Точно так же можно подразделить на несколько групп версии ис­токов, корней, причин установления в России практики большевизма, большевистского "коммунизма", большевистского эксперимента и т.д. Обозначим суть нескольких версий.

Первая.Большевистский "коммунизм" всецело обязан своим суще­ствованием марксизму вне зависимости от "почвы", культурно-исторического контекста его реализации. Последний обусловил лишь специфи­ку эксперимента, не никак не суть его.

Внутри данной группы можно выделить, в свою очередь, две версии.

1.1.      Согласно первой (официальная историография большевизма,В.С.Варшавский), установление большевистского коммунизма произошло в соответствии с "творческим” марксизмом: Россия оказалась наибо­лее "слабым звеном" в цепи империализма, страной, в которой капита­листические противоречия, усиливаемые феодальными пережитками и на­циональным гнетом и до предела обостренные Первой мировой войной, не могли быть разрешены без революции. Большевики, правильнее других оценив ситуацию, соорганизовали стихийное возмущение масс и повели их на революционный захват власти и социалистические преобразования. (Понятно, что В.С.Варшавский в отличие от официальной историографии подчеркивал субъективную роль большевиков и классического марксизма, но не объективную сторону революционного процесса ).

1.2.      Согласно второй версии (историография лидеров II Интернацио­нала, меньшевизм), осуществление большевистского "коммунизма", яви­лось результатом (вопреки социальной философии марксизма) насиль­ственной и преждевременной реализации экономических и политических идей марксизма (мы при этом отвлекаемся от всех других компонентов этой точки зрения).

Вторая.Марксизм нашел в России для своей реализации благопри­ятную русскую "почву". Большевистский "эксперимент" - результат вза­имодействия марксизма со спецификой русского культурно-историческо­го контекста, особенности условий исторического развития России как страны, далеко отставшей в своем развитии - экономическом, со­циально-политическом и культурном - от Западной Европы.Русская "поч­ва" оказала определяющее воздействие на результаты "эксперимента".

Третья.Установление большевистского режима есть результат объ­ективации идей, традиций революционного народничества, попавших на благоприятную почву русской автократической традиции (многие из сов­ременных западных исследователей).

Четвертая.Большевистский коммунизм возник не благодаря,а воп­реки марксизму, когда в России была реализована чуждая классическо­му марксизму идея государственно-монополистического социализма, чему также способствовала русская автократическая традиция (В.Криворотов).

Существуют и другие версии, причем самые удивительные⁶³.

Взаимопереплетен с указанной проблемой и вопрос о "корнях" Ок­тября. Решался и решается он в западной советологии неоднозначно.

Сам же большевистский переворот описывается в главном двумя альтернатив­ными концепциями. Суть первой сводится к тому, что большевистский режим родился в итоге заговорщического государственного переворота, совершенного дисциплинированной, монолитной и централизованной боль­шевистской партией, сумевшей так манипулировать неискушенным обще­ственным мнением, что ей удалось "контрабандой" захватить власть, без согласия несознательных масс. Этот захват власти меньшинством стал возможным только вследствие серьезных поражений в Первой миро­вой войне, подорвавшей ветхие политические к общественные устои им­ператорской России."Следовательно, переворот этот был не логичес­ким развитием исторического процесса в России, как характеризовали его советские марксисты, а насильственным прерыванием многообещавшего движения этой страны в сторону конституционной демократии"⁶⁴. Исходя из этого, сталинизм - естественный результат эволюции лени­низма или в крайнем случае его ухудшенный вариант, но не более того. Подобная точка зрения, к примеру, господствовала в американской ис­ториографии в течение десятилетий, начиная с конца 40-х гг., с мо­мента появления в США первых серьезных трудов по советской истории.

Первоначально сторонники этой версии, анализируя большевистский "коммунизм", как правило, опирались на инструментарий "тоталитарной модели". Однако с конца 50-х гг. многие исследователи вместо нее для объяснения феномена Октября стали использовать "теорию модернизации”, согласно которой "советский режим при всей его социалистической ри­торике и мрачном сталинистском фасаде представлял собой основу для "развития" - индустриализации, урбанизации и массового образования,- подобно "авторитарным" режимам в других отсталых странах"⁶⁵.

На рубеже 70-80-х гг. ряд западных, в основном англоязычных, со­ветологов (Д.Кёнкер, Д.Мандела, Р.Суни, С.Смит, У.Розенберг,  А.Рабинович и др.) отошли от традиционного освещения Октябрьского перево­рота, образовав своеобразное ревизионистское направление в его ис­ториографии,- сформулировавшее вторую альтернативную концепцию. Суть ее заключается в том, что советская система возникла в результате подлинной народной революции, а не заговора, большевики пришли к власти не потому, что они были превосходными манипуляторами, а пото­му, что их политика, сформулированная Лениным в апреле и определен­ная событиями последующих месяцев, "поставила их во главе подлинно народного движения", а сама партия отличалась внутренней демократией и значительной гибкостью в своих отношениях с массами, имела де­централизованную структуру и сравнительно толерантные метода руко­водства, носила в сущности открытый и массовый характер⁶⁶.

Характерны уже сами названия докладов и выступлений, сделанных в 1984 г. в США на семинаре в Гринелл-Колледже: С.А.Смит - "Петро­град в 1917 г.: взгляд снизу", Д.Кёнкер - "Москва в 1917 г.: взгляд снизу". Материалы семинара были опубликованы в 1987 г. в книге "Ра­бочая революция в России. 1917. Взгляд снизу".

Согласно мнению представителей этого направления, ленинизм на практике не был тоталитарен, сталинизм отделялся от ленинизма и Ок­тября и не вписывался в подлинные каноны истории большевизма.

Вместе с тем наряду со второй концепцией некоторыми исследова­телями на Западе продолжала разрабатываться и первая. Так, Р.Пайпс в своем 900-страничном труде "Русская революция" сконструировал весь­ма оригинальную национальную модель тоталитаризма, согласно которое "ключ к советизму скорее находится в русской национальной традиции и в практически неизменной российской политической культуре, суть которой - деспотизм верхов и рабская покорность низов, традиции, по которой страна и ее жители являются собственностью правителя, а пра­ва власти смешиваются с правами собственности"⁶⁷.

Критический анализ обеих главных концепций, и в частности детальный разбор книги Р.Пайпса, осуществил американский ученый М.Малиа в своей глубокой и весьма содержательной статье "В поисках истинного Октября", к которой мы и отсылаем читателя.

 Здесь же отметим, что мы целиком солидарны с М.Малиа в том, что Р.Пайпс, во- первых, явно недооценивает роль большевистской политической доктри­ны в формировании большевистского режима, во-вторых, переоценивает русскую традицию, а в-третьих, фактически отрицает объективную обу­словленность и подлинность общественной революции, происшедшей в России в 1917 г., которую большевикам удалось эксплуатировать в це­лях захвата власти, но сами они никак не могли ее развязать или да­же с легкостью направить в нужном им направлении⁶⁸.

В последнее время в отечественной (отчасти и в западной) ис­ториографии Октябрьской революции актуальны две проблемы.

Во-первых, это вопрос об альтернативных вариантах развития, которые позволили бы избежать Октябрьской революции. Здесь указывают на ряд упущенных возможностей, отмечая при этом: а) аграрную реформу П.А.Столыпина (помешало убийство реформатора, а главное -  Первая мировая война);б)февральскую революцию 1917 г. (помешал экстремизм большевиков); в)ятеж генерала Корнилова (помешала недальновидность Временного правительства).

Во-вторых, это проблема выбора для страны социалис­тического пути развития и его исторической оправданности или, нао­борот, ошибочности⁶⁹. По этому вопросу обозначены две позиции. Одна из них указывает на правомерность социалистического выбора, открывше­го путь к общественному прогрессу, который впоследствии был деформи­рован, а социалистическая идея искажена. Другая обосновывает оши­бочность социалистического выбора в силу нежизнеспособности самой идеи социализма, что-де подтверждено и тем кризисом, к которому при­вел этот путь к 80-м гг.⁷⁰

Здесь необходим дополнительный экскурс.

Российские историки Г.А.Бордюгов и В.А.Козлов в монографии "Ис­тория и конъюнктура" справедливо, по нашему мнению, отмечают, что об­ществоведы СССР, а теперь стран СНГ, получившие, наконец, во второй половине 80-х гг. возможность "имплантировать богатый мировой со­циологический и историографический опыт в наши исторические описа­ния", к сожалению, из-за общей слабой методологической "оснащеннос­ти" советского обществознания (тандем историков выражается резче: "методологическое невежество". - Э.В.-П.) чаще всего вместо содер­жательного синтеза западных и отечественных идей стали прибегать и прибегают до сих пор к практике "прямых и порой весьма вульгарных заимствований", чего, по их мнению, не следует делать, так как ни один из существующих в западной науке подходов к истории российской революции не дает вполне удовлетворительных результатов⁷¹.

Вследствие этого, а также того плачевного состояния, в которое была ввергнута советская историография XX в., они и приходят, в ко­нечном счете к выводу, что мировая историография в целом и отечест­венная в частности нуждаются в методологической революции.

Подобную точку зрения, правда не в такой масштабной постановке вопроса, разделяют многие отечественные историки. Так, академик РАН И.Д.Ковальченко в статье "Некоторые вопросы методологии истории" пишет, что для успешного развития исторической науки стран СНГ ”преж­де всего необходимы новые теоретико-методологические подходы и ре­шения". По его мнению, перед историками стоят три группы задач: во- первых, "...рассмотреть отечественную историю в общецивилизованном контексте"; во-вторых, необходим показ наряду с объективным и мас­совым "роли в историческом развитии субъективного и индивидуально­го во всем их многообразии"; в-третьих, анализ реально совершавшего­ся в историческом развитии должен "сочетаться с раскрытием альтерна­тивных возможностей этого развития, с объяснениями того, почему реа­лизовались те или иные варианты"⁷².

Обоснованию этой же идеи, но рассмотренной в более широком ме­тодологическом и гносеологическом ракурсе, посвящена статья А.Я.Гу­ревича "О кризисе современной исторической науки"⁷³. Кризис истори­ческого знания - кризис роста, - по мнению А.Я.Гуревича, выражается в существенной ломке привычных стереотипов и устоявшихся схем, в назревании глубокой трансформации исследовательских методов и науч­ных подходов. "В центре кризиса стоит сам историк: ему предстоит менять свои методологические и гносеологические принципы и ориента­ции"⁷⁴. В своей статье крупнейший отечественный медиевист поясняет, о смене каких принципов идет речь.

А.Я.Гурвич разделяет приводимое им мнение американского учено­го Л.Стоуна, согласно которому обновление исторического знания сос­тоит в перемещении центральной темы исследований с "окружающих че­ловека обстоятельств на человека в исторически конкретных обстоятель­ствах", в переходе от объяснительных моделей исторических изменений, характеризовавшихся монокаузальностью, к моделям многофакторным, от квантификации, направленной на исследование групп, массовых явлений, к индивидуализации. Теперь историки задают вопросы, "почему разви­тие пошло так, а не иначе, и каковы его последствия", а не как преж­де: "что" и "как"⁷⁵.

Вместе с тем, обобщая достижения западной методологии в исто­риографии (и собственной, благодаря которой он осуществил всемирно известные исследования по медиевистике⁷⁶), А.Я.Гуревич подчеркивает, что “привычные схемы объяснения, предлагавшиеся марксистско-позити­вистской историографией, не способны включить в себя элементы исто­рического синтеза, который мог бы объединить идеальное и материаль­ное в их взаимном переплетении”⁷⁷.

Лишь после того, как в области гносеологии отказались от геге­левско-марксистского панлогизма и были  обоснованы принципиальные раз­личия между методами наук о культуре и методами наук о природе и огромная эвристическая роль "идеальных типов", "могли быть по дос­тоинству осознаны", отмечает А.Я.Гуревич, все новые моменты, пред­лагаемые в методологии исторического познания: роль проблемы в ис­торическом исследовании, социально-культурный контекст, новое пони­мание исторического источника и исторического факта, функциональные связи в объяснении, реконструкция картины мира, установление "диа­лога" с людьми изучаемой эпохи⁷⁸.

Далее всего продвинулось по пути переориентации исследователь­ских принципов французское историографическое направление, известное под именем "Новая историческая наука", или школа "Анналов". Именно эта школа для решения сложной задачи - охватить различные стороны целостно-противоречивой системы, каковой является общество, от эко­номической до интеллектуальной, - выдвинула идеал "тотальной" или "глобальной" истории. Суть этого идеала - своего рода сверхзадача - состоит в преодолении размежевания исторических дисциплин, при ко­тором экономическая история оторвана от истории политической и от истории культуры или религии, и разработке синтетического подхода к пониманию и изображению общества и его развития.

На современном этапе "Новая историческая наука" мыслит себя как антропологически ориентированная история, в центре внимания которой стоит человек во всех своих жизненных проявлениях - от производст­венной деятельности до семейных отношений и от техники до религиоз­ной и интеллектуальной жизни. "Историческая антропология, или, может быть, лучше сказать, историческая культурантропология, - пишет уче­ный, - и пытается осуществить полидисциплинарный синтез". Поэтому реализация его задач требует обществоведа нового типа - с широким кругозором, всесторонне образованного профессионала, обладающего од­новременно солидной теоретической подготовкой и склонностью к  воп­росам методологии и эпистемологии⁷⁹.

Понятно, что такой полидисциплинарный подход, многофакторный анализ необходим исследователям российской революции. Тем более важно в этом плане наше исследование, так как в определенном смысле "невозможно рассматривать политические институты в отрыве от полити­ческой мысли"⁷⁸, и наоборот.

Вернемся к первому сюжету нашего экскурса.

Г.А.Бордюгов и В.А.Козлов, изложив вначале содержание трех мо­делей интерпретации российской революции (либеральной, консерватив­ной, марксистской), обобщенных и представленных американским ученым М.Малия в курсе лекций "К пониманию русской революции", и охаракте­ризовав их как слишком условные и дидактические, предлагают, в свою очередь, другие три синтетические концепции, названные ими алгорит­мами (понятие, заимствованное из точных наук с долей условности и означающее, согласно тaндему историков, "снятое знание той или иной концепции о взаимосвязи исторических фактов как во времени, так и в пространстве"⁸¹).      

К "большим алгоритмам" советской истории тандем "Бордюгов-Козлов" относит три: а) "догоняющего развития”, или индустриальной мо­дернизации; б) "большой революции"; в) "доктринальный"⁸². За каждым из этих алгоритмов, по их мнению, стоит концепция или концепции, бо­лее или менее разработанные в западной и стран СНГ социологии и ис­тории философии.

По ходу изложения заметим, что выделение трех приведенных "больших алгоритмов" осуществлено произвольно, эклектично, неполно, под каким бы углом зрения его (выделение) ни рассматривать: то ли по отношению к структуре общества как сложной системы взаимодейст­вующих элементов, то есть с позиции многофакторности и системного подхода, то ли, что немаловажно, с точки зрения соблюдения правил деления объема понятия, согласно которым составляется та или иная классификация, систематизация и т.п. В частности, можно указать, что в нарушение этих правил выделение алгоритмов произведено по раз­ным основаниям, алгоритмы - уже только по формальным соображениям - не исключают друг друга и т.д.⁸³

Могут возразить, что в своей генерализации тандем историков лишь обобщал уже разработанные концепции, следовал за "данными" тео­ретическими источниками. Думается, что подобное понимание ошибочно. Рассматриваемый случай аналогичен известной ситуации характера ра­боты историка с историческим источником. Не наличное поле теоретиче­ских источников диктует историку, исследователю выделение тех или иных "больших алгоритмов", версий, а, наоборот, историк, политолог, активно работая с текстами, соответственно своему пониманию, методо­логии, менталитету выделяет те или иные главные концепции, отделяя их от второстепенных. Другими словами, имеющийся тезаурус концепций, алгоритмов сам по себе ничего не "дает" исследователю, эти "данные" (концепции, версии) суть плод активной и целенаправленной работы ис­торика, политолога и т.д.⁸⁴

Данное замечание относится и к нашей, приведенной выше система­тизации версий истоков, корней российской революции. Все же поясним, не в оправдание себе, а для объяснения, что неполнота и несистематичность нашей систематизации проистекают как из ограниченности тео­ретических источников, которые мы анализировали, так и, и это решающий аргумент, вследствие того, что мы и не ставили себе цель от делить главные версии от побочных или же вообще провести обобщение и генерализацию всех имеющихся версий. Этого, кстати, нельзя ска­зать о Г.А.Бордюгове и В.А.Козлове, ибо они из всех имеющихся концепций выделяют три "больших алгоритма".

Рассмотрим несколько детальнее эти "большие алгоритмы”,правда, в другом, чем выше, порядке.

1. "Доктринальный" алгоритм, являющийся сегодня "первым по по­пулярности", нами обозначен под пунктами I.Iи 1.2.

Эвристическую силу и объяснительный потенциал этого алгоритма мы оценим лишь в заключительной части нашей работы. Здесь же огра­ничимся критическим осмыслением нескольких высказываний тандема ис­ториков в связи с ним.

Вполне очевидно, что политический выбор в альтернативных си­туациях во многом определяется политической доктриной. Поэтому ни­кто оспаривать это высказывание и не будет.

Но с чем никак нельзя согласиться как с аргументом, ставящим под сомнение "доктринальный" алгоритм, так это с утверждением тан­дема Бордюгов-Козлов, что марксистская доктрина с удивительной лег­костью "освещала практически любые решения" партийного руководства⁸⁵. Думается, что Г.А.Бордюгов и В.А.Козлов отдают себе отчет в лукав­стве, ибо надо же выяснить, в каких случаях именно марксистская докт­рина, а в каких не она, а партийная пропаганда или лицемерие партий­ного руководства, использующего марксистскую фразеологию, освещали те или иные зигзаги практики большевизма.

Кроме того, по крайней мере должен быть выяснен ряд отличающихся друг от друга вопросов:

1)         Какой в восприятии и в понимании лидеров большевизма была марксистская политическая  доктрина, и насколько их "прочтение" ее было адекватно классическо-марксистскому?

2)         Какими элементами марксистской политической доктрины в действительности руководствовались вожди большевизма на том или ином этапе своей деятельности?

3)         Какой вообще политической доктрине следовали вожди больше­визма в тот, или иной период времени?

4)          И, наконец, какие мотивы обусловливали принятие лидерами большевизма того или иного решения?

Вместе с тем имеется и другой ряд вопросов, требующих своего решения и предостерегающих от вульгарной критики "доктринального" алгоритма.

Следует отделять субъективную логику и мотивы субъектов принятиярешения или субъектов политики в целом от объективной логики исторического процесса, от объективного результата действия многих факторов общественного процесса, среди которых политическая идея является хотя и важной, но лишь одной из многих.

Даже результат принятия решения субъектом принятия решения за­висит не только от идеи, которой он руководствуется, но и от его внутренней культуры, менталитета, воли, эмоций, интересов, подсозна­тельных моментов, интуиции, влияния окружения в процессе принятия решения, гелиогеомагнитных факторов и многих других - словом, от сложного и развивающегося взаимодействия внутренних и внешних усло­вий.

С другой стороны, само следование марксистской политической доктрины еще не означает, что представление о целях и средствах, за­ключенное в ней, действительно удастся объективировать в политичес­кой практике и практический результат, в свою очередь, адекватен имеющимся в сознании субъектов принятия решения целям.

В цепи субъектно-объектных отношений следует различать отдель­ные звенья: идея (идеи) текста К.Маркса - восприятие марксистского текста тем или иным субъектом и следование в процессе принятия ре­шения соответственно восприятию "реципиента" то ли идее, заключен­ной в тексте, то, ли другой идее, не заключенной в тексте, но вос­принимаемой или пропагандируемой как идея текста - процесс объекти­вации идеи ( в том случае, когда материализуется именно данная идея, а не другая, искаженная, деформированная в процессе принятия реше­ния) - объективный результат, являющийся следствием воздействия мно­жества факторов, среди которых есть и политическая идея, опосредо­ванная через (повторяем): а) процесс принятия решения; б) процесс понимания и адекватного действия согласно решению субъектами дея­тельности; в) практическую деятельность.

Конечно, никто не будет возражать против того, чтобы освободить, как того желают Г.А.Бордюгов и В.А.Козлов, "доктринальный" алгоритм от вопиющей предвзятости или чтобы исследовать "феномен "доктриналь­ной избирательности”, которая отличала партийное руководство в поворотные моменты политической истории”⁸⁶ . Но лейтмотив наших раз­мышлений в данной череде вопросов в другом: одно и то же обществен­ное явление, к примеру массовый террор, может быть результатом воз­действия разных комплексов факторов, в том числе такого, как следо­вание субъектами принятия решений, политики и массовых действий разным идеям; с другой стороны, одна и та же идея, которой руко­водствуются те же субъекта, может привести к разным результатам вследствие различного ее восприятия и понимания, иного общественно­го и культурно-исторического контекста, другого набора переменных.

И второе в связи с этим. Надо отделить два разных (хотя и мо­гущих казаться в восприятии идентичными) момента: роль, влияние по­литической идеи на принятие того или иного решения от соответствия политической идеи осуществленным преобразованиям, событиям. Роль идеи  в принятии решения может быть определяющей, субъекты принятия реше­ния стремятся воплотить ее вжизнь, а практический результат, вполне вероятно, будет неадекватен идее. Но на основании несоответствия идеи практике снимать "ответственность" с идеи нельзя. В "доктри­нальном" аргументе этот момент и важен.

  2.Эвристическая ценность алгоритма "догоняющего развития",или индустриальной модернизации, по мнению Г.А.Бордюгова и В.А.Козлова, более значима, чем предыдущего алгоритма.

      В связи с этой оценкой хо­телось бы прежде всего заметить, не касаясь вопроса эвристической ценности алгоритмов, что указанные две концепции касаются различных сторон субъектно-объектных отношений и сфер общества, а потому впринципе они не исключают одна другую и могут дополнять друг друга в объяснении исторических событий.

Действительно, если, первая концепция касается субъек­тивнойстороны деятельности людей, проблемы воздействия идей на исторический процесс, историческую практику, то вторая охватыва­ет объективные потребности общественного развития, в частности эко­номического, касается могущих возникнуть объективных противоречий между потребностями экономического и технологического развития и субъективными (и объективными) препятствиями на этом пути.

В качестве примера приведем концепцию Т.Макдэниела, согласно которой модель индустриальной модернизации России основана на про­тиворечиях между капиталистическими экономическими учреждениями и самодержавием в политической сфере, сформировавших особые отношения между государством и капиталистической элитой, конфликты и несоот­ветствия как внутри государственной бюрократии, так и внутри капиталистического класса⁸⁷.

Среди советских исследователей схожую концепцию использовали для анализа исторического процесса в России И.К.Пантин, Е.Г.Плимак и В.Хорос в своей книге "Революционная традиция в России".Первые два автора в одной из своих недавних публикаций, основывающейся на этом же алгоритме, исследуя особенности формационного развития Рос­сии, пишут: "Вместе с тем "второй эшелон" развития капитализма, к которому принадлежала Россия, отнюдь не просто копировал "первый эшелон". Однонаправленныепо сравнению с Западом процессы проис­ходили в своеобразной, исторически специфическойформе, им был при­сущ особый, иной, чем в Западной Европе, тип развития. Рождав­шийся здесь капитализм уже не мог быть тождественен западному"⁸⁸. Пос­леднее и накладывало отпечаток на своеобразие, "особый путь" России.

Аналогичной позиции придерживается и Ю.С.Пивоваров. Главный ме­тодологический недостаток западных версий Октября, по его мнению, состоит в том, что "Россия изучается, как правило, с европоцентрист­ской точки зрения, которая свойственна не только сторонникам кон­цепций модернизации, но и почти всем зарубежным авторам. И естест­венно, что такой подход не позволяет увидеть своеобразия русской политической культуры, ее национальных традиций и политических черт. Все то, в чем политический опыт России не совпадает с аналогичным опытом Западной Европы, объявляется обычно "отсталостью","азиатчи­ной" и т.п. В конечном счете это оборачивается непониманием сущно­сти того, что происходило в пореформенной России”⁸⁹.

Одна из таких типичных важнейших специфик дореволюционной Рос­сии, отличающая ее от Западной Европы и, по сути дела, игнорируемая многими западными исследователями, состоит в расколе послепетровской России на две субкультуры: первая, укорененная в средневековой рус­ской культуре и "разлитая" в основном среди многомиллионной кресть­янской массы, и вторая, включающая европеизированные "верхи": арис­тократию, дворянство, чиновничество, часть интеллигенции - и характеризуемая такими чертами, как относительная неукоренность в нацио­нальных традициях, в значительной мере искусственный и насильствен­ный характер формирования, ориентация на европейские просвещение, образ и стандарты жизни.

Согласно Ю.С.Пивоварову (и в его утверждении, несомненно, зак­лючена значительная доля истины), все политические, социальные, экономические проблемы, реформы и контрреформы, подготовка к револю­ции и борьба с нею так или иначе связаны с противостоянием двух "складов" русской жизни, двух типов "цивилизации"⁹⁰.

И коли мы опять затронули проблему "особого пути" России, то, безусловно, должен быть упомянут и взгляд на характер этой "особости" евразийцев. Представители этого движения (П.Н.Савицкий, Н.С.Трубецкой, Г.В.Флоровский, П.П.Сувчинский и др.), заявившие о себе впервые в 1921 г. выходом в Софии сборника "Исход к Востоку. Предчувст­вия и свершения. Утверждение евразийцев", квалифицировали революци­онные события 1917 г. как расплату за перенос Петром Великим на рус­скую почву европейских начал, так и оставшихся непонятными и чуждыми народу. Крестьяне с готовностью приняли большевистский лозунг о непримиримой классовой борьбе не только потому, что хотели отобрать землю у помещиков; немалую роль здесь сыграло стремление освободить­ся от чуждого и непонятного народу культурного слоя⁹¹. По мнению одного из "отцов-основателей" евразийцев Н.С.Трубецкого, культура России "не есть ни культура европейская, ни одна из азиатских, ни сумма или механическое сочетание из элементов той и других...Ее на­до противопоставить культурам Европы и Азии как срединную, евразий­скую культуру"⁹².

3.Как и в предыдущем случае, не противоречит и вполне совмес­тим с вышеназванными двумя третий алгоритм "большой революции", ос­новывающийся на гипотезах цикличности и неизбежного отката револю­ции, законе термидора (неизбежности контрреволюции). Данную концеп­цию применительно к российской революции разделяли сменовеховцы,мно­гие из меньшевиков, оказавшихся в 20-х гг. в эмиграции, Л.Д.Троцкий в изгнании, многие западные "социологи революции".

До последнего времени исследователи, как правило,доводили ал­горитм "большой революции" в России до середины 30-х гг. Недавно Р.Даниелс в своей книге "Возможны ли в России реформы?" в связи с перестройкой, предположил, что революционный процесс в России "толь­ко сейчас приблизился к своей надолго отложенной финальной фазе" и страна возвращается к ценностям свободы и демократии 1917 г.⁹³.

Как видим, приведенные три "больших алгоритма" (и другие имею­щиеся и могущие возникнуть в будущем концепции) освещают различные срезы общественного процесса, пытаются объяснить каждый раз новое сочетание фактов из их великого множества в историческом событии, процессе, представляют грубые в первом приближении объяснительные схемы российской революции и большевистского переворота. Ни одна из них не дает полного, всестороннего и достаточного описания и объяснения такого исторического события,как Октябрь 1917 г. И тем более они далеки от идеала "глобальной" истории, выдвигаемой "новой исторической наукой".

В этой ситуации Г.А.Бордюгов и В.А.Козлов призывают не созда­вать новые алгоритмы, концепции, а вести поиск новых типов историче­ского описания, в которых "история постигается из нее самой, а не из того смысла, который она заимствует в настоящем". В качестве образца нового типа описания они предлагают две взаимосвязанные кон­цепции: "общественных состояний" (выделяются два типа - эпическое и прозаическое) и "критических точек"⁹⁴.

Тандем историков объясняет, что если не вводить в исследование понятие "критические точки" ("любая ситуация, при которой могут про­изойти более или менее существенные изменения в сложившейся систе­ме"), то тогда останется совершенно непонятным, почему в определен­ные исторические моменты на первый план выходит один алгоритм, нап­ример "догоняющего развития", в другие - убедительнее выглядят ал­горитмы "большой революции" или "доктринальный". И поэтому впереди не новая "суперконцепция" советской истории, а методологическая ре­волюция, которая позволит использовать положительные знания, накоп­ленные в рамках каждой из концепций.

Поддерживая в целом идею о необходимости методологической ре­волюции, всячески одобряя введение в инструментарий историка поня­тий "общественное состояние" и "критические точки" и высоко оценивая конкретные исторические описания на основе концепции "критичес­ких точек", в частности реконструкцию политической истории 20-х гг., сделанные Г.А.Бордюговим и В.А.Козловым, мы в то же время понимаем саму методологическую революцию иначе, чем они.

Как это ни парадоксально, несмотря на призыв "выйти на новый тип исторического описания", предлагаемый этими исследователями "но­вый тип" традиционен. Традиционен в том смысле, что из описания "но­вого типа" элиминирован человек, точнее говоря, не человек находит­ся в центре исторического описания; традиционен потому, что пред­лагаемое ими описание не зиждется на многофакторном, системном под­ходе; традиционен, наконец, также потому, что, наоборот, описание основывается на гегелевско-марксистской панлогистской эпистемологии. О последнем свидетельствует другой их призыв: "постигать истории из нее самой". Конечно, упомянутые авторы имеют в виду прежде всего отказ от политически конъюнктурной историографии, когда смысл прош­лого определяется настоящим. Но отдают ли они себе отчет, если толь­ко не иметь в виду этот вульгарный смысл, что принципиально невозмож­но постигать "историю из нее самой", так как влияние познающего су­бъекта не может быть вынесено за скобки. Кроме того, историческое познание принципиально отличается от естественно-научного. Другими словами, упомянутые авторы игнорируют в методологии все то, что свя­зано с кантианской традицией⁹⁵.

Мы так много внимания уделили книге Г.А.Бордюгова и В.А.Козло­ва потому, что в ней, одной из лучших по данной теме, нагляднее все­го сфокусированы и достижении современного обществознания СНГ, и его недостатки.

Завершив этот экскурс, сформулируем нес