бывали в нашей захолустной деревне, бывали в деревенской церкви. Вы видели, как истово молится наш русский народ. Вы не могли не осязать атмосферы накопившегося молитвенного чувства, вы не могли не сознавать, что раздающиеся в церкви слова для этого молящегося люда – слова божественные».

Отсюда проистекала и главная ставка Столыпина в выборе движущей силы реформы - ставка на духовные силы народа.

«Меня вынесла наверх волна событий – вероятно, на один миг! – писал он Л.Н. Толстому в ответ на его обличения аграрной реформы. - Я хочу все же этот миг использовать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили ее в старину, как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром?»

И продолжает далее: «А вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и, главное, греха. Поверьте, что, ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими вопросами, и путь мой мне кажется прямым путем».

Для Петра Аркадьевича вопрос воздействия земельной реформы на религиозную и нравственную жизнь русского крестьянина всегда оставался первостепенным. Без православия как духовной доминанты русского общества, по убеждению реформатора, немыслима одушевленность новообразующих социальных форм и отношений. Поэтому и земельные преобразования были направлены на раскрытие и «распрямление» религиозного потенциала крестьянства, зажатого и деформированного в сельской общине. Семя добра уже посеяно Богом в крестьянине, надо только помочь ему вырасти.

К началу XX века община в значительной мере утратила функции социального амортизатора. В сельской местности находилась многомиллионная масса неустроенных крестьян, которые, по выражению Столыпина, легко могли расстаться «с привычным политическим мировоззрением», отодвинув «исторические инстинкты на задний план». К тому же промышленная модернизация, сопровождаемая массовыми сезонными миграциями трудового крестьянства в город, не только способствовала разрушению замкнутости общины, но, что особенно заметно в условиях экономических кризисов, создавала новые, нетрадиционные для русской деревни формы и методы социальной борьбы. Стихийно формируемая модернизацией эта революционная сеть вхождения деревни в город, так «расширяла» сознание крестьянства, что зачастую развращала их души, убивая веру в Бога и царя.

Исторгая здоровые элементы крестьянства, уже в значительной мере зараженного революционным брожением общины, той самой общины, которая нанесла мощный разрушительный удар по частной собственности помещиков в 1902-1905 гг., удаляя эти элементы на изолированные от деревни хутора, столыпинское правительство тем самым выключало их из взаимодействия с духовно поврежденной человеческой средой. Чтобы спасти крестьян внутри их деревенского мира требовались годы и годы, пришлось бы растратить огромные силы часто в никуда и без толка, преодолевая косность, лень, пьянство, предвзятое отношение к священству, полиции, начальству, к земельной собственности и предпринимательству. Такое завязание в общинном болоте было опасно и гибельно для страны. Царское правительство решило, прежде всего, строить новый мир на новой земле, с новой школой, с новыми формами церковной и общественной жизни.

Вот почему параллельно с хуторским строительством из европейской зоны, пораженной революционной радиацией, где во многих местах уже были свиты целые гнезда социализма и безбожия, миллионы крестьян переселяются в Сибирь и на Алтай.

В этих малозаселенных краях, не отравленных бездуховным дурманом больших городов, и сельской земской школой, как на обетованной земле можно было все начать по-другому.

В итоге организованный царем и Столыпиным массовый исход крестьянства из обжитого центра на далекие целинные земли Сибири и Алтая стал для крестьян своего рода нравственной закалкой и стимулом к росту живого религиозного чувства. Вера во Христа позитивно структурировала сознание переселенцев, пробуждала в них сверхсознательные мотивы в рискованном движении на Восток, в утомительной борьбе с природой, в терпении «суровой, однообразной» пуританской обстановки переселенческой жизни.

«После страшной встряски Россия, несомненно, переживает сильный экономический и нравственный подъем… - докладывал Столыпин государю. - Сибирь растет сказочно: в безводных степях (Куландинска), которые два года тому назад признавались негодными для заселения, в несколько последних месяцев выросли не только поселки, но почти города. И прорывающийся из России в Сибирь смешанный поток богатых и бедных, сильных и слабых, зарегистрированных и самовольных переселенцев – в общем, чудный и сильный колонизационный элемент. Прибавлю, элемент – крепко монархический, с правильным, чистым, русским миросозерцанием. «Мы верим в Бога, верим в Государя, просим: дайте нам церковь, дайте школу» – вот общий крик всех сибирских переселенцев. В каждом селе нас встречали многолетием Вашему Величеству, везде просили передать царю-батюшке о любви народной…»

Так из поземельной крестьянской собственности, из переселенческого участка зауральского новосела - из чувства хозяина родной земли, как из малого семени, постепенно вырастало и крепло здание новой России. Будущее величие страны создавалось не на песке отвлеченных экономических теорий, вне контекста нравственного состояния общества, а на камне веры – с опорой на духовный ресурс. Разрастание крестьянства землею осуществлялось в русском православном духе, посредством крестьянского трудолюбия, с ориентиром на общественные, семейные ценности и идеалы. Именно на этот традиционализм аграрной реформы указывал народным избранникам П.А. Столыпин в своей знаменитой речи. Не в мессианском и имперском смысле говорил он о великой России, но в контексте познания России самой себя, ее возвращения к родным истокам, к здравому смыслу, на собственный национальный путь. Основой такого возрождения, по мысли Столыпина, и должна была стать межевая черта, делавшая русского крестьянина хозяином своей земли. В этой способности видеть великое в малом заключено ещё одно уникальное качество Столыпина как выдающегося государственного деятеля.

Из записки Столыпина царю о результатах инспекционной поездки в Сибирь и Поволжье. 1910 г.:

«Если идея землеустройства не везде дала уже обильные всходы, то повсеместно брошены ее семена; если в крестьянском быту не произошло решительного переворота, то в нем уже совершается глубокий сдвиг; и если землеустройство немного еще дало, то оно многое сулит России».

В расколотом революцией русском обществе христианская установка на дела милосердия и на помощь «всем нуждающимся и обремененным» являлась единственной возможностью избежать грядущей катастрофы.

П.А. Столыпин был убежден, что только таким путем духовной и социальной солидарности богатых и бедных, знатных и простых, сильных и слабых и можно исцелить настоящую и грядущую Россию от социализма и безбожия.

"Нельзя укрепить больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса; - утверждал он во второй Государственной Думе, - надо дать толчок организму, создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда организм осилит болезнь; в этом должно, несомненно, участвовать все государство,все части государства должны прийти на помощь той его части, которая в настоящее время является слабейшей. В этом смысл государственности, в этом оправдание государства, как одного социального целого».

Таким образом, Столыпин распространяет высший принцип сострадательной любви на государственный организм. Сильные придут на помощь слабым не только по зову сердца, или в силу личной и корпоративной выгоды, но и в виду осознания себя частью единого гражданского. этнического и религиозного целого. В свою очередь это требовало от государства быть не просто социальным регулировщиком общественных потребностей и интересов, но и в соответствии с общенациональными ценностями и идеалами взращивать воспитывать сами эти потребности и интересы. Законы, налоговая и кредитная политика, народная «приватизация», социальные ссуды, школьное образование и миссионерско-просветительская активность Церкви – это те воспитательные средства и инструменты, с помощью которых государство собиралось воздействовать на идеальные и естественные человеческие потребности, воздействовать так, чтобы они в своем раскрытии и развитии не разделяли, а соединяли русских людей.

Наряду с аграрными преобразованиями ключевым направлением правительственной работы стала модернизация монархической политической системы. С этой целью был осуществлен целый комплекс мер тактического и стратегического характера: от совершенствования работы местного самоуправления, распространения его на новые группы населения и территории, до укрепления административной вертикали и согласования работы исполнительных и законодательных учреждений. Модернизация монархии мыслилась Столыпиным не как ослабление монархии, а как перераспределение ее сил, ее прав и обязанностей с целью достижения лучшего управленческого эффекта и возвышения личного авторитета самого самодержца.

По убеждению премьера самодержавие играет важнейшую роль в сбережении русской цивилизации. «Ведь Верховная власть, - напоминал Петр Аркадьевич забытые истины в стенах Государственной думы, - является хранительницей идеи русского государства, она олицетворяет собой ее силу и цельность, и если быть России, то лишь при усилии всех сынов ее охранять, оберегать эту Власть, сковавшую Россию и оберегающую ее от распада».

Без монархии, - говорил Столыпин уже в частной беседе чиновнику МВД С.С. Онгирскому, - Россия «рассыплется как карточный домик».

Из такого консервативного понимания государства и вытекало неприятие принципа парламентаризма, который, по убеждению Столыпина, ведет к утрате единоначалия в государственном управлении и возникновению параллельной власти, когда Дума и корона выступают как два разных носителя верховной власти и два независимых друг от друга источника ее трансляции в управленческие структуры. « ... государство, - утверждал Столыпин в ответ на подобные политические утопии, - есть один целый организм и что если между частями организма, частями государства начнется борьба,то государство неминуемо погибнет и превратится в “царство, разделившееся на ся”».

Отвергая парламентаризм, как и вообще преклонение перед западным либеральным строем, Столыпин в то же время оставался бескомпромиссным противником пороков и беззаконий в национальной структуре управления, главным из которых по-прежнему оставался бюрократизм. Чтобы преодолеть это удручающее явление русской жизни председатель правительства обращается за помощью к представительным учреждениям.

Как вспоминал бывший пермский губернатор И.Ф. Кошко. «Он (Столыпин. – Д.С.) высоко ценил контроль Государственной думы в области финансов и считал этот контроль единственным способом для целесообразного и по назначению расходования сбираемых с народа средств. Даже контроль над деятельностью администрации он считал необходимым, особенно у нас, где чувство законности еще так поверхностно; но он боролся против злоупотребления этим правом, когда оно делалось средством для партийной расправы с противником и когда факты извращались».

Сама идея партийного способа принятия решений в парламентском режиме была глубоко чужда нравственной натуре Столыпина. Сохранилось письмо, написанное им супруге еще в период губернаторства в Саратове, где дается нелестная оценка складывающейся в России либеральной политической культуре: «У меня в кабинете, - писал он супруге Ольге Борисовне, - многие из них (партийных людей – Д.С.) хорошо настроены, но гипноз публики, властью царствующих идей, делает их людьми не свободными, а рабами. Если бы я был политическим деятелем, то боялся бы всего более тирании и деспотизма партии, так как трудно служить одновременно партии и правде».

Укрепляя же в противовес парламентаризму самодержавное начало русской государственности, П.А. Столыпин пытался удержать русскую политику в нравственных координатах. Подтверждением к этому мнению могут служить и слова из обращения Столыпина к сельским жителям Саратовской губернии, опубликованного в губернских ведомостях накануне его министерского назначения:

«Стремление Царя – правда и добро; - разъяснял в обращении к крестьянам губернатор, - В этом отношении Государь стоит вне и выше всех партий».

Отвергая парламентаризм и конституционализм как чуждые исторической традиции принципы государственного устроения, Столыпин фактически предложил новую, но глубоко национальную модель государственного устройства, которую сам называл представительной монархией. Эта модель еще не была описана в теории, реформатор не раз подчеркивал, что она находится в процессе становления и в каких конкретных формах получит свое дальнейшее развитие, он сказать не может. Впрочем, неясность цели свидетельствовала не о слепоте правительства, а о творческом подходе в обновлении государственного строя. Причем важно заметить, что и методы, и принципы формирования новой политической системы были правительством четко обозначены, оно шло вперед с намеченной скоростью, не отрываясь далеко от берегов и в том направлении, на который указывал пройденный исторический путь.

Укрепление монархии как ствола русской государственности осуществлялось различными путями

Первое направление включало в себя модернизацию исполнительной власти, в ходе которой государственный аппарат самодержавия становился бы все более эффективным, способным к решению масштабных социальных задач. Это должно было наглядно, в живую убедить общество, что русский царь - не иллюзия кажущейся справедливости, а действительно царь правды, отец нации и рачительный хозяин страны. Первостепенное место в управленческой модернизации занимал кадровый вопрос. И хотя здесь Столыпину не всегда везло все же в оценке его кадровых преобразований для нас сейчас более важен не результат, а их позитивная направленность, верность в пути поиска решения.

Реформатор улучшал состав русской администрации последовательно и поэтапно, без массовых зачисток и репрессий, избегая нервозных встрясок и самоуспокоения в государственной работе.

Фактически Столыпин предложил организацию взаимодополняющей многоуровневой системы местного самоуправления, предполагающей возможность двойного представительства и участие юридических лиц. Так, выборы в самую крупную единицу самоуправления - в земство предусматривали выдвижение гласных от городского самоуправления, сословных учреждений и религиозных учреждений. В то же время, желая упорядочить запутанную схему местной власти, Столыпин собирался положить правовые и финансовые ограничения влиянию земской корпорации. С этой целью из-под налоговой власти земства предстояло вывести крупные города, а, посредством поселковой и волостной реформы, создать новые, независимые от земства, ячейки самоуправления.

Планируя создать в соответствии законопроектами о поселковом и волостном управлении более мелкие, дробные структуры местного самоуправления, неподведомственные земству и городам, Столыпин тем самым стремился стимулировать активность более консервативное сельское население. Эти новые структуры должны были получить право распоряжаться выдачей пособий на поддержание школ, церквей богаделен, больниц и приютов, а волостному собранию как самому крупному объединению сельских представителей предоставлялось право принимать решение об их устройстве, вместе «с правом самостоятельного заведования ими в хозяйственном отношении». Очевидно, что и поселковое и волостное самоуправление получили бы подобно западным земствам яркий консервативный окрас. Интегрирующим элементом здесь, как и на русском западе, могло стать православное духовенство. Отсюда и рекомендация ст. 3 «Положения о волостном управлении», «чтобы каждая волость совпадала, по возможности, с составом одного или нескольких церковных приходов». Причем в волостях с преобладающим русским или православным населением волостной старшина и не менее как один из его помощников «должен быть избираемы из лиц, русских по происхождению или принадлежащих к православной церкви».

Таким образом, реформатор намечал создать гибкую и эффективную систему взаимосвязанных друг с другом органов управления и самоуправления (при строгом разграничении их функций и компетенций), обеспечив посредством ее взаимную поддержку власти и общества.

Духовным соединением управленческой вертикали и самоуправленческой горизонтали должен был стать русский православный элемент.

Расширение прав местного самоуправления предполагалось осуществлять параллельно с усилением административного контроля за его деятельностью. В Записке Министерства внутренних дел «Главные начала преобразования земских и городских общественных управлений», внесенной на рассмотрение премьером Совета министров 7 февраля 1907 г. намечалось предоставить министру внутренних дел права производить ревизию местных выборных учреждений по собственному почину, а не испрашивать в каждом случае, как это было ранее, Высочайшего повеления на ее производство. Министр внутренних дел получал право: распускать земское собрание или городскую думу и назначать, не позже, чем через шесть месяцев, новый выборы гласных; устранять одновременно с роспуском земского собрания избранные ими исполнительные органы, которые временно должны быть заменены административным управлением. Иначе говоря, игра в местную «демократию» была ограничена жесткими правилами, преграждавшими путь либеральной безответственности и политиканству, а в отдельных случаях и инородческому сепаратизму.

Соответственно при всей развитости местного самоуправления губернатор оставался ключевой фигурой регионального управления.

Разделение компетенций между губернской и местной властью не означало принципа разделения властей. Губернатор по-прежнему являлся для земств и городов вышестоящей властью, представителем Верховной власти, действующим от имени государя. Такая субординация взамен партнерских отношений в определенной степени соответствовала той модели, которую царь и Столыпин реализовывали на центральном уровне в отношении к Государственной думе.

Расширяя полномочия губернатора, и в то же время, вводя их в определенный, очерченный законом круг компетенций, жестко подчиняя его решениям вышестоящих инстанций, правительство существенным образом меняла административный статус региональной власти. Из самовластного начальника губернии губернатор становился правительственным чиновником, легким проводником государственных интересов, не имеющим право играть собственную властную игру на вверенных ему Верховной властью просторах империи. А это значит, что решения царя и его правительства будут доставлены, переданы и утверждены губернаторами на места во всем задуманном объеме, без искажений и недосмотров. На этот результат и был нацелен Столыпин, он говорил своим помощникам, что усиление института губернаторов станет надежным средством «укрепления на долгие годы прочности монархического строя».

Окончание следует

В одном из московских издательств готовится к выходу в свет книга тульского историка Дмитрия Струкова «Петр Столыпин – С надеждой на Бога и царя», отрывки из которой предлагаются вниманию читателя.

Э.В.:Поясню жителям не Молдовы,что ополчилась А.Гуцу против Н.Герман(мама - русская,а папа - молдаванин,М.Снегур),которая прекрасно  говорит на молдавском языке и в настоящее время является заместителем министра иностранных дел РМ...Само собой разумеется,что я целиком и полностью поддерживаю данное заявление.

Мы, члены  Ассоциации русскоязычных журналистов Республики Молдова выражаем крайнюю озабоченность атмосферой ксенофобии и нетерпимости, складывающейся в последе время в нашей стране. Высказывания, граничащие с фашистскими, стали звучать не только из уст маргинальных политиков и реакционных журналистов, но и от тех, кто  облачен властью и по должности обязан выражать и защищать интересы всех граждан Республики Молдова.

Так, заявление депутата молдавского парламента от Либеральной партии, представителя республики в ПАСЕ Анны Гуцу, о том, что президентом страны не имеет права быть человек, чьим родным языком является русский, и что Молдова не может продвигать политику мультикультурализма, полностью идут в разрез с декларируемыми правящим Альянсом за евроинтеграцию (в состав которой входит Либеральная партия) европейскими и гуманистическими ценностями.

Молдова всегда была многонациональным государством, и именно это являлось одним из ее преимуществ, а продвижение политики толерантности и мультикультураизма должно служить мощным фактором  развития страны. Не считаться с этим могут только недальновидные, бесперспективные политики. 

Однако больше всего нашу озабоченность вызывает тот факт, что заявление депутата парламента не вызвало никакой реакции со стороны официальных властей, а также со стороны многочисленных правозащитных организаций, якобы продвигающих в Республике Молдова те самые европейские ценности.

Как житель демократического государства, Анна Гуцу имеет право на любую точку зрения, но депутат, представляющий нашу страну в международных структурах, не имеет права на заявления, объективно разжигающие межнациональную рознь. Считаем, что данный инцидент должен стать предметом для разбирательства в стенах парламента, а госпожа Гуцу должна быть исключена из состава делегации Республики Молдова в ПАСЕ.

Беседа с известным литературным критиком

Не ошибусь, если предположу, что нет в России сегодня человека, прочитавшего больше, чем Лев Аннинский. Литературный критик в жизни «ловко устроился», чего и нам желает - его профессия полностью совпадает с его увлечением.

Аннинский читает в день часов по шесть-семь. Бывает, больше. Читает очень вдумчиво, с карандашом в руках, делая пометы на полях книги. А,почитав, еще часика три-четыре пишет. Его домашней библиотеке завидуют коллеги-литераторы, именитые писатели.. «Из-за книг негде жить», - сетует Анннинский. Здесь он (впрочем, единственный раз) неточен, ибо Аннинский и книга живут друг для друга. Они друг в друге растворены. У них единая кровеносная и нервная системы.

- Лев Александрович, вы ищете книгу или книга вас ищет?

- Книга меня ищет. Это судьба. Меня Островский нашел, я его вообще читать не хотел. Я со школы был уверен, что это официозное чтиво. Потом книга «Как закалялась сталь» меня нашла. И когда она меня нашла, я стал искать, что ее породило. Я о Николае Островском прочел больше, чем он сам о себе знал. Я понял, что Николай Островский - это то же самое, что мой отец. Только литературно одареннее, чем мой отец.

Я прочел Андре Жида по-французски. Это было непросто, ибо Жид был запрещен, во-первых, а во-вторых, французского в моей школе не было. Но если очень надо, так и язык выучишь.

А вообще я читаю и слушаю, что во мне происходит. Когда-то Бежин обо мне писал, как о критике, что я пускаю себя как простодушного читателя, как собачку на веревочке, следом иду как хозяин этой собачки и слушаю, что происходит с собачкой. То есть внутри меня живет простодушнейший читатель. Простодушнейший.

Это двойное самонаблюдение у меня в природе. Читаю текст и соображаю: мне скучно. Ага! То ли текст не тот, то ли я не дорос. Начинается анализ ситуации: почему данный текст мне в данной ситуации скучен? Или безумно интересен? Анализирую: что захватывает? Иногда сюжет. Иногда сюжет дико раздражает. Если я понимаю, что меня сюжетом развлекают, я его бросаю немедленно. Когда я понимаю, что меняется мое простодушное «Я» - это самый замечательный случай. Плохо написанный текст может быть таким же выразительным, как и хорошо написанный текст. Тот же Николай Островский в своем плохо написанном тексте выразил больше, чем многие блестящие литераторы, писавшие параллельно с ним хорошие тексты. Потому что Николай Островский открыл новую реальность.

Достоевского когда-то упрекали, что «Преступление и наказание» - это желтый полицейский роман с плохо написанным текстом. Оказалось, что Тургенев, который писал фразы лучше, чем Достоевский и Толстой, не открыл того, что открыли они.

- Вечный вопрос, Лев Александрович, личность писателя и его творчество. Как они соотносятся?

- Возьмем, к примеру, Евтушенко, которого я не так давно всего перечитал. Вы берете его текст и видите дикое количество стихов, которые склепаны наскоро, чтобы поучаствовать в каком-то политическом спектакле. Очень много рационально рассчитанного. И очень много иррационально просчитанного - он все-таки опытный человек. Это такой ворох хорошего и плохого, это такая смесь притворства, искренности, кокетства... Я начинаю из стихов (и плохих и хороших) строить модель. Соображать, что за судьба их породила.

Я отлично знаю, что это был за мальчик со станции Зима. И что это был потом за коммивояжер молодой злости. И что это потом стал за мэтр либеральный. И что это сейчас за полуэмигрант и непонятно что. Я это уже знаю, а если бы я этого и не знал, я бы из стихов это понял.

Я понимаю, что эта личность, этот мальчик со станции Зима - порождение невероятных смесей: немецкая, прошедшая через Латвию, кровь, - с одной стороны, украинская - с другой. Потом в Сибири все перемешалось - два деда в ссылке. Все настолько точно моделирует историю советского периода, что возникает это существо - мальчик со станции Зима. Молодое, ломкое, быстрое. И идет этот мальчик и поет: «Граждане, послушайте меня...»

В 1949 году Евтушенко напечатал свои первые стихи. Представьте. Все ощетинены ненавистью, только что была война, ищут классовых врагов. Всякая попытка говорить с людьми по-доброму - это вызов. Нарушение табу. Разоружение перед противником. Заискивание перед классовым врагом. Ощетинились пулеметы с обеих сторон, вот-вот продолжится мировая война, а тут идет этот юродивый, этот мальчик с шарманочкой: «Граждане, послушайте меня...» И всех любит, и со всеми заговаривает.

То он про Сталина пишет, то про советский спорт, то про свадьбы в дни военные... «Мне страшно, мне не пляшется, но не плясать нельзя...»

Невольник. И это тот же самый юродивый,который боится каждую минуту если не выстрела, то оплеухи. И этих оплеух Евтушенко дождался... Эти стихи для меня - строительный материал его судьбы, и уже не судьбы индивида. Это душа. Любвиобильная, добрая, сотканная в противовес всему.

Отпрыск своего времени, который всех любит не целесообразно. И Евтушенко начали шпынять. А в результате все остались в дураках, а он - в умных. И он стал эту роль играть. И в стихах это все видно. Мне знакомство с ним просто мешало. Масса ненужного сора мешала мне видеть ту историю, которую я в нем чувствовал.

Я каждого поэта так читал.

Так же читал Рождественского. Так же - Владимира Соколова, великого русского поэта.

- Лев Александрович, что надо прочесть за жизнь нормальному человеку, чтобы чувствовать себя таковым?

- Надо вовремя прочесть Евангелие. Во-вре-мя! Я очень поздно прочел. Сначала я прочел много о Евангелии, когда читал русских философов. Надо было бы прочесть Евангелие еще в детстве. Я понял, что это великое произведение человеческого духа.

За тысячелетиями отобранными текстами стоит читательский миф. Вы читаете и думаете: Боже, сколько там всего намешано. Но, если вы уже подготовлены, вы вычлените для себя близкое вам. Это святой, сакральный текст. Эти тексты носят сакральный смысл, потому что они намолены. Когда вы их читаете, на вас глядят века. И в Коране намоленные тексты. И я, христианин, хорошо понимаю мусульман, которые боятся потерять эту культуру. Великие религии должны мирно сосуществовать. Дай Бог, чтобы не было соперничества. Иначе - гроб. Конец. Вот такого рода тексты должны быть прочитаны вовремя, а если не вовремя, так все равно должны быть прочитаны.

- Можно всю жизнь прожить и не почувствовать потребности прочитать Евангелие или Коран...

- Можно прожить и ни одной буквы не прочесть. Но мы же говорим о тех, в ком есть какая-то смутная жажда. Смутная жажда справедливости, смутная жажда предчувствия того, что за этими видимыми вещами существует то, что мы понять не можем. Вы идете по улице и видите, что проложили асфальт. Его намостили в прошлом году. А до этого что было? Была колея. А до этого что? Кто-то по степи проскакал. А до этого что? А почему этот всадник прискакал в эту степь? И вы начнете углубляться и увидите, что там бесконечность, бездна... И зададитесь вопросом: откуда это все? Рано или поздно человек все равно придет к этому тексту. Или ему помогут к нему прийти.

- Прочли Евангелие. Что дальше?

- Потом надо читать свою национальную классику. Если я чувствую, что я человек русской культуры, я обязан читать свою национальную классику. Надо знать всю эту красную цепочку, эту ниточку, по ней надо пройти: Пушкин-Лермонтов-Тютчев-Некрасов-Фет-Маяковский-Пастернак-Ахматова-Цветаева-Владимир Соколов... Можно брать плотнее - «Слово о полку Игореве». Свой национальный код надо знать. Надо знать, как погибла Анна Каренина. И знать, почему она погибла. Великого писателя можно познавать так же бесконечно, как и Евангелие.

- А из современников кто вам ближе?

- У меня сейчас проблема. Мне стало скучно читать художественную литературу. Во-первых, потому что то, что мы называем новейшей постмодернистской литературой, построено на рабской зависимости от того, что постмодернизм ненавидит. А ненавидит он соцреализм, ненавидит классику. Постмодернисты рабски зависимы от этой ненависти, они все это разрушают. Я понимаю, как они это делают. Понимаю, почему – от отчаяния. Это мои дети. Я их люблю, жалею. Но я не могу это бесконечно читать.

Сейчас в поэзии много талантливых людей, которые пишут пустоту реальности: отсутствие божества, ярость, отчаяние, злость... Провинциалы злятся на Москву. Патриоты - на антипатриотов...

Из современных поэтов я назвал бы Владимира Соколова, Юрия Кузнецова, Олега Чухонцева. Того же Евтушенко. При том, что каждый второй его стих хочется отрясти.

- А из прозаиков?

- Ближе всего мне Георгий Владимов, хотя я с ним спорю. Нельзя Россией жертвовать ни ради чего. Владимов ею пожертвовал ради того, что считает святым. То, что он считает святым, все равно без России не осуществилось бы, а он думал, что осуществится. Маканин очень интересен. Потрясающих открытий сейчас для меня нет, потому что я не включен в то обновление, которое мне предлагают.

- Мы ждали, что перестройка откроет шлюзы и хлынет все талантливое, ранее запрещенное...

- Хлынуло, но не оказало такого воздействия, которого ждали. Все, что хлынуло, я давно прочел в самиздате: Платонова, Булгакова, Пастернака, Бердяева... Они у меня в пальцах, я их ночами перепечатывал... Ничто так не усваевается, как текст, перепечатанный ночью.

Когда все хлынуло тиражом в тысячи экзмпляров, это было приятно, но не было свежести ощущения. Свеж был Рыбаков в какой-то момент, и я могу понять, почему: он выявил технологию сыска. Хорошо описана психология Сталина(?И.Сталин был не таким. - Э.В.), в этом есть элемент шекспировского начала...

Но это уже ничего не перевернуло. Я думал: вот хлынут тексты - развяжутся языки - начнется саморегуляция. Поскольку я коммунистического воспитания человек, я идеализирую человека. Я думаю, что человек вообще-то больше ангел, чем бес. А если он бес, то он это понимает, искореняет из себя беса. У меня отец за это погиб.

Справиться с природой человека невозможно. Можно только смягчить.

Оказалось, от демократии тоже одеколоном не пахнет. Ничего в природе человека не изменилось, просто повернулось другими сторонами. Зверь в человеке мелкий стал, войны стали мелкими, подлость мелкая... Донос никто не пишет, а если и пишет, то его никто не читает.

- Лев Александрович, чего никогда не читаете?

- Я не читаю детективов, не читаю развлекаловку. Редко смотрю телевизор. Если я только улавливаю, что меня начинают весело развлекать, я его выключаю. Мне и без них весело. Мне некогда развлекаться. Я не читаю Маринину, не смотрю сериалов.

Научную фантастику тоже не читаю. Идейка там, смотришь, есть, но обращено это все такой массой... Я даже Стругацких не все читал, а их вообще-то надо знать. Это большая литература. Но сам этот жанр угадки... Тот же Ефремов... Это не мое.

- На каком месте, на ваш взгляд, сейчас русская литература в общем, в мировом литературном процессе?

- На загадочном. Серьезная литература и та традиция, с которой она связана, потеряла почву. Читатель отхлынул. Читатель занят другим. На место этой литературы двинулось массовое чтиво. Это тоже как бы надо, потому что человек должен научиться ориентироваться в этой новой культуре. Человек прочитает Маринину хотя бы для того, чтобы знать, как его будут через два дня убивать. Она добросовестно все это излагает. Но то, в чем я вырос, уходит из-под ног.

- Западная литература нас опережает?

- Нет. Там тоже мало читают. Там смотрят телевизор, там важен имидж. Если там что-то пишут серьезное, то это изучают в университетах, это для яйцеголовых, для узкого круга людей. Они и нашу литературу изучают так же. Берут Пригова, Жданова, Парщикова... И изучают это, как чисто головное умозрение.

- А если взять лучшее в американской литературе, лучшее в английской, лучшее в немецкой и лучшее в русской, то на каком мы месте?

- В XIX веке были на первом. Если вы назовете высшие точки истории мирового искусства, то это будут Античность, Возрождение и русская литература XIX века. Бог даст, вернемся и мы на круги своя.

Беседу вел Сергей Рыков