Был момент в моей бурной юности, когда я решил провести социальный эксперимент и отправился для этого в психушку. Молод был и глуп, однако. Спасибо, главврач нашего отделения Галина Яковлевна оказалась добрым, чутким и мудрым человеком: выписала меня на волю месяца через три, причем без пагубных последствий. Но опыт я все же приобрел и насмотрелся на всякое, хоть святых выноси...





Как-то раз принес Серега минисинтезатор Касио ко мне в замок. Замок, конечно, так себе, но фамильный, а синтезатор хоть и не фамильный, но — Касио. Паша как будто приклеился к нему, денно и нощно нажимал кнопки и до потери пульса пытался извлечь из него хоть единый звук. Но звука все не было и не было... Недоумение разрешил возникший из стены лакей Ольшанский. Он вообще имеет обыкновение периодически появляться то из стены, то из колонны, то просто так вырастет и докучает всякими там советами.
— Ша, Паша, — сказал он на этот раз, — электричество еще не придумано. Сказал и растворился так же внезапно, как и возник.


Ну так вот, еду я, стало быть, верхом со свитою. Так себе еду, просто, в костел еду, чтобы религиозный культ справить, герцог я... Богемский. Народ кричит: "Ваша Светлость!", шапки ломает. А мне — хоть бы что, целеустремленно следую, согласно поставленной задаче. Вдруг слышу — кто-то глотку дерет и на лютне тоже. Противно так дерет, но не то, что наши, с чувством. Издалека, наверное. А тут еще перо у шляпы на глаз спадать начало. Еду я, слушаю, как он глотку дерет и все на перо дую, чтоб не спадало, а оно, проклятое, ни в какую.

Подъезжаю к музыканту, смотрю на него сквозь перо и говорю:
— На-ко, молодец, тебе один золотой за труды.
А он, сволочь, в ответ:
— Достаточно будет и трех.

"Ну, — думаю, — такую наглость по отношению к моей Светлости себе не всякий позволит, разве что один только Зуев". Дунул я как следует и очистил на мгновение взгляд от пера, пригляделся, и впрямь Зуев стоит в балахоне: в одной руке лютня, в другой — флейта, смотрит задумчиво и глотку дерет.

— Ба! — кричу я.
И он тоже:
— Ба! — кричит.
— Сколько лет! — кричим мы и бросаемся друг другу в объятия.

Обнимаемся мы с Зуевым, а я ему и говорю:
— Культ я еду справлять религиозный. Мне, брат, недосуг. Ты тут постой еще с часок, глотку-то подери, а я как справлю, так возвернусь, и погутарим.

Сказал, но не возвернулся, Рыцаря по дороге встретил, с имбирной встретил... Рыцаря... Больше ничего не помню...

Но культ, как в народе потом говорили, все-таки справил.


Возвращались мы с Рыцарем поздно. Рыцарь тихонько кряхтел и проклинал имбирную. Я мерно раскачивался в седле, икал, и застилавшее мой взор перо уже нисколько не беспокоило меня. Нежное пение цикад располагало ко сну. Луна должно быть ярко сверкала над вершинами кипарисов. Из растворенных окон моего фамильного замка доносились елейные звуки музыки. Кто-то лабал на лютне... И вдруг, как копытом по заднице, грянула разухабистая народная песня:

                                                                 С одесского кичмана
                                                                 Бежали уркаганы,
                                                                 Бежали уркаганы на Москву...

Рыцарь заметно оживился, что-то отрыгнул, сплюнул, грязно выругался и спросил:
— Кто это у тебя там?
Я пожал плечами и робко предположил:
— Ольшанский, — и еще более робко, почти шепотом добавил, — лакей...
— Это что, из стены который?
— Из стены. Или из колонны, или еще из чего-нибудь, — с чувством собственного достоинства ответил я.

                                                                 И нету теперь воров,
                                                                 И нет теперь бандитов,
                                                                 А каждый — нацьонал-социалист...

продолжал вещать громоподобный голос лакея.

Эх, старый хитрец Ольшанский, когда мы появились, его конечно уже не было. Долго ли в колонну скрыться.

Навстречу нам бросился полувзбешенный Паша с Джибсоном наперевес:
— Электричества мне! Дайте электричества! — заорал он. — Кстати, там в углу Зуев без всякого электричества лабает, а я вот Джибсик достал, — потом, как бы опомнившись, опять взревел:
— Электричества мне! Электричества!
— Я же вам говорил, ша, Паша, электричество еще не придумали, — размеренно проговорил невесть откуда взявшийся Ольшанский.

Паша схватил меня за жабо и возопил, брызжа слюной:
— Велите мне подать сюда того, кто еще до сих пор не придумал электричества! Хочу электричества! Электричества хочу! — и, наконец, отпустив меня, бросился бежать куда-то, отшатнув ничего не понимающего и до сих пор стоящего в дверях Рыцаря.

— А что, Зуев и вправду здесь? — авторитетно поинтересовался Рыцарь.
— Да видел я его давеча на улице, — неуаеренно произнес я.
— Здесь, здесь, — откуда-то со стороны камина сладенько пролился голос Ольшанского. — Паша ведь ясно сказал — лабает...

Слегка пошатываясь, Рыцарь приблизился ко мне и не больно толкнул в бок. Затем, доверительно дыша в ухо, вкрадчиво осведомился, нет ли у меня здесь чего.
— Чего?
— Чего-нибудь...
— Ну конечно!.. Конечно же у него есть! — гирляндой рассыпался хрустальный голосок. — Вот, если угодно, портвейн-с, тритдцать третий-с, в упаковке, и ящик, прошу заметить, — полиэтиленовый.
— Полиэтилена не бывает! — раздался голос из угла.
— Зуев. Определенно Зуев, — подтвердил Рыцарь.
— А полиэтилена, полиэтилена-то почему не бывает? Вот в чем вопрос.
— А вот не бывает, — донеслось из угла. — Иначе что б я тут на лютне без электричества лабал?
— Ну и хрен с ним, с электричеством. Портвейн-то бывает, — невнятно пробормотал Рыцарь, вгрызаясь зубами в гранит полихлорвинилацетатной пробки сосуда ноль-семь. — А с электричеством хрен... А портвейн — вот он... Чудненько...

Не прерывая рассуждений по поводу хрена и электричества, Рыцарь опустошил бутылку и стал вгрызаться во вторую, затем в третью... А ужасного Гасникова все еще не было.

Продегустировав портвейн, Рыцарь заявил, что будучи человеком сугубо интеллигентным, он не потерпит дальнейшего распития подобного рода дряни и, позабыв о том, чьим лакеем является Ольшанский, велел ему от собственного имени немедленно пропасть и возникнуть снова, но уже с ящиком Камю.

— Зачем же пропадать? — разобиделся Ольшанский. — Покорнейше прошу — Камю!

Облегченно вздохнув, Рыцарь принял ящик из рук лакея и водрузил его на большой и длинный дубовый стол:
— Вот так-то оно лучше будет...


— The terrible crazy Gasnikov, Duke!
— Да, дюк. А что?.. Ну прибыл я, хлопцы. Начнем что ли?
— Да уж начать-то и без вас изволили, — ехидно осведомил Ужасного Гасникова Ольшанский.
— ......................, — выразительно сказал Ольшанскому Гасников, и первый куда-то пошел, а второй в пол-оборота неравнодушно смотрел ему вслед.
— Ты! Че это у тебя такое? — обратился дюк ко мне, небрежно постукивая тростью по висевшей на моем бедре шпаге. — Ты ну-к ее вынь и день куда-нибудь, чтоб глаза мои не видели.

Мне стало ужасно неловко и стыдно под пронизывающим взором сумасшедшего дюка.

— Как на предмет прогноза погоды? — робко поинтересовался я, стараясь замять нелепую ситуацию. — Райн,.. ор снов,.. ор айс?
— ......................., — удовлетворил мое любопытство Гасников.
Здесь уж я совсем не знал куда деваться:
— Тут у нас, кстати сказать, Зуев... Лабает... В углу...
— Зуев? ........................ Ну Зуев-то — Зуев .........................., — произнес дюк, откупоривая бутылку коньяку. — Стакан-то есть? ..............................

Ну как же у меня в замке да не быть стакану? Все разрешилось ну просто великолепно.


— Электричество! Даешь электричество! — истошно завопил опять возникший Паша с Джибсоном на шее. — Я требую электрификации всего замка!!!
— .......................... электричество! — ясно выразился Ужасный Гасников. — Ты сядь ....................., выпей с нами .......................!
— Какое к черту выпей, когда электричества не дают?! И потом, я пью только пиво.
— А, пиво... Пиво — это пожалуйста. Это даже сколько угодно. Там на бюсте Чеснутиса стоят несколько бутылок. Пожалуй, что тебе хватит.

Паша, всхлипывая и яростно жестикулируя, подошел к роскошному мраморному бюсту Ричарда Чеснутиса и действительно обнаружил энное количество бутылок жигулевского пива, установленных в несколько нестройных рядов на угловатой голове вышеозначенного Ричарда.

— Алле ....................... Эй! ......................... Давеча обнаружил в кармане бумажку, черт ее ........................ На-ко, прочти... Без очков не вижу, — заговорил Страшный Гасников, вынимая из кармана засаленный, явно не первой свежести листок.

Рыцарь взял его и прокашлявшись  принялся читать:
— Свидетельство о смерти! Выдано гражданину... Гасникову... Александру Кузьмичу, тысяча... фу, черт, не разборчиво... года рождения, в том, что он, Гасников Александр Кузьмич, как исти... елки-палки, истинный гражданин и патриот, сегодня скончался... Хе-хе... Чушь какая-то...

Лицо Гасникова стало удивительно живописным.

— А что, человек в гробу — это портрет, или же, скажем, натюрморт?..
Гасников резко обернулся и увидел растекающегося в счастливой улыбке Ольшанского.
— Цыц!!! Гнида толсторожая! ........................., — рявкнул он так страшно, что Ольшанский тут же дезынтегрировал.

Похоже, назревал конфликт. Я оглядел всех собравшихся — надо было постараться перевести разговор в другое русло.

— Так что, брат Зуев, так в углу сидеть и будем? — спросил я все еще лабающего Зуева, но почему-то глядя в оный момент на Пашу и внимательно следя за тем, как он, опустошая одну за другой бутылки, сбивает с них пробки о нижнюю губу героически-призывно раскрытого рта Ричарда, как будто он всю эту кашу заварил, — Так что, брат Зуев, так и будем сидеть?
— Нет, отчего же, встанем.
— Ну-дэк, как ты нашел-то меня?
— Да люди добрые подсказали. Ты мне , помнится, велел там час горлопанить, так я их прогорлопанил двенадцать кряду. Потом дай, думаю, схожу разузнаю: справил он свой культ, али нет еще. Сказали, будто справил... кое-как. Выхожу на паперть и давай вопрошать, как до Максишки добраться. А те: "Кто такой? Ничего не знаем..." Как не знаем, кричу. Да герцог же местный, черт бы вас всех побрал! "А-а-а, — говорят, — так это туда..." Пальцем показывают. Вот я и...
— Ну-ну, не серчай, брат Зуев, так, знаешь ли, случилось... Рыцарь с имбирной мне по дороге попался...
— Кстати! — вскричал Рыцарь, услышав свое имя, — Ежели чего, ну, то есть, я усну, дык вы меня толкните, я сразу того,.. как огурчик...
— Зелененький и в пупырышках, добавил Зуев, как я понял, ничуть не сердясь на меня.
— Ладно, ты ....................... Харэ, давай, лабай .........................., — пригрозил отошедший от потрясения Ужасный дюк, обращаясь по-видимому к Зуеву.

Нежно прижав к груди лютню, Зуев взыграл и полилось нечто божественное и чарующее. Зеленые Рукава, кажется.

— Тэ, кончай! .......................... залабай ............................ наше, ........................... дюковское

Лютня задрожала в руках Зуева.
— Ну коли так, — вздохнул он, махом опустошая большой бокал Камю. — Извольте, чтоб вам ни дна, ни покрышки!

И понеслось:

                                                                 Гоп-стоп!
                                                                 Мы подошли из-за угла...

— Ла-а-а-а!!! — самозабвенно закрыв глаза, подхватил хриплым голосом дюк, отстукивая тростью такт так яростно, что ходуном заходила вся посуда на столе. Чем дольше пел Зуев, тем все больше и больше Гасников входил в раж:

                                                                 Семен, засунь ей под ребро!
                                                                 Гоп-стоп!
                                                                 Смотри не обломай перо...

— Ро-о-о-о-о-о!!! — проорал Гасников, вскочив на стол с зажатой под мышкой тростью, проделал несколько неуклюжих па и вдруг, сметая на ходу препятствия в виде канделябров и бутылок, ринулся к бюсту Чеснутиса и принялся с диким смехом обмолачивать его своей тростью со всех сторон. Но бюст был мраморным, а трость — деревянной...

Всем было очень смешно.

Но вот на лице дюка проступили морщины серьезности. Он терпеливо выждал спокойствия и мрачно произнес:
— Теперь смеяться буду я.

Застегнув на все пуговицы свой белый френч и поправив бабочку, дюк неторопливой и разухабистой походкой направился к харпсикорду. Усевшись поудобней перед инструментом он с надменной улыбкой засучил рукава и задвинул 27-голосую инвенцию Иогана Себастьяна Баха, вора с 1722 года, в 50-кратном ускорении, после чего грохнул кулаком по мануалу так, что бедный инструмент запросил прощения. Потом он рявкнул, что Гайдн — ..........................., а Шуберт — вообще еще не родился ........................!
— Гайдн, к вашему сведению, тоже еще не родился, — уточнил Ольшанский.
— А-а-а-а-а-а!!! ............................, — проревел Гасников и, выдернув подсвечник из деки харпсикорда, метнул его в вовремя испарившегося лакея.
— О, как нужно лабать ............................, — самодовольно заявил дюк.
— Эх, мне бы электричество, я бы... Да что там...
— Ша, Паша, сколько повторять, электричество еще не...
— А-а-а-а-а!!! Ты еще здесь? ............................!!! — Гасников совершенно разгневался и запустил в Ольшанского второй подсвечник, предварительно вывернутый для этой цели из деки харпсикорда. На этот раз Ольшанский спрятаться не успел, да и не нужно было: Гасников все равно промахнулся. Подсвечник угодил в Рыцаоя, прямо в кирасу, от чего поднялся невообразимый шум.

Мирно дремавший все это время Рыцарь встрепенулся и едва продрав глаза пролепетал:
— Господа, а не поговорить ли нам об искусстве?..
— Ладно, тэ .......................... Мы здесь об нем уж давно толкуем. Вот помню в Казахстане ........................, на стройке...
— Между прочим, наши достижения в области строительства, — голос Ольшанского лился, как тысячи ангельских голосков, нисходящих откуда-то сверху, — широко известны, но все же эта отрасль не в полной мере обеспечивает растущие потребности государства.

Гасников тем временем осторожно, чтобы не спугнуть, снимал левый сапог.

— Планы ввода в действие производственных мощностей, — продолжал ничего не подозревавший Ольшанский, — и основных фондов, если брать отрасль в целом, хронически недовыполняются...
— Ва-а-а-а-а!!! — сапог со свистом устремился куда-то под потолок, но не задержался там, а почему-то упал вниз, и не просто вниз, а на голову притихшего в меланхолии Паши:
— Электричество...
— Сроки строительства нередко превышают нормативные! Низкой остается производительность труда!!! — голос Ольшанского звучал отовсюду.

Гасников стоял в одном сапоге, яростно сжав кулаки и дико вращая головой с раскрасневшимися и вылезшими из орбит глазами.

— ..................................! — бешенству Гасникова не было границ.
— В чем же причины такого положения?!
— А-а-а-а...
— А мне нравится твой лакей, — заявил слегка протрезвевший Рыцарь. — Продай!
— Кстати, материальных ресурсов в целом достаточно, — прозвенели серебряные бубенцы Ольшанского, — порой мы их даже слишком щедро расходуем. Квалифицированные специалисты, техника, жесткая плановая дисциплина...
— Карау-у-у-ул... — прохрипел обессилевший дюк и грохнулся навзничь.
— Все! Хватит!!! Не могу без электричества!..

Внезапно Гасников пришел в себя и спросил слабым голосом:
— А что это? — он смотрел тусклым взором на какой-то странный предмет, свисавший с потолка, и пытался указать на него трясущимся пальцем.
— Лампочка, — пропел ненавистный голос.
— Что за лампочка?
— А черт ее знает. Вист здесь спокон веку. Да, впрочем, сейчас уточним, — лакей открыл какую-то книгу и стал сосредоточенно листать ее, поплевывая на пальцы. Наконец он остановился на одной из страниц и вчитался. — Ну да, лампочка. Лампочка некоего Ильича, числящаяся за нумером э-э-э... нумером 24715113/б в реестре достижений народного хозяйства в области электрификации страны.
— О-о-о-о... — раздался сдавленный стон Ужасного дюка.
— Электричество? Электричество! Э-лек-три-чес-тво-о-о-о!!!
— Ну продай Ольшанского!
— Электричество!!!
— Олшанский, откуда ты такой умный?
— Я, видите ли, господа, регулярно читаю периодику...
— Электричество!!!
— Ну продай, а? Продай Ольшанского.
— Ольшанский не продается.
— Лампочка, между прочим...
— А-а-а-ах...
— Ну продай Ольшанского!
— Электричество-о-о-о!!!
— Гасников умер!
— Да-а-а...
— Гасников умер!
— Что? Этого не может быть...
— Почему?
— Ну все-таки...
— Гасников умер!!!
— А?


Ольшанский, возглавляя процессию, бережно несет на руках одетое в белый френч бездыханное тело убитого дюка. Далее шествуют прочие.


                                                                 Из-за острова на стрежень,
                                                                 На простор речной волны
                                                                 Выплывают расписные
                                                                 Стеньки Разина челны...

— А кто такой Стенька Разин?
— А леший его знает...
— Наверное герой войны 12-го года.
— А-а-а-а...

Ненавязчиво возникает траурная музыка. Это реквием... Моцарта,.. честного человека.