Я умер сразу. Мне только показалось в последний миг, что небо упало на землю, и тысячи лун зажглись в моей голове… Это черные флейты сыграли свою последнюю мелодию, а потом наступила тишина, назойливая тишина, которая растекалась по земле густым киселем и заполняла все пустоты, а меня уже не было.

Я, наверное, испарился, или расплылся тонкой радужной пленочкой нефти в большой луже посреди нашей улицы. Я видел сквозь дрожащие и полупрозрачные веки свой дом, дома соседей. Они были красными, и небо было красным, и деревья. Только людей нигде не было, а впрочем, наверное, все-таки что-то было, потому что я чувствовал, как кто-то тяжело дышал мне в спину. Я оглянулся и увидел за собой длинную очередь. Сразу за мной стоял толстый сосед с больными ногами. Он всегда кряхтел и очень тяжело дышал, а дальше – все знакомые и незнакомые лица, такие же красные, как и все вокруг. Неужели они тоже умерли, или просто пришли проводить меня в последний путь? Какая странная картина… Вон там, чуть подальше стоит жена, а рядом с ней брат и еще кто-то ужасно знакомый, но я так и не понял кто. Я только осознал, что стою первым в этой жуткой колонне… Ну пора… Я пошел куда-то, и все двинулись за мной. Это была длинная красная процессия из нескончаемого потока людей, нет, не людей, а жалких призраков со спокойными и безучастными лицами. Из соседних улиц текли ручьями такие же колонны, как и наша, и сливались в единую реку, и шли вперед, черт знает куда…

Я увидел отца. Он умер еще в 36 году. Он стоял чуть в стороне и приветливо махал мне рукой.

– Ну как наш дом, сынок? – спросил он у меня.

– Все в порядке, отец, – беззвучно ответил ему я.

– Ты починил крышу? А то ведь я так и не успел, – отец горестно развел руками.

– Починил… И еще сделал небольшую пристройку, о которой ты когда-то мечтал. Помнишь?

Отец не слушал меня.

– Сколько людей… – сказал он в задумчивости.

– Ты слышал черные флейты?

Отец не слушал.

– Посмотри, что случилось с нашим городом, – продолжал он.

– Дома красные, все красное…

– Домов нет. Они превратились в пыль.

– Но ведь я их вижу, – я осмотрелся.

– Ты еще не привык видеть все, как это есть на самом деле, сынок, – отец смотрел куда-то вдаль. – Ничего нет, только пыль, поверь мне.

– А где мама? – спросил я.

– Мама ждет нас в другом месте. Мы пойдем к ней. Скоро пойдем.

Сосед тяжело дышал. Бедняга… Неужели и сейчас ему так же трудно двигаться, как и на том свете?

– Моя лодка совсем сгнила, – бормотал он, – и снасти совершенно никуда не годятся…

– Ты помнишь, – обратился он ко мне, – как мы выходили в море? Теперь все одно… Море, земля, небо – все прах. Кто-то там в хвосте говорит, что настал конец света.

– Мне все равно.

Это была какая-то труба. Длинный и мрачный коридор, в центре которого бесконечная дорога, а по бокам – деревья. Унылая пагода стояла чуть впереди, а к ней прилепились островерхие домики. Скоро должна быть площадь, но площади не было видно. Отец оказался прав: что-то произошло с городом, что-то произошло…

– Как ты умер?

– Не знаю…

– А меня привалило стеной, – продолжал стонать сосед. – Всех привалило. Я умирал долго, не дай бог. А тебе повезло.

– Да-а…

– Какая-то старуха, – кряхтел толстяк, – говорит, что ее внуки испарились прямо на ее глазах. Правда… Только тени остались на стене. Может ты тоже испарился?

– Какая разница…

И разом все оборвалось, как будто в тесном пропахшем потом и прокуренном зале выключили свет. Я вставил вперед руки и, как слепец, шел наугад, но очень скоро понял, что не надо выставлять эти самые руки, что я ни на кого не натолкнусь, потому что ничего вокруг меня нет. Отец был прав.

Где-то плакал ребенок. Или мне просто показалось? Какие могут быть дети, когда все в один миг превратились в угрюмых призраков? Мертвецы не плачут. Им не до этого…

Тяжелый колокол раскачивался между двух столбов и гудел надрывным басом.

– Мама, мама! – кричал ребенок.

Значит, он все-таки жив. Бездушные и бездумные тени шли вперед, а ребенок плакал. Мертвецам не до этого…

Это был мальчик, лет четырех. Все его крохотное тельце было покрыто ожогами. Он умирал под большим обуглившимся сучком, который когда-то был абрикосом.

Так вот в чем дело… Кругом руины. Никаких домов нет – все испепелено. Там, где я секунду назад видел пагоду, лежит теперь груда камней. Обгорелые деревья тянут ко мне свои черные узловатые пальцы. Так вот он какой конец! Только память и жива. Ветер несет пыль и свистит, и гремит колокол. Только какое мне до этого дело?! Какого черта вам всем от меня нужно?

Я упал, окунулся с головой в горячую дорожную пыль. Надо мной прошел сосед, споткнулся и выругался; жена; брат; люди… Я лежал, набив полон рот пыли и золы, и чувствовал, что растворяюсь в прошлом.

Тот парень, с которым я когда-то ловил скользких ящериц и запускал в небо змеев, ушел на войну. Он стал летчиком и погиб, как герой. А я не хотел умирать. Я хотел жить.

– Ты слышишь, парень, я хотел жить!

– А я хотел попасть в рай, но меня надули, вот видишь, я теперь здесь, с вами.

– А ты помнишь, как мы ловили ящериц?

– Ну конечно помню. Я приносил их домой, и мама постоянно ругала меня и запрещала дружить с тобой, потому что ты, как ей казалось, был разбойником и хулиганом.

– Да… А я отдавал их коту. Ты помнишь моего кота?

– Помню. Он постоянно путался под ногами и был туп до безобразия.

– Неправда. Отец говорил, что когда я был совсем маленьким, этот кот качал меня в коляске и мурлыкал колыбельные. А потом он сдох…

– А ты знаешь, я видел их лица.

– Чьи лица?

– Янки, когда я приближался к ним на своем самолете. Это был корабль. Они сперва хотели уничтожить меня, а потом забегали в ужасе по палубе, а некоторые бросались в воду. Поверь, никто не хочет умирать.

Да, я хотел жить. У меня должен был родиться сын. Жена… Она прошла мимо и унесла нашего нерожденного сына…

– И ты ушла?

– Да… Да…

А я уже умирал однажды, но так и не умер, и тогда я почему-то подумал, что буду жить вечно. Это было в Киото. Я жил там одно время, пока не женился. Я жил на самой окраине в грязном и бедном квартале, и все время пытался найти себе подходящую работу, а потом заболел. Меня лечили в какой-то жуткой больнице для нищих, или это был приют… Я стоял у грязного больничного окна и курил, с тоской смотрел на окружающий мир и медленно прощался с ним и со своей бесшабашной жизнью. Умирать было не страшно. По улице шагали редкие прохожие, и старый неповоротливый дворник выскабливал щеткой небольшой пятачок брусчатки, загребал метлой окурки и скоблил, скоблил, будто хотел протереть до дыр. Он был одинок на этой заплеванной улице большого города. И я был одинок. Я выбрасывал сигарету в ведро и почему-то все время попадал мимо, а потом падал на скрипучую койку и глядел в потолок, а потом снова шел курить. Врачи сказали, что я безнадежен, но я выкарабкался и подумал, что теперь все впереди.

И вот я упал в пыль и ничего не мог больше сделать. Вся жизнь возникла в моем сознании небольшими скупыми урывками, и я понял, как часто мне было плохо там, но как я не хотел уходить оттуда.

Я помнил небольшой сад, где росли вишни и абрикосы, и помнил, как подрался в этом саду с соседскими мальчишками, и мне расквасили нос и вывихнули руку, и я глотал слезы пополам с досадой.

Я помнил домик с пристройкой и море цветов, и море, и как я возвращался с пустыми рваными сетями, а сосед с больными ногами все переживал, что его лодка совсем сгнила, а снати никуда не годятся… Не стало ничего… Вокруг пустота и развалины… Лишь оживший колокол хрипел вдали.

И мне осталось только валяться пластом и жрать золу, стать этой золой или землей в надежде, что хоть кто-то пройдет по мне живыми ногами, стать липкой глиной – может когда-нибудь слепят из меня игрушечного человечка… Послал бы все к чертовой матери, если б мог.

Опять заиграли флейты. Это, наверное, умер мальчик или еще кто-нибудь. Голова раскалывалась от этих зловещих звуков. А я умирал снова и снова, и музыка неслась отовсюду и забивала в мою тупую и распухшую голову ржавые железнодорожные костыли, за ударом удар. И голова раскалывалась, как земная корочка во время землетрясения, и становилось жутко. Все перевернулось вверх дном. Казалось, что от ужаса расплавилась Фудзи… Расплавилась и текла густыми кровавыми ручьями, заливая липкой жижей все города на свете.

И снова возвращалась тишина. Все погружалось в нее и скрывалось навеки, затянутое зловещей трясиной. И так продолжалось миллионы лет, круг за кругом. Один кошмар сменялся другим, а я лежал и вбирал в себя всю эту дрянь. Траура не было… И загробного мира тоже… Все вливалось в единую многотонную скорбь. Умирали люди, не хотевшие умирать.

И только колокол все звенел безбожно…

.