Есть люди, стремящиеся к солнцу; я никогда не входил в их число. Даже ребенком я предпочитал осень, темное зарево дней, когда среди усыпанных палой листвой улиц душа обращается к самой себе. Непроницаемые лица, вянущие цветы на балконах и доносящийся из квартиры сверху печальный перебор фортепианных клавиш повествуют о чужой жизни, обычно скрытой. В память мне запали вечерние улицы вокруг стадиона в Лондоне после больших футбольных матчей: они отзывались в душе всем тем, что толпа, растворившись в промозглых сумерках, оставляла после себя. Хлам и мусор всегда заставляли меня чувствовать себя настоящим, острее даже, чем сами люди. Я родился в Америке, но никогда не ощущал себя американцем. Когда-то давно я питал вожделение к Нью-Йорку, но всегда мечтал жить в Париже нищим художником, как Ван Гог.


Тогда, во времена холодной войны, Россию и восточноевропейские страны «советского блока» нам представляли как огромную тюрьму, бескрайнюю территорию, населенную заключенными. Я еще не знал слова «ГУЛАГ», но оно было бы тут уместным. Эти образы всегда венчало вполне очевидное сравнение Восточного Берлина с Западным: мрачный и заброшенный Восток против свободного и процветающего Запада. А те, кто пытался бежать, всегда бежали в одном направлении — на Запад.

Американцы тогда, как и сейчас, воображали себя хорошими парнями, ведущими бесконечную войну против мирового зла, воплощениями которого поочередно побывали немцы, японцы, корейцы, вьетнамцы, иранцы, иракцы… В те времена злодеями считались русские, безликие люди в серой одежде военного образца, адепты безбожия и коммунизма.

Стереотипы? Россказней о медведях на Красной площади я никогда не слыхал, но, может, они и правда ходили. Кажется, мы представляли себе женщин как высоких блондинок в норковых шубах, леденяще сексуальных и коварных, бессердечных соблазнительниц. А мужчин — хлебающими водку неотесанными кремлевскими шутами гороховыми, с тяжелой челюстью и брюхом. Москва казалась местом, где по улицам снуют черные воронки и, резко тормозя, хватают диссидентов, скручивают их, бросают на заднее сиденье и увозят туда, откуда о них уже больше никто не услышит. Воображение рисовало шпионов с зонтиками, острые кончики которых намазаны ядом, чтобы исподтишка вонзать их во врагов народа. И еще мы слышали, что если у кого-то из «профессиональных» советских спортсменов хватит дерзости не выиграть олимпийскую золотую медаль, его пожизненно сошлют в Сибирь, на лесоповал. Не шучу. И эти верования исходили от людей, многие из которых даже не знали, что Россия участвовала во Второй мировой войне и победила в ней!

Ах, эти спортсмены! Конечно, я читал переводы Толстого, Достоевского и всех остальных. Но изменили мое отношение именно советские спортсмены. Каждые четыре года они появлялись на телеэкранах и были не большевистскими манекенами, а живыми людьми. Конечно, западная пресса много распиналась об их сумрачно серьезных манерах, «механических» (хотя и безупречных) выступлениях и полном отсутствии радости в сравнении с раскрепощенными и сияющими американцами. Но на протяжении двух олимпийских недель я замечал, как проявляется их индивидуальность. Я видел гиганта-тяжелоатлета Василия Алексеева (справедливости ради, Sports Illustrated, лучший тогда американский спортивный журнал, опубликовал о нем великолепную статью), чемпиона мира по прыжкам в высоту Валерия Брумеля, чемпиона в беге на короткие дистанции Валерия Борзова, гениального хоккеиста Валерия Харламова; видел, как они великолепны и насколько они настоящие и живые.

Тут, конечно, надо понимать: спортсмены — с обеих сторон — лишь пешки в злобной конфронтации, в смертельной схватке с целью доказать, чья идеология была или должна была быть признана лучшей, и это не имело никакого отношения к спорту. Ну что ж, не в первый раз, не в последний. Вы заметили, как китайцы внезапно стали получать на международных состязаниях все больше и больше медалей? Это совсем не случайно, как не был случайностью блестящий и грандиозный спектакль, который гитлеровская Германия разыграла на Олимпиаде 1936 года, чтобы продемонстрировать всему миру превосходство нацистов (не подумайте, будто я приравниваю Китай к нацистской Германии!).

В те дни так называемая космическая гонка была всеобщим и мощным наваждением. «Кто первым доберется до Луны?» — вот главный вопрос эпохи, который, если перевести его на современный язык, звучал бы так: «Кто первым доберется до груды голых камней?» Там ведь ровным счетом ничего нет, даже кусочка сыра не завалялось. Но американцам казалось унизительным, что русские первыми смогли запустить в космос человека, который не только отправился на орбиту живым, но таким же живым и вернулся в наше затянутое смогом чистилище. Случившееся повергло Америку в испуганный трепет, «о боже, все пропало!». Но ненадолго: следующий шаг — Луна, господи, «МЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ПЕРВЫМИ!». И стали — ну, видимо стали, если отбросить теории заговора, тогдашние и нынешние, в духе «флаг не может развеваться под таким углом, наверное, это снимали в Аризоне». Может, и в Аризоне. А может, и нет. Дело было в 1969 году.

Известие о высадке на Луну застигло меня с семьей в Северной Каролине, по дороге в жаркую, песчаную, населенную реднеками Флориду, где меня ждала новая жизнь. По трагическому совпадению как раз тогда же банда Чарльза Мэнсона — гуру среди хиппи, мессии-самозванца, сатанинской карикатуры на Иисуса Христа — совершила печально знаменитое массовое убийство в Лос-Анджелесе. Не помню, пришлось ли то и другое в точности на один календарный день — вероятно, нет, — но эти два события слились в моих воспоминаниях, словно бы их смешали в блендере, и теперь я не могу воспринимать их по отдельности. И вот я сижу в номере унылого придорожного мотеля — именно в таких мотелях Гумберт Гумберт, наверное, шел в постель со своей Лолитой, — и слышу примерно следующее: «Минувшей ночью актриса Шерон Тейт и ее богатые друзья были зверски убиты бандой неизвестных, вломившихся на виллу; А ТАКЖЕ прямо сейчас лунный модуль приближается к поверхности Луны!» Сейчас на CNN это называется «экстренные новости».

Короче говоря, Америка как она есть: на одном дыхании — об историческом, пионерском прорыве и о кошмарном, чудовищном истреблении людей. Высадка на Луну представлялась лишь чуть более привлекательной, чем расправа со знаменитостью, — видимо, потому что обвинить русских в убийстве жены Романа Полански уж точно никак не получалось. Да и с исторической точки зрения — что важнее? Прерванные жизни привилегированных декадентов, завсегдатаев модных местечек и любителей оргий, наверняка куривших траву, или шанс утереть нос Советам?

Однажды во Флориде мне на глаза попался газетный заголовок репортажа о том, как кто-то открыл пальбу прямо на шелковистой площадке для гольфа, где проходил крупный международный турнир. Я не помню деталей, но никогда не забуду сам заголовок, который одновременно, через запятую сообщал читателям, что несколько человек убиты безумным стрелком, а тем временем такой-то игрок ведет с преимуществом в пять очков. Мне не удалось нагуглить точных сведений об этом происшествии, случившемся в начале 80-х, но я не выдумываю: трагедия и новости о спортивных успехах смешались в одном головокружительно и разнузданно развеселом выкрике. Хотя, наверное, ничего удивительного в таком подходе нет, если вспомнить, что к Рождеству Америка как-то ухитряется совместить главный, самый святой религиозный праздник с коммерческой оргией, траты на которую заставят покраснеть даже московских олигархов. А когда однажды в четверг в 1963 году убили президента Кеннеди, в следующее же воскресенье профессиональные футбольные команды сыграли свои матчи как ни в чем не бывало. Что же касается стрельбы на поле для гольфа, думаю, если такое произошло бы в советской России (что невозможно, потому что там не было полей для гольфа!), мрачную новость, скорее всего, не позволили бы опубликовать, и публика так ни о чем бы и не узнала. Что плохо. Но Америка впадает в противоположную крайность: когда-то в цирке Барнума и Бейли сказали, что представление должно продолжаться, и с тех пор это — катехизис. Америке неведомо, что такое спокойный денек.

Вот как выглядело соревнование за право первыми попасть на Луну. Если экстраполировать этот настрой на олимпийскую версию космической гонки, там господствовал тот же самый подход «Мы против Них». Безусловно, обе стороны проявляли равное рвение. И именно из-за важности задачи обе стороны были готовы к тому, чтобы мухлевать. Вот где самый смех сквозь слезы. В России, которую я знаю, мухлевать — в порядке вещей, даже само собой разумеется. На университетских экзаменах. При получении водительских прав. В виде взятки дорожному инспектору. Или, что куда серьезнее и печальнее, в судах, даже по делам об убийствах. Я долго верил, что византийские хитросплетения здешних законов — всего лишь кафкианское порождение слетевшей с катушек бюрократии. Но в один прекрасный день на меня снизошло откровение. До меня дошло: юридические процедуры столь невразумительны и требуют такой уймы выворачивающих мозги «документов», необходимых для совершения простейших действий, именно для того, чтобы никто даже при всем желании не мог соблюдать все законы, а следовательно, чтобы единственным, что человеку остается, было бы дать взятку и больше об этом не думать. Откровение состояло в том, что именно такова изначальная стратегия государства: законы никогда и не предназначались для того, чтобы их исполнять, а в их основе всегда лежит возможность получать платежи из-под полы. Для русских это самоочевидно, мне же, чтобы понять, потребовалось некоторое время.

А вот Америка нетерпима к наглому пренебрежению законами. К пренебрежению да, но не к наглому, потому что в Америке «имидж — все». К слову, в США термином «имидж» разбрасываются так самозабвенно, что на данном историческом этапе никакой ощутимой разницы между имиджем и реальностью уже не осталось. Американец не может просто сделать свое дело; важно, чтобы все видели, как он делает свое дело. И если дело состоит в ничегонеделании, как это часто бывает, нужно, чтобы все видели, с какой самоотдачей и каким мастерством, с какими живостью и апломбом он ничего не делает, таким образом утверждая себя в качестве ролевой модели для подражателей в тщете. Да, и еще очень важно все время сохранять на свежеумытом лице серьезное выражение. Серьезное выражение — самое главное, потому что хихиканьем в американскую мечту не попасть. Ну потому что пуритане вешали ведьм не для того, чтобы какой-нибудь диванный овощ XXI века попал в рай, ухмыляясь и посмеиваясь. К тому же угрюмое обожествление создаваемой видимости и фанатичное суждение о жизни по ее внешним признакам неудивительны, если учесть одноразовую пластиковую природу культуры. Поклонение кажущемуся, победа стиля над содержанием всегда задавали тон в американском спорте.

На самом деле «любительский» спорт в американских университетах — огромный бизнес, как сейчас, так и во времена холодной войны. Где еще в мире университетская футбольная команда соберет на стадионе сто тысяч зрителей, не говоря уже о миллионах прилипших к телеэкранам? В Америке — сплошь и рядом. Более того, в двух крупнейших видах спорта — американском футболе и баскетболе — лучшими игроками обычно становятся чернокожие родом из той среды, которую точнее всего описывает самая вульгарная, полная отчаяния и злобы музыка в стиле рэп. «Афроамериканские» спортсмены поступают в университеты благодаря спортивным стипендиям, потому что никогда не смогли бы позволить себе платить за обучение огромные суммы. Но большинство из них от «обучения» крайне далеки, они скорее наемные легионеры. Даже без зарплаты в прямом виде они постоянно получают разнообразные скрытые бонусы, и трюк в том, чтобы не быть схваченным за руку и таким образом сохранить девственно чистый имидж. Во времена холодной войны от этих «негров», как их тогда называли, требовалось проявить себя на футбольном поле и отправиться во Вьетнам. Но после победы в чемпионате (и сворачивания глупой войны) они возвращались в свое суровое родное окружение в качестве граждан второго сорта и часто не могли себе позволить поесть в том ресторане, где им хотелось, или купить дом в том районе, который предпочли бы. Таким был апартеид полвека назад, до того как восторжествовала политкорректность, чтобы обучить весь мир, что и как ему следует думать. И так обстояли дела с олимпийскими спортсменами. Нам все время повторяли, что «наши любители выступают против их (то есть советских) профессионалов». Теория заключалась в следующем. В Америке новое поколение «любителей» всходит всякий раз, когда разбрасывают семена, в то время как Советский Союз тщательно, по колоску собирает свой урожай суперспортсменов из множества претендентов (не подошедших за ненадобностью выкидывают на свалку жизни и истории) и затем неустанно обтачивает их до стальных глаз и железных челюстей, то есть до зрелости. Лучшие, самые одаренные и безжалостно конкурентоспособные, в конце концов попадают на международную арену и не ведают иной жизни и иной ментальности. Американских же «ребят» изображали гурьбой невинных, покрытых юношеским пушком босоногих мальчишек и цветущих девочек, которые по чистой случайности в состоянии бегать, прыгать и плавать на уровне мировых рекордов и которые в будущем, конечно же, станут зажиточными врачами и адвокатами.

Задним числом такой тошнотворный вздор вполне способен вызвать расстройство желудка, но в дни холодной войны мы смотрели, например, на пловчих из Восточной Германии и гадали, на каких они сидят стимуляторах. Для нас это было чем-то наподобие естествоиспытательских опытов «как вывести носорога, который плавал бы, как дельфин?», или как если бы в секретной лаборатории сорвался с цепи копьеметатель, выглядящий как сменивший пол гуманоид из каменного века. В сравнении с нашими откормленными на кукурузе детками из Небраски, которые сейчас получат бронзовую медаль, чтобы, вернувшись домой, жениться на какой-нибудь доярке Элси, восточногерманские протозоиды с золотыми медалями выглядели шайкой затянутых в трико «Ангелов Ада». Сейчас, конечно, можно задуматься и спросить себя, сколько братьев по разуму Лэнса Армстронга, недавно признавшегося в употреблении допинга, таилось в составах американских команд, но тогда этого мы не знали, не желали знать и, если бы кто-то сказал, не поверили бы. Потому что, вы же понимаете, шла холодная война. Хорошие парни против плохих парней. Или Сноуден так нас ничему и не научил?

И вот средь политиканства и распрей, ненависти, жульничества и страха, из-за того же самого железного занавеса явилась мне, словно лилия в пустыне, знаменитая гимнастка Людмила Турищева. Информационная эра пока не наступила, и для меня, прыщавого подростка из Западной Виргинии, все еще длилась эра воображения. В жилах этой мускулистой смуглой девушки со стянутыми на затылке волосами, обнажающими выражение предельной концентрации на лице, текла густая кровь выдающейся женщины. Есть незабываемая видеозапись ее выступления на разновысоких брусьях на чемпионате мира в 1975 году на стадионе Уэмбли. Уже во время соскока со снаряда вся конструкция развалилась и рухнула у нее за спиной, а она, не моргнув глазом, спрыгнула идеально и так невозмутимо, будто даже конец света не смог бы испортить безупречную концовку выступления. В Америке людей, подобных Турищевой, я не знал. Наверное, тосковал по таким, но не мог их найти.

После этого зрелища я бродил по безупречным белым пляжам Сент-Огастина во Флориде. Имея в своем распоряжении все необходимое для сладкой жизни, я пытался представить себе ее родную среду. Я знал только, что там должно быть холодно, и воображал, как она встает непристойно рано, часов эдак в пять утра, и пробирается сквозь серые, засыпанные снегом улицы к еще более серому учреждению, где отдается в строгие руки сварливого тренера-перфекциониста и повторяет одни и те же упражнения, те же отчаянные вращения, снова и снова, до тех пор, пока не станет лучшей в мире. В сравнении с ней я был никем. Тогда я еще не знал точно, как это выглядит, но, может быть, она жила в таком же доме, в каком я живу теперь. В каком-то смысле я надеюсь, что это так. Уверен: она была такой же девушкой, как все остальные, за исключением огромного таланта и пламени в сердце. Кто знает, может быть, причины, по которым много лет спустя я остался жить в России, как-то связаны с неугасающими воспоминаниями об этой великой советской девушке, в которую я влюблен вот уже почти полвека.

А любимицей американской публики стала другая гимнастка-чемпионка, Ольга Корбут, выступавшая примерно в те же годы. Ее ослепительная улыбка и очаровательная индивидуальность оказались своего рода открытием. Выступление без «изюминки», голая функциональность, лишенная шика и изящества, отбивает у американцев всякую симпатию и интерес. А Ольга Корбут продемонстрировала, что советские спортсмены — не роботы, а Россия — отнюдь не страна без смеха и улыбок. Она не была богиней, не обладала она и завораживающей сексуальностью, подобно царственному танцовщику Нуриеву, который и впрямь казался пришельцем из иного мира. Нет, Корбут воплощала любимый американцами типаж «соседской девчонки», сладкой как ягодка, будучи при этом русской. Иногда я думаю, что Ольга Корбут сделала больше Михаила Горбачева для того, чтобы закончить холодную войну в сердцах американцев.

Но все это не идет ни в какое сравнение с матчем на звание чемпиона мира по шахматам между Борисом Спасским, тогда носившим чемпионский титул, и буйным американским чудом Бобби Фишером. Поединок проходил в исландском Рейкьявике. До этого матча шахматы представлялись американцам до оцепенения, отупения медленным и монотонным интеллектуальным марафоном, занятием для престарелых хиппи и безработных философов с толстовскими бородами, уместным на Вашингтон-Сквер в Гринвич-Виллидж. В общем, вполне подходящая игра для ледяных и расчетливых русских.

Фишер, ныне уже покойный, был абсолютно сумасшедшим в самом строгом смысле слова. То, что тогда еще казалось искусством игры, на самом деле было душевной болезнью. Выходки последующих лет, в которых выражалось его помешательство, прекрасно задокументированы, так что я не преувеличиваю. И все же он был гениальным шахматистом. После сумбурного матча, длившегося примерно месяц, он все же стал чемпионом и, хотя в дальнейшем уже не стал отстаивать титул, США захлестнула целая шахматная оргия, мания. Она породила мимолетное поколение наглых выскочек из тех, кто любит стоять у доски и давать непрошеные советы (такие в большинстве своем и впрямь невыносимы), очень скоро канувшее в Лету, — еще один труп на американском кладбище недолговечных мод. Характерным для холодной войны образом человек, олицетворявший «хороших парней», — Фишер — на самом деле был полным засранцем, а представитель «зла» — Спасский — цивилизованным и по всем меркам достойным человеком. Заставляет задуматься, правда?

Возвращаясь к тому, с чего начал, к холодным осенним вечерам и заброшенным печальным местам: большую часть взрослой жизни я прожил во Флориде. Мне знакомы песчаные пляжи, охраняемые коттеджные поселки, широкие, отлично вымощенные улицы, над которыми раскинулись пальмы. Знакомы загорелые девушки со спортивными фигурками, которые сидят в «Данкин Донатс», улыбаются по-акульи белыми зубами и настойчиво желают мне хорошего дня, и так не похожи на Людмилу Турищеву. Я знаю, что Америка может предложить людям, и многое из этого прекрасно. Ковбойская страна Микки-Мауса и Багза Банни, Элвиса Пресли и Мэрилин Монро, Бонни и Клайда дала миру много поводов для радостного смеха. Но она же стала и источником куда менее приятных вещей — безжалостного, насилующего планету культа потребительства, прилизанной и липкой алчности корпоративной культуры, банальности и распущенности поп-культуры, и еще атомной бомбы. Америка проповедует на весь мир свое моральное превосходство, но, если ее раскупорить и заглянуть внутрь, она оказывается самым большим лжецом.

Поэтому я и живу далеко-далеко, в старом советском многоквартирном доме, чьи унылые очертания и, порой, дурные запахи словно приглашают к самоубийству. Не то чтобы я витал в розовых облаках наивности: я знаю, какие ужасы здесь творились, и Солженицына читал. И все равно здесь лучше, по крайней мере мне. Жизнь в России, и даже в Москве — ее воротах в мир — грубее и проще, а это значит, что и радости тут более живые и настоящие, как звездочки глубокой темной ночью. И пока американцы самодовольно «инвестируют в будущее», русские живут сегодняшним днем. Эти люди обладают невероятной жизненной стойкостью, ведь они пережили много такого, чего американцам просто не понять, пока они с этим не столкнутся. Самыми заядлыми циниками становятся идеалисты, спустившиеся с небес; это работает и в обратную сторону: по-моему, глубочайшая красота и беспримерная любовь рождаются только из страданий, лишений и мук.

О да, Россия — скользкое место, полное уклончивости и притворства. Даже окончание отношений здесь часто обозначают молчанием. В Америке всегда будет какой-то финальный разговор, «с сожалением вынужден тебе сказать…», тут же человек просто испаряется. Это может ошарашивать, доводить до исступления, а можно просто приписать это отсутствию навыков человеческого взаимодействия. Или же можно попытаться понять: он просто старается, на свой странный манер, быть деликатным. Не зная, что нужно сказать и что сделать, не говорит и не делает ничего, авось проблема рассосётся сама собой. Восхищаться тут, конечно, нечем, но, думаю, я могу это понять.

Русские — самые недоверчивые люди на свете. Они не проглотят ни одной официальной версии чего-либо, будь то наводнение, авиакатастрофа или небывалая жара, не говоря уже о действиях власти. А если задать русскому вопрос, предполагающий ответ «да» или «нет», он всегда скажет «может быть», вот ответ на все на свете. Нигде в мире я не наблюдал большего хаоса и лихорадочных доделок в самый последний момент того, что уже должно было быть сделано. Но, как правило, это вполне срабатывает: русские долго запрягают, да быстро едут.

На главные вопросы жизни я нашел ответы среди мрачных серых зданий и твердых, как камень, скамеек у подъездов, где бабушки фыркают на весь мир, среди неразговорчивых, порой бестактных людей, которые будут сердито пялиться на вас, но тем не менее всегда угостят сигаретой, потому что не сделать этого — невежливо.

Здесь я нашел реальность. Не клиентское обслуживание, а правду жизни. И поэтому, когда кто-то из этих усталых, нетерпеливых, часто переживших предательство людей улыбается мне, я ликую: ведь я знаю, эта улыбка — настоящая. И я готов возвращаться в мрачное здание, которое называю своим домом, потому что знаю, что люди, жившие в нем прежде, были лучше и храбрее меня. Я не возражаю против крысиного запаха внизу, пивного на первом лестничном пролете и табачного на следующем. Потому что знаю: за одной из этих дверей кто-то может сидеть за пианино и играть Рахманинова.

Эрик Лерой. Журнал «Сноб»

ertata