Первый раз обращаюсь здесь за помощью. Ромке безумно хочется компьютерную игру "Сталкер"! Удивительно, но ни у кого из моих знакомых нет ни одной части. Нужен именно диск, который можно продизенфицировать и отдать мальчику в бокс. Диск обязательно проверенный, рабочий, чтобы ребенок сам смог установить игру на компьютер. Ведь мне внутрь стерильного бокса заходить нельзя.

Так же буду признательна за любые игры вроде Max Payne, Call of Duty и подобных им стрелялок. В прошлые выходные принесла Ромке одну из частей  Call of Duty, но диск был уже настолько замыленный, что просто отказался запускаться. Мама сказала, что он даже плакал. 

 

Готова встретиться в любой части Москвы в пятницу вечером или в субботу утром (еще могу завтра, но только после 9 вечера). Мой телефон 8 926 400 06 49.

Спасибо огромное заранее!!! 

 

 

Апдейт: диски нашлись!!! Спасибо! просьба закрыта.

...ПРОДОЛЖЕНИЕ

 

НАЧАЛО ЗДЕСЬ 

 

Первая любовь

— Мама, кто там лежит во второй палате? Я много раз видела, как оттуда выходит женщина, но ни разу не видела ее ребенка.

— Там лежит мальчик, Виталик. Он на год старше тебя — ответила моя мама — у него лейкоз, состояние очень тяжелое. Поэтому он и не выходит.

— Ему же там, наверное, скучно? Все один и один. Может, я могла бы к нему в гости ходить, в игры играть?

— Хорошо, я узнаю.

В тот же вечер я переступила порог палаты, где лежал Виталик, держа под мышкой несколько настольных игр.

— Привет, я Ира.

— Привет… — голос был совершенно равнодушный — я Виталик — он смотрел сквозь меня и молчал.

— Я игры принесла, выбирай, в какую будем играть? — Виталик равнодушно пожал плечами…

Мы сидели, переставляли фишки на игровом поле, а я все присматривалась к нему. Совершенно бледное лицо, характерные «преднизалоновые» щеки. И очень грустные голубые глаза. Глаза, которые всегда смотрели сквозь предметы, Виталик мало разговаривал. Если я что-то спрашивала, односложно отвечал и снова замолкал. Он был очень раздражительным. Особенно когда речь заходила о будущем.

Он знал, что особого будущего у него нет. Миелолейкоз. 3 месяца лечения от бронхитов, ревматизма и т. д. Когда его положили в это отделение, он уже не мог ходить сам. Анализы, обследования показали, что лечить его химиопрепаратами нельзя — сердце еле работало. Он лежал уже 2 месяца и просто ждал смерти. Врачи ходили и разводили руками. Его мама панически боялась говорить ему о диагнозе и тешила себя надеждой, что Виталик его (диагноз) не знает. А он знал все и понимал все.

Как-то мы сидели с ним, и я сказала: «Вот закончим тут лечение и встретимся, погуляем по городу». Впервые за неделю, что мы были знакомы, в его глазах вспыхнул какой-то огонек. Он приподнялся на локтях и резко швырнул игровые фишки в сторону: «Неужели ты до сих пор не понимаешь, что я отсюда уже не выйду?! Я смертник! Мне жить-то осталось считанные недели, а может и дни!». Он кричал это, глядя мне в глаза, что тоже было впервые за время нашего знакомства. Виталик крикнул это, а потом закрыл руками лицо, и я услышала, как он всхлипывает. Он был прав, я тогда еще не понимала всю тяжесть его состояния. Стараясь загладить свою вину, я осторожно прикоснулась к его руке «Виталик, прости меня!». А он повернулся ко мне и сказал: «Это ты меня прости» и улыбнулся. Впервые за неделю улыбнулся.

Мы проводили с ним много времени. Иногда мы разговаривали о всяких несущественных вещах, иногда молча играли. А я ощущала все большую и большую привязанность к этому бледному и равнодушному мальчику. Вечерами я молила Бога об одном — сохранить жизнь Виталика. И через две недели случилось чудо — контрольная пункция показала отсутствие бластных клеток. Виталик был здоров! Ему прокапали всего три флакона химии, а один из самых упорных видов лейкоза — миелолейкоз отступил. В тот вечер, когда мы узнали результаты анализов, мы с ним вместе сидели в палате и смеялись. А потом он обнял меня за плечи и сказал: «Помнишь, как ты говорила — закончим лечение и еще погуляем по городу? Я думаю, скоро мы сможем это сделать». Виталик ожил, и физически, и психологически. Ему начали стандартное лечение.

Вскоре я выписалась. Уехала на обследование в Киев. И туда папа передал мне письмо от Виталика. Теплое, нежное письмо. Он писал, как скучает по мне, как ждет моего возвращения. Приглашал меня погостить у него. Я отвечала такими же теплыми письмами. Между нами возникли какие-то детские и романтичные чувства, похожие на любовь. Я с замиранием сердца ждала от Виталика писем, он рисовал в своих письмах сердечки…

Постепенно его письма стали какими-то сумбурными. Он писал много, особенно о своих чувствах, но почти ничего не говорил о своем состоянии. Я в то же время потеряла возможность самостоятельно ходить. Долго не решалась написать об этом Виталику… Вдруг он не сможет любить меня такой? Когда же скрывать это стало невозможным, с замиранием сердца призналась ему, какая я теперь. В ответ получила очень нежное письмо, где он говорил, что моя коляска не имеет значения, что все у нас будет хорошо. Мы строили по-детски наивные планы. Но я чувствовала, что он чего-то не договаривает. Но закрывала на это глаза. Я не хотела полной открытости, я боялась ее, ведь тогда я должна была рассказать о том, что умираю. Я не хотела, что бы он знал…

А потом, через год после нашего знакомства, в марте 1999 года мне пришло от Виталика очень странное письмо. В нем было много теплоты и нежности, а еще какая-то грусть. И много-много недосказанного. Я в то время была уже в крайне тяжелом состоянии. Я была уверена, что доживаю последние месяцы. Я ответила Виталику таким же недосказанным письмом и легла в больницу.

…Мое сердце остановилось через 3 дня после того, как остановилось сердце Виталика. Меня реанимировали, спасли. Его нет… это было уже невозможно, лейкоз разрушил его сердце окончательно. Моя мама долго не решалась сказать мне о смерти моего друга, о гибели моей первой любви. Я поняла это сама, когда за 2 месяца не получила ни одного письма от Виталика. Я поняла это, но признаться себе в этом просто не могла. Я все еще надеялась. Как-то я сказала маме: «Нужно написать Виталику еще раз. Может быть он не получил предыдущих писем» и увидела на глазах мамы слезы. Я подняла взгляд, в котором был один единственный вопрос, и мама кивнула. «Давно?» — все, что могла спросить я. Мама снова кивнула и сказала: «Прости, что я тебе не сказала». Я простила, простила и маму, за то, что скрыла от меня… и Виталика, за то, что он меня покинул… и саму себя за то, что осталась жить…

У меня не осталось даже фотографии Виталика. Он мечтал подарить мне фото, где он будет с волосами. Мы с ним вместе ждали того момента, когда выпавшие после химии волосы отрастут. Увы, мы так и не дождались этого, на память о моей первой любви у меня осталась только стопка писем, изрисованных сердечками…
Мы с тобой одной крови…

Женщина в халате и тапочках стояла возле дверей станции переливания крови и плакала. Прохожие не обращали на нее внимания, все шли мимо погруженные в свои проблемы. А женщина эта не знала, как вернуться в палату, как зайти и сказать своему сыну, что доноров нет, и крови на станции тоже нет. И что ему остается только погибать от кровотечения. Она не знала, как это сделать, поэтому просто стояла на улице, прислонившись спиной к стенке.

— Оля, что случилось — еще одна женщина в халате и тапочках подошла к дверям станции переливания крови. С ней был какой-то мужчина.

— Доноров, нет доноров! И крови нет, не дают больше, говорят, что осталось только 2 флакона, это неприкасаемый запас — Оля расплакалась сильнее — а где мне их, доноров, взять в чужом городе???

— Доноры нужны срочно?

— Да, у Вити гемоглобин уже неделю 50, а тут еще и кровотечение… Не знаю, я просто не знаю что делать!

— А у моего гемоглобин 80. А какая группа нужна?

— Первая

— И у нас первая… я вот донора нашла, бесплатно мужчина согласился. Давай он для твоего Вити кровь сдаст. А мы как-нибудь продержимся — женщина шепнула что-то мужчине и ушла. Ушла быстро, не оглядываясь. Она искала доноров 3 дня, и сейчас отдала того единственного, кто согласился помочь. Завтра ей снова надо будет пускаться на поиски, но сейчас, в этот момент она знала, что поступила правильно, ведь у ее ребенка есть время дождаться помощи, а у Вити нету…
Когда страшно…

Мне плохо, очень плохо. Уже не первый день. Уже не первый раз за сегодня. Реаниматологи ходят ко мне с ужасающей регулярностью, но забирать к себе отказываются. Поэтому я медленно умираю на глазах у всего отделения, на глазах у моего соседа по палате, шестилетнего Антохи…

И опять мучительная одышка… опять провал… опять тошнотворный вкус резины на губах — значит уже пришли реаниматологи и делают искусственное дыхание. Это хорошо, это значит, что я выиграла еще пару часов…

Разговоры врачей… малопонятные медицинские термины… ставшая привычной фраза «остановка дыхания», ставшее привычным «ей уже недолго осталось» сказанное равнодушным голосом, не глядя на меня. Правильно говорят — человек ко всему привыкает… вот и я уже привыкла… вот и меня уже не пугают эти слова… как будто это нормально — слышать о своей скорой смерти…

Болезненные попытки найти вену, не прекращая искусственного дыхания. Я болезненно морщусь, иногда тихо ойкаю… А еще рассматриваю стену, напротив — Антохина кровать, на которой разбросаны машинки… опять я своими приступами прервала ребенку игру — улыбаюсь сама себе. Рядом с кроватью тумбочка, на ней тоже машинка, наверное, Антоха положил ее туда, когда выходил из палаты, чтоб не мешать реаниматологам, вот и дверца тумбочки открыта, она почему-то подрагивает. Опускаю взгляд на пол — из-под дверцы тумбочки выглядывают детские тапочки…

Боже мой! Рывком срываю с лица маску и сдавленным голосом зову «Антон!». Из тумбочки раздается тихий стон и всхлипывание. Медсестра, поняв, что происходит, подбегает к тумбочке, распахивает дверцу. Антоха сидит в тумбочке, уткнувшись лицом в колени и закрыв уши ладошками, он тихо всхлипывает. Медсестра выхватывает Антоху из тумбочки, берет на руки… «Антоша, почему ты плачешь?»… В ответ жалобный голос «Мне страшно!» и рыдания…

11 вечера. Антоха сидит в столовой, сонно положив голову на стол. Он не хочет идти в палату… он боится, боится меня, боится моей болезни, боится смерти, тяжелый дух которой поселился в нашей палате. Все отделение уже не первый час уговаривает Антона вернуться в палату. Наконец он соглашается. Антоха стоит на пороге палаты, внимательно разглядывая меня… «Антоша, заходи!» — зову я его… он еще раз недоверчиво осматривает меня и делает шаг в палату…

— А ты больше не будешь умирать? Мне ТАК страшно когда ты умираешь…

— Не буду! — вру я Антону

— Честно?

— Честно! — еще раз вру и про себя молю Бога, чтобы меня забрали в реанимацию и освободили Антоху от ужаса созерцания чужой смерти… Мне страшно умирать в одиночестве реанимационной палаты,… но еще страшнее мне умирать на глазах у шестилетнего ребенка!

День учителя

Как-то так вышло, что 5 или 6 мамочек из отделения оказались, так или иначе связанными с педагогикой. В обычной кутерьме все как-то забыли про профессиональный праздник, когда кому-то позвонили коллеги поздравить. Тут же было принято решение отпраздновать день учителя.

В столовой сдвинули столы, на тарелочках аккуратно нарезанная колбаса, сыр, сало, лимончик. Все как положено в теплой компании. Когда все уже сели и приготовились говорить тост, обнаружилось, что спиртного-то нет. А без спиртного вроде бы и не праздник вовсе. Бежать за вином было уже поздно, когда вдруг кто-то вспомнил, что у него в палате стоит бутылка водки. Водка, которую покупали, чтобы растирать температурящих больных. Бутылка немедленно была выставлена на стол. Но коллектив исключительно женский, поэтому водку в чистом виде никто не пьет. Снова задачка,… но и тут нашлось решение — у кого-то из детворы выпросили бутылку «спрайта», ним и решено было разбавлять горькую. Разлили по первой, выпили за то, чтобы встретить следующий день учителя не здесь.

И тут в отделение зашла дежурная врач. Кто-то быстрым движением схватил бутылку со стола и сунул мне в коляску за спину. Хорошо заткнуть бутылку не успели, и я почувствовала, как футболка у меня на спине становится влажной. А еще характерный водочный запах ставал все сильнее. Дежурная врач окинула столовую взглядом. На столе явно стояла закуска, но из напитков был только «спрайт», а в чашках тоже поднимались газовые пузырьки. Но запах алкоголя был явным…

— Вы же знаете, что распитие спиртных напитков в больнице запрещено — строго обратилась она к мамочкам.

— Конечно, а как же! — зашумели они, глядя на дежурного врача честными до неприличия глазами.

— Встаньте, пожалуйста, и отойдите от столов — врач была полна решимости найти улики группового пьянства. Но на стульях, в руках у мамочек ничего не было.

И тут я увидела, как двое ребятишек тыкают пальцами на пол под моей коляской и смеются. Я все сразу поняла — водка стекала с коляски и под ней начала образовываться интригующая лужица. Незаметно я дернула ближайшую ко мне мамочку и многозначительно покосилась на пол. Она опустила взгляд, хихикнула и стала так, чтобы закрыть эту лужу от взгляда дежурного врача. Мы с ней переглядывались и с трудом сдерживали смех.

— Ира, а не от тебя ли пахнет водкой? — врач стояла прямо возле меня и водила туда-сюда взглядом по моему истощенному телу. Действительно, представить, что эти тридцать килограмм живого веса могут пить водку, было сложно.

— У меня температура была, водкой растирали — сочиняла я на ходу, вспомнив изначальное назначение этой бутылки.

— Аааа, ну тогда ладно — врач еще несколько раз принюхалась ко мне и ушла из отделения. Все, кто был в столовой, разразились смехом. Только мамочки из соседнего отделения, которые пришли посмотреть у нас телевизор, не могли понять всеобщего веселья.

Все, что осталось в бутылке, разлили по чашкам и выпили за удачную конспирацию. Потом были разговоры допоздна, разные разговоры. Вспоминали о прошлой жизни, мечтали о будущей. И только мыслям о настоящем, заполненном борьбой, в этот вечер было не место…

Спина

Дышать, дышать, дышать… мало кто из людей представляет как это мучительно — не иметь возможность вдохнуть воздух. Мы делаем сотни и тысячи вдохов в сутки, даже не замечая этого. Я тоже не замечала, пока коварная болезнь не лишила меня этой элементарной возможности — втянуть в себя воздух…

Дышать, дышать… я умоляла дежурного врача вызвать реанимацию, где меня могли избавить от мучительного умирания от удушья в ясном сознании. Я знала, что за это придется дорого платить — одиночество в реанимационной палате, сводящий с ума своей монотонностью звук аппарат искусственного дыхания, боль в горле от стоящей в нем трубки… Но все это не казалось таким уж ужасным в сравнении с чувством нехватки воздуха, с которым невозможно было бороться, которое невозможно было терпеть…

Дышать, дышать… уже третий час я жду обещанных реаниматологов… А их все нет. Но я собираю всю силу воли в кулак и усилием воли пытаюсь втянуть в себя воздух. Еще и еще раз…

Дышать, дышать… знакомые шаркающие шаги по коридору… круглое, какое-то детское лицо, на котором всегда загадочная улыбка. Это — мой ангел хранитель, полгода назад этот человек спасал меня, когда все признали это нецелесообразным. В одиночку, сутки он спасал меня, в то время как другие врачи стояли и смотрели на то, как я умираю. Я обязана этому человеку последними 6 месяцами своей жизни. И вот сейчас он приложит все усилия, чтобы дать мне еще 6… пусть хотя бы 6 дней…

Дышать, дышать… сквозь мучительное удушье нахожу в себе силы улыбнуться ему. А он отводит взгляд… Что-то не то — искрой проносится у меня в голове. Не поднимая на меня глаз, он слушает мои легкие, по которым уже почти не идет воздух, считает запредельно быстрый и аритмичный пульс, глубокомысленно рассматривает синие от нехватки кислорода пальцы рук. Он закончил осмотр, встал, я снова героически улыбаюсь ему, хотя он не смотрит на мое лицо. Я готова услышать его «поехали в реанимацию?», но он молчит. Он стоит возле моей кровати, смотрит в пол… Он, ни слова не говоря мне, аккуратно проводит рукой по маминому плечу и… выходит…

Дышать, дышать… с того самого момента чувство удушья ассоциируется у меня со спиной в синем хирургическом костюме и с шаркающими удаляющимися шагами… Мой ангел отказался от меня… он сдался… те 10 секунд, которые он шел от моей кровати до двери, навсегда сохранились в моей памяти. Я и сейчас слышу шаркающие шаги, левой ногой чуть более длинный шаг, чем правой. И я сейчас вижу спину в синем хирургическом костюме… спину и крохотное пятнышко зеленки, напоминающее формой осьминога, на ткани чуть выше правой лопатки. Я и сейчас чувствую ужас предательства, который ощутила в тот момент… Ужас от того, что твое сердце еще бьется, но все тебя считают мертвым… Ужас от того, что даже твой ангел-хранитель отказался от тебя… отвернулся… ушел… бросил…

Дышать, дышать… никто не поможет мне победить удушье… никто и пальцем не пошевельнет, чтобы облегчить страдания четырнадцатилетней девочки… ведь у нее рак, ведь она инвалид, зачем продлевать ее страдания — так гуманно объяснят свой поступок врачи. Бог им судья… А мой ангел-хранитель позвонит завтра, чтоб узнать о моем состоянии. Он позвонит и послезавтра, и послепослезавтра… он будет звонить каждый день, с замиранием сердца задавая один и тот же вопрос: «как состояние Гавришевой». А через несколько лет он улыбнется мне своей загадочной улыбкой и скажет, глядя в глаза, впервые после того случая, глядя прямо в глаза «Ирка, я так рад, что ты выжила!». И конечно я прощу ему все… и конечно никогда не напомню о том дне… только по прошествии даже 8 лет, я буду продолжать вздрагивать, когда после теплых встреч он, уходя, будет поворачиваться ко мне спиной…

Страшная тайна

Я — самый тяжелый ребенок в отделении, я не могу даже сидеть, не могу двигаться. На правах умирающей я вместе с мамой лежу в отдельной палате (а не как другие по 4 ребенка и 4 мамы в комнате в 15 кв. метров), на единственной функциональной (которая много лет назад застыла в положении с чуть приподнятым головным концом) койке, а не на кровати с панцирной сеткой, которая прогибается до пола, как у других детей. Удобно растянувшись на огромной (более метра в ширину) кровати, я думаю, что быть умирающей не так уж и плохо, это дает и свои привилегии…

Сегодня хороший день! После ночного прихода врачей реанимации я почти не задыхаюсь, а прокапанные ночью 400 мл глюкозы немного смягчили чувство жажды. В общем, сегодня у меня все почти хорошо. Наверное, по моему лицу это видно всем детям в отделении и моя палата очень быстро наполняется друзьями. Рядом со мной на кровати, подложив под спину подушку, сидит Сережка, 12 лет — парень-гемофилик с тяжелейшим поражением суставов и перенесший несколько инсультов. Он не может ходить, его мама не может быть рядом с ним. Поэтому если мне не очень плохо, то Серегу с утра «забрасывают» ко мне на кровать, где мы и толчемся целый день. Сережка уже никогда не сможет ходить, но он этого еще не знает… А вот Сашка, 10 лет… светлый мальчик, который благодаря усилиям родителей идет день в день по протоколу. Он еще не знает, что в ближайшие дни он подхватит гепатит С и через 3 месяца умрет в реанимации от печеночной недостаточности, будучи в ремиссии по лейкозу. А вот, как всегда с краю, синеглазый Рома, 11 лет. У него миелодиспластический синдром, МДС. Тогда все у нас в отделении считали его везунчиком, ведь выживаемость при лейкозе была 11%, а при МДС аж 20% (сейчас при выживаемости при лейкозе 75 процентов, при МДС без ТКМ остались все те же 20). Ромка поборется 1,5 года, но все же попадет в те 80%, которым не суждено выжить. А вот Наташа, 13 лет… у нее миелобластный лейкоз. За 5 последних лет от него умерли ее бабушка и дядя. Через 6 месяцев Наташа пополнит семейный список умерших от лейкоза…

Взрослые, воспользовавшись случаем, когда половина отделения собралась вместе, пошли в столовую отдохнуть от нас, оставив нам бутылку фанты.

— Давайте помянем Кирилла, который умер здесь 40 дней назад? — Рома разливает фанту по стаканам. Кирилл пролежал в этой палате смертников, на этой же кровати, где сейчас погибаю я, больше месяца… но…

— И Андрюху… — вздыхает Наташа, которая лежала с двухлетним Андреем в одной палате.

— Андрей умер… сейчас посчитаю… 31 день назад, а поминать нужно на 9 и 40 — поправляет подругу Сашка.

— Давайте помянем всех, кто «ушел» в этом отделении — подытоживает Сергей. Он лечится здесь уже 12 лет, на его глазах умерли десятки детей… — Например, год назад в этот день «ушел» Вовка, а 5 лет назад — Света…

— Да, давайте за всех, кого не смогли спасти! — делая судорожный вдох после каждого слова, говорю я.

Все тихо склонили головы, и отпили из своих стаканов…

— Слышали — вчера Коля умер дома? — грустно спросил Ромка. Он вообще очень мало разговаривал, чаще просто сидел, наклонив голову на бок, почти не мигая своими огромными грустными голубыми глазами. Он лежал в больнице один — его мама вынуждена была работать в 2 смены чтоб обеспечить Ромку и его неблагополучного отца… Ромка не находил общего языка с мамой, он не мог простить этой тихой женщине своего одиночества…

— Да, знаем — в один голос ответили все, кто был в палате…

— Блин, обидно-то как! Три года боролись, и по блату в Киеве лечились, а все равно не спасли пацана… — тихо сказал Саша.

— Что поделаешь, все равно большинство из нас скоро умрет — это Наташа…

— Интересно, кто следующий? — как-то обыденно спросил Ромка. Все молчали, глядя на пузырьки фанты в чашках.

— Я, наверное… — пожала плечами я.

— Да, Ирка, вид у тебя действительно неважнецкий — пробежав по моему истощенному телу взглядом, изрек Серега.

— Ну, Серега, ты как всегда в своем репертуаре! Нет комплимент перед смертью сделать, а ты «неважнецкий»… — Наташа в шуткy стукнула Серегу, но не сильно, чтоб не оставить на теле гемофилика синяка. Все остальные, в том числе и я, смеялись до слез.

— Не знаю, может, мы действительно все скоро умрем, но до этого мы еще повоюем! — поднимая чашку с фантой, сказал Саша.

— Повоюем! — дружно и весело ответили мы хором и чокнулись чашками.

В это время наши родители в столовой вырабатывали тактику, как скрыть от нас Колину смерть. Ведь они уверены — это страшная тайна!

Дети онкоотделений сейчас имеют бесценный шанс выжить… Шанс, которого не было у моих друзей… Шанс, который сейчас мы просто обязаны использовать! Сейчас, 10 лет спустя, онкобольные дети не должны разделить судьбу моих друзей! И мы можем сделать очень много для этого! Мы можем внести свой вклад в спасение таких Саш, Ром, Наташ сейчас! Нужно только не быть равнодушным…