Нестеренко В. И. Отстоим Севастополь.

Было уже три часа по полудни, а Севастополь все еще стонал под огнем неприятельских батарей. В городе было несколько пожаров, которые успели впрочем потушить, а на оборонительной линии укреплений произведены значительный повреждения. Башня Малахова кургана обратилась в развалины; бастион № 3-го потерял треть своего вооружения, перед уцелевшими его орудиями почти все амбразуры были разрушены. Потеря в людях была так значительна, что прислуга при орудиях сменялась два раза, но вторая смена не досчитывала уже многих товарищей. Комендоры выбывали один за другим и, пока вступали новые, офицеры заменяли их, наводя орудия. Командир бастиона, капитан 2-го ранга Попандопуло, был ранен осколком бомбы. Перевязав наскоро рану, он оставался на месте. Спустя несколько времени после того был смертельно ранен сын его, находившийся на одной из батарей того же бастиона.

— Скоро увидимся, — сказал старый капитан, — подойдя к сыну, чтобы благословить его.

Попандопуло поцеловал сына и приказал отнести его на перевязочный пункт.

— Дружней, ребята! — крикнул он потом, обращаясь к прислуге. — Умрём со Славой за родной Севастополь.


Одушевленная прислуга удвоила свои усилия, — но в след затем Попандопуло был вторично ранен и отнесен в госпиталь. Слова храброго моряка сбылись: он увидел сына, помещен был рядом с ним и имел последнее утешение своими руками закрыть ему глаза на веки*. (*Записки Духонина (рукоп.))

После Попандопуло бастион поступил в командование капитан - лейтенанта Евгения Лесли, офицера любимого во флоте и весьма храброго. Он деятельно распоряжался на бастионе и с успехом отбивался от английских батарей, засыпавших 4-й и 3-й бастионы своими снарядами.

Особенно много вредили нам английские батареи, расположенный на Зеленой горе. Они били четвертый и третий бастионы с фронта и тыла и, поражая все пространство между морским госпиталем и Доковым оврагом, делали сообщение с третьим бастионом весьма опасным.*(*Тотлебен. «Оборона Севастополя», стр. 310.). Защитники однако же не унывали. Несмотря на всё превосходство неприятельского огня, они сделали все, чтобы поддерживать непрерывные выстрелы.

На бастионе № 3-го, — доносил кн. Меншиков, — три раза орудийная прислуга была заменяема, а между тем люди, с весельем и песнями, соперничая друг перед другом, исполняли свое, дело“. Руководимые примером таких офицеров, как Ергомышев, Лесли, Рачинский и другие, нижние чины исправляли повреждения, расчищали амбразуры и быстро заменяли убитых и раненых*(*Жандр. Материалы для истории оборона Севастополя, стр. 301.). Они употребляли все усилия к тому, чтобы не дать восторжествовать врагу, как вдруг, около трех с половиною часов по полудню, неприятельская бомба пробила пороховой погреб и страшный взрыв поднял на воздух часть третьего бастиона.

Огромный столб черного дыма, смешанный с землей, снарядами, бревнами и людьми, разорванными на части, высоко поднялся вверх и затем чугунным дождем спустился, на тех же защитников. Картечные пули, разорвав жестянки и разлетевшись в стороны, с высоты падали в траншеи, нанося ушибы и увечья занимавшим их солдатам. „Камушки, комочки, куски чего-то, пыль разного цвета, как будто шерсть в хлопьях, медленно опускались, и ложились на землю тонким слоем*.(*Бейтнер. записки, Сборник рукописей, т. III.)

Взрыв порохового погреба нанес страшное разрушение и свалил в ров весь исходящий угол бастиона, вместе с орудиями и находившеюся при них прислугою. Бастион буквально обратился в груду земли; из числа 22-х орудий осталось неподбитыми только два, но и при них было лишь пять человек прислуги. Все почти офицеры выбыли из строя: начальник артиллерии 3-го отделения оборонительной линии капитан 1-го ранга Ергомышев упал замертво, контуженный в голову; начальник бастиона капитан лейтенант Лесли, разорванный на части, первое время пропал бесследно, но потом спустя несколько дней после бомбардирования нашли его за валом укрепления засыпанным землей. До ста человек нижних чинов погибло в этом взрыве. Обезображенные и обгорелые трупы их валялись во рву и между орудиями: там груда рук, тут одни головы без туловища, а вдали, среди грохота выстрелов, слышались крики торжествующего неприятеля. Бастион представлял картину полного разрушения, и в течение нескольких минут не мог производить выстрелов, После этого, казалось, исчезла уже, „всякая возможность противодействовать неприятельской артиллерии: оборона на этом пункте была совершенно уничтожена, и на Корабельной стороне ожидали, что неприятель, пользуясь достигнутым им результатом, немедленно пойдет на штурм".

Торжествующий враг не воспользовался этим удобным моментом, а защитники, не падали духом, принимали все меры к восстановлению огня. Офицеры стоявшего вблизи 41-го флотского экипажа бросились со своими матросами на помощь третьему бастиону. Они пополнили прислугу, одушевили своим прибытием уцелевших защитников, сами всходили на бруствер, помогали исправлять повреждения, и скоро выстрелы загремели ожесточённее прежнего. Чтобы сколько-нибудь отвлечь внимание неприятеля от бастиона № 3-го, соседняя с ним батарея Будищева с громкими криками „ура! “ открыла самый частый огонь, наносивший жестокий вред англичанам.

Для пополнения же на третьем бастионе выбывшей, после взрыва, орудийной прислуги было тотчас же свезено 75-ть человек нижних чинов с корабля „Ягудиил“ и назначена команда из охотников, для подноски зарядов с Госпитальной пристани. Подноска эта была сопряжена с огромною опасностью; приходилось идти под самым сильным огнем неприятеля, и многие из охотников были убиты или английскими снарядами, или от взрыва собственных подносимых ими зарядов. Чтобы судит о том положении, в котором находился третий бастион, достаточно сказать, что из числа отправленных на него 75 человек нижних чинов, с корабля “Ягудиил”, на следующий день возвратилось только 25 человек, а остальные были или убиты или т. и. ранены. На Малаховом кургане, около четырех часов. по полудни, взлетел на воздух зарядный ящик, не причинивший впрочем значительного вреда. Не обращая внимания на взрыв, защитники продолжали вести здесь самую ожесточенную стрельбу, ободряемые примером офицеров и пастырем церкви. Посреди ядер и бомб расхаживал по кургану священник в епитрахиле, с крестом в руках, и благословлял прислугу. Более двух часов достойный пастырь не оставлял места боя и не выходил из огня. Одушевляемые его примером, матросы удвоили усилия, и скоро бомба с Малахова кургана взорвала пороховой погреб на той английской батарее, на которой развевался английский флаг. Взрыв этот был так губителен, что все остальное время англичане могли стрелять только из двух орудий.

Отличное действие нашей артиллерии заставило союзников прекратит бомбардирование города. Выстрелы их становились все реже и реже, а потом и совсем смолкли.

Около шести часов по полудни и союзный флот, выпустивший более 50.000 снарядов, прекратить стрельбу по береговым батареям и отошёл на прежнее свое место, к р. Каче. Проходя мимо Константиновской батареи, корабли французской эскадры делали залп, как бы в последний привет, после которого во все время осады союзный флот, оставаясь праздным зрителем борьбы, не принимал уже участия в бою и не пробовал состязаться с нашими береговыми батареями.

Причиною тому было, конечно, неудачное действие его в день первого бомбардирования Севастополя.

Как французы, так и англичане не могли не сознать ту ничтожность вреда, который они нанесли береговым батареям, сравнительно с материальными расходами, с тою потерею и теми повреждениями, который получили сами.

„Нельзя не удивляться — писал покойный император*,(*В собственноручном письме кн. Горчакову от, 12-го октября.) — малому повреждению укреплений под сим адским огнем и даже малой нашей, в сравнении, потере — Бог милосерд!"

Вся наша потеря на приморских фортах простиралась до 138 человек(1), тогда как на двух, только эскадрах, французской и английской, выбыли из строя, 526 человек.(2) Повреждения, нанесённые нашим укреплениям, оказались также весьма ничтожными и состояли из 28 подбитых орудий, 11-ти поврежденных лафетов и 10-ти испорченных, амбразур.(3). Батарея № 10-го, за которую, по донесению кн, Меншикова, более всего должно было опасаться, потерпела весьма мало, что крайне удивило и вице-адмирала Нахимова, все время следившего
за действием неприятельского флота. На следующий день, 6-го октября, он приехал на батарею и, осмотрев её, приказал собрать к себе артиллеристов, чтобы высказать им свою благодарность.

— Вы защищались, как герои, — сказал он с свойственною ему простотою и энергией —вами гордится, вам завидует Севастополь. Благодарю вас. Если мы будем действовать таким образом, то непременно победим неприятеля. Благодарю, от всей души благодарю вас.

“Ура!” и “рады стараться” были ответом доблестному адмиралу.

„Чисто непонятно мне — писал покойный император в собственноручном рескрцпте князю Меншикову(4), — как батарея № 10-го могла, уцелеть. Думаю, что командир её заслужил Георгия 4 ст. Вели собрать при досуге Думу и определи, кому справедливо дать; прислуге этой батареи дай по три рубля на человека, а прочим всем, в деле бывшим, — по 2 руб. Да сверх тобой данных крестов нижним чинам, дай еще от меня по пяти на батарею".

(1) На батарее № 10-го было 8 убитых, 22 раненых и 5 контуженных — итого 35 человек. На Александровской батарее: 3 убитых, 17 раненых и 5 контуженных —итого 25 человек. На Константиновской батарее: 5 убитых, 45 раненых, 5 контуженных, — итого 55 человек. На Волоховой башне ранено 23 человека, а на батарее Карташевского не было вовсе ни повреждений, ни убыли в людях.

(2) По донесению адмирала Гамелена, потеря французов была 31 человек убитых и 185 раненых. Дундас определил свою потерю в 44 человека убитых и 266 раненых; Потеря же турок неизвестна. Впоследствии Ниель в своем сочинении показал потерю французов в 30 человек убитых и 180 раненых.

(3) На батарее № 10-го подбито 3 орудия и повреждено семь лафетов; на Александровской — 3 орудия и 3 лафета; на Волоховой башне; — один лафет и на Константиновской 22 орудия.

(4) От 11-го октября 1854 г: Арх. канц. воен.минис., дело № 102.

Самые большие повреждения были нанесены Константиновской батарее, в которой обвалилась, от взрыва, часть угла наружной стены, и многие орудия, стоявшие на открытой её платформе, были подбиты.

Поражаемая фронтальным, продольным и тыльным огнем, вся, лицевая стена этой батареи была испещрена выбоинами, которых насчитывалось в разных местах до 920, но за то не было ни одной сквозной пробоины.

Эти повреждения и потери, конечно, были ничтожны в сравнении с теми громадными средствами, которыми владели союзники, и с теми значительными потерями, которые они понесли сами. Почти на всех судах французской эскадры, от действия наших выстрелов, происходили пожары; у многих были перебиты снасти, а корабли “Париж”, “Шарлемань” и “Наполеон”, как мы видели, понесли весьма серьезные повреждения, заставившие их выйти из боевой, линии. Англичане потерпели еще более. “Корабли, мачты, реи и все вооружение, более или менее, пострадали”, доносил Дундас. На некоторых кораблях, как на прим. “Аретуза” и “Альбион”, повреждения были так значительны,что, для исправления их, принуждены были отправить оба корабля в Константинополь. Словом сказать, атака союзным флотом наших приморских фортов, по выражению английского историка Кинглэка, рассеяла иллюзию о всесокрушающем действии союзного флота на Севастопольские форты и укрепила мысль о неприступности Севастополя со стороны моря.

Где же причина подобного неуспеха? — ее следует искать в громадности средств союзников и в их самоуверенности или самообольщении. Небывалая цифра числа орудий, предназначенных для одновременного действия, с еще более небывалым числом зарядов, внушали англо-французам уверенность в непременной победе и совершенном уничтожении наших батарей. Под влиянием этой уверенности, готовясь к бомбардированию, они положили себе правилом, не подвергаясь большой опасности, стараться нанести наибольший вред — правило чрезвычайно разумное в военном деле, но на этот раз не вполне точно исполненное. Надеясь на свою колоссальную силу, союзники признали возможным стать на таком расстоянии от батарей, на котором их гладкоствольные орудия могли дать только до 20% действительных выстрелов. Недостаток действительности они рассчитывали пополнить громадностью числа выпущенных снарядов, сравнительно с тем числом, которое могли выпустить наши сухопутные батареи.

Та же громадность средству, по-видимому, дозволяла им не ограничиваться одним сбитием орудий береговых батарей, а одновременно с этим преследовать и другую цель: срыть бруствера, поражать внутренность батарей и пространство за ними, с тем чтобы прервать всякое сообщение между укреплениями и уничтожить возможность, в случае атаки, поддержать их войсками, высланными из города.

Сообразно с этою целью, нижние деки кораблей, как наиболее сильные по вооружению, назначены были для срытия брустверов средние деки — для демонтирования орудий, а верхние — для поражения внутренности батарей и позади лежащей местности.

Троякая цель эта не была достигнута.

„Снаряды с нижнего дека кораблей, — пишет свидетель этого боя*(*П. Бабенчиков. Атака Севастополя и проч. Матер, вып. 111,394.) — попадали не в бруствера, а гораздо ниже, в скалистый берег, и, отражаясь от него, падали в море, обдавая нас только брызгами морской воды. Снаряды средних деков, направленные по орудиям на батареях, проносились несколько выше над нами и падали внутри батареи, далеко за орудиями, или пролетали за батарею. Мы собрали потом внутри батареи № 10-го — 2.700 ядер и не разорванных неприятельских бомб, кроме громадного числа осколков от разорвавшихся снарядов. Наконец, с третьего, или верхнего дека неприятельских кораблей, снаряды, направленные очень высоко, ложились на местности за батареями № 10-го и Александровскою и долетали рикошетами на батареи № 7-го и № 8-го и к оборонительной стенке между ними и бастионом № 6-го, буквально устилая чугуном всю эту местность. Только случайные выстрелы, составлявшие лишь редкое исключение, попадали удачно, поражая орудия, лафеты и прислугу" .

По сознанию самих союзников и их многочисленных корреспондентов, приступая к морскому бомбардированию, англо-французы надеялись на многое, но ничего не достигли, тогда как, защитники Севастополя, не загадывая вперёд, желали только возможного.. В бою весьма часто самые точные математические расчёты не оправдываются; многие предположения и надежды не осуществляются. Нет сомнения, что в сражении можно иногда пускаться на авось, но в этих случайностях должна господствовать осторожность, отсутствие самоуверенности, и самое мелочное, невидимому обстоятельство не должно быть упускаемо из вида. Этому правилу не следовали союзники, и англичане едко подсмеивались над действием своего флота. День 5-го октября они называли только блистательною попыткою к нападению писали, что дым составлял отличительную черту бомбардирования, и сознавались, что над русскими войсками не так легко торжествовать, как воображали их ораторы в кофейнях.

„Флот наш занят теперь, — говорил один из английских корреспондентов, —изглаживанием сувениров, ядер и бомб, соображением новой и лучшей атаки и рассказами о делах разных судов, участвовавших в последнем деле“.

Атака флота, по предположениям союзных главнокомандующих, должна была служить не только подспорьем сухопутным батареям, но довершить наше расстройство и дать возможность штурмовать Севастополь.

Открывая бомбардирование с сухопутных батарей, англо-французы, и тут имели все преимущества на своей стороне. Калибры их орудий превышали наши, так что за один залп они могли выбросить количество чугуна на 12% более, чем наши орудия; они действовали из 120 орудий, тогда как из отвечавших им 118 наших орудий некоторые, „по своему калибру и досяганию, имели прямым назначением обстреливание ближайшей местности, а не состязание с отдаленными от них осадными батареями, и потому действие их по этим батареям могло быть только весьма слабое". К тому же батареи неприятеля были расположены на высотах, командовавших окружающею местностью, дозволявшею видеть и поражать не только все пространство позади наших укреплений, но и войска, которые по необходимости, в ожидании штурма, не могли быть значительно удалены от укреплений и потому невольно несли потери, не принимая непосредственно участия в деле.

Этим объясняется, почему наша потеря значительно превышала потерю союзников. В день первого бомбардирования у нас выбыло из строя 1.102 человека, тогда как союзники потеряли только 348 человек. Но и эта потеря „могла бы быть почитаема“ — писал кн. Меншиков генералу Анненкову, — незначительною, если бы в числе смертельно раненых не было генерал-адъютанта Корнилова)“.

Несмотря на все преимущества местности и перевес в артиллерии, последствия бомбардирования не оправдали ожидания союзников. Французские батареи, по дурному их расположению, были весьма скоро сбиты, а англичане хотя и одержали полное превосходство, но не сумели им воспользоваться. Вместо того, чтобы, под прикрытием порохового дыма, штурмовать 3-й бастион, они оставались праздными зрителями того, как он исправлял свои повреждения. После взрыва, третий бастион не мог оказать никакого сопротивления: ров его был совершенно завален, бруствер срыт, так что на месте укрепления образовался промежуток, лишенный всякой обороны и защищаемый, при самых выгодных условиях, только 8.000 человек со всеми резервами. Нерешимость союзников идти на приступ можно объяснить только неутомимым действием нашей артиллерии. Беспрерывный огонь, поддерживаемый моряками, привыкшими к стрельбе залпами, устранял среди союзников мысль о критическом положении третьего бастиона, тем более, что, по причине порохового дыма, они не могли ясно видеть, что происходило в наших укреплениях, не прекращавших своих выстрелов до последней минуты взаимного состязания.

Так кончился этот день, называемый днем первого бомбардирования Севастополя. Он кончился полным торжеством для русской армии.
'
„Слава Богу, — писал император*) — слава героям, защитникам Севастополя! Первое покушение отбито со славой, будем надеяться на милость Божию и впредь!"(* По получении донесения об исходе бомбардирования в собственноручном письме от 11-го октября. Арх. канц. воен. минис., дело № 102.) I

„Благодари всех и каждого за то, что мое доверие оправдывают. Мне ли не знать, что могут наши молодцы, сухопутные и морские соперники в верности долгу, в христианской храбрости и в геройстве! Так искони было, так и будет! Передай мои слова с моей благодарностью, могу сказать отцовскою, потому что их всех люблю, как дорогих родных детей“.

Торжество защитников было полное, тем более, что наши противники сами сознавались в своем нравственном поражении.

— Кто из нас, — говорили англичане, — без тяжести на сердце видел приближение вечера этого дня! Мы остались на мели, и нам предстояла продолжительная, ужасная борьба. Мы безрассудно сочли слабыми средства неприятеля и дали, ему возможность развить свои силы. Случайный взрыв на русской батарее, или верный выстрел с нашей стороны, могут на минуту еще возбудить энтузиазм в наших солдатах, но для всякого благоразумного человека слишком ясно, что мы не приготовясь пустились, на исполинское предприятие.

Несмотря на успех нашей артиллерии, день 5-го октября дорого стоил русской армии. Самая чувствительная потеря для Севастополя, его гарнизона и всей России заключалась в смерти Корнилова.

„Славная смерть нашего любезного, почтенного Корнилова, — говорил император *, —меня глубоко огорчила; мир праху его! Вели положить рядом с незабвенным Лазаревым. Когда доживём до спокойных времен, поставим памятник на месте, где убит; и бастион называть по нем“.(*Кн. Меншикову в собственноручном письме от 11-го октября.)

„Ты уже вероятно знаешь, любезный Горчаков, — писал император*(*В письме от 12-го октября.) на следующий день в другом письме, — про начатие бомбардировки Севастополя и что первое сие покушение, несмотря на свою огромность, благодаря Бога, благополучно выдержано, славным гарнизоном и даже без большой потери, ежели-б, к несчастно, оно не стоило нам дорогого и почтенного генерал- адъютанта Корнилова, падшего смертью храбрых. Потеря эта невыразимо тяжела мне, ибо на нем покоилась моя надежда, не только в нынешнем, но и для будущего устройства Черноморского флота, по его редким достоинствам. Но буди воля Божия! Теперь вся надежда на дух войск“...

Многочисленная семья защитников, в своих записках, воспоминаниях и словесных отзывах, единогласно утверждают, что это был единственный человек, „который мог бы дать совершенно иной ход крымским событиям: так много выказал он в эти немногие
дни ума, способностей, энергии и влияния на своеобразного кн. Меншикова"*(*Милошевич. Заметки о славной эпохе Севастополя (рукоп.)). Корнилову обязан Севастополь своим спасением и тем направлением, которое он дал знаменитой защите города. К порядкам, заведенным Владимиром Алексеевичем, долгое время как бы боялись прикоснуться, и если делали изменения в установленных им правилах, то незначительные, не трогая основных. Представляя собою власть единую, твердую и разумную, Корнилов не допускал вкореняться беспорядкам, интригам, борьбе за власть и влияние, имевшие место вскоре после его кончины. „В смерти Корнилова, —пишет один из участников обороны, — было первое указание, что нас преследует злой рок. После него у нас не осталось ни одного человека в уровень с событиями того времени"...

Со смертью Корнилова оборона города была возложена на вице- адмирала Станюковича. Командующим же войсками в Севастополе оставлен по-прежнему генерал Моллер, начальником штаба к которому назначен был, присланный из Петербурга, генерального штаба полковник Попов.

Вечерело. — Французские батареи сохраняли глубокое молчание; союзный флот отошел на места якорной стоянки: одна часть к устью реки Качи, а другая в Камышовую бухту. Только одни англичане изредка постреливали. Высоко подымавшиеся бомбы их, с горящими трубками, издали казались вертящимися звездами, но и те, с наступлением ночи, прекратили свой полет. Мало-помалу гул выстрелов умолк, пороховой дым рассеялся, и наступила всеобщая тишина. Некоторые из нижних чинов, утомленные продолжительным боем, бросились в изнеможении на землю, тут же в нескольких шагах от орудий, чтобы перевести дух и отдохнуть хотя несколько минут. Другие еще не выбившиеся из сил, пошли утолять голод и жажду, потому что с самого утра никто не брал в рот ни куска хлеба, ни капли воды. Подкрепив себя пищей, матросы и солдаты, с чувством довольства и гордости, вспоминали о небывалом в их жизни дне, который казался всем страшным тяжелым сном.

Страшен сон, — говорит русский человек — да милостив Бог“. И действительно, после столь горячего боя, взрывов, шума ядер, гранат, ракет и рева тысячи пушек, поразителен был переход от всеобщего шума и жара к тихой и довольно прохладной ночи.

Не отдых и спокойствие принесла она защитникам, а напротив того призывала их к величайшей деятельности, — к исправлению всех повреждений, к замене подбитых орудий и к пополнению израсходованных снарядов. Малочисленному гарнизону приходилось, в одну ночь, исправить все, что разрушали сотни тысяч снарядов в течении целого дня. Единодушное желание удивить врага и расстроить его расчёты сделали то, что в течении ночи гарнизон уничтожил все следы разрушения и на следующее утро, перед глазами изумленного неприятеля, наши батареи явились сильнее прежних.

Получившие значительные повреждения третий бастион и Малахов курган (Корнилова бастион) были исправлены и усилены. Всю ночь кипела на них самая деятельная работа: заваленные землей орудия отрывали, строили пороховые погребки, исправляли насыпь, очищали засыпанные рвы, насыпали взорванную часть 3-го бастиона, насыпали новые траверзы на 4-м бастионе, в обеспечение его от флангового огня, и ставили новые орудия большего калибра.

Для вооружения ими батарей приходилось снимать их с кораблей, выгружать на пристань, тащить несколько верст до оборонительной линии и затем ставить на укрепления. Только беспримерное усердие и деятельность войск могли совершить в одну ночь столь значительные работы....

Самое раннее утро 6-го октября застало 3-й бастион и Малахов курган совершенно готовыми опять бороться с английскими батареями. Такая же точно деятельность кипела и по всей оборонительной линии, где все повреждения были исправлены, перерезано, по указанию полковника Тотлебена, 42 амбразуры для того, чтобы дать другое положение орудиям, направленным на вновь построенный неприятелем батареи; наконец, большая часть орудий, стоявших на наших батареях и бастионах, были заменены другими, более дальнего выстрела. Одним словом, к утру следующего дня, мы готовы были по всей линии отвечать неприятелю с большею силою, чем накануне.

„Крепость, — доносил кн. Меншиков — которая выдержала такую страшную бомбардировку и успела потом в одну ночь исправить повреждения и заменить все подбитые свои орудия — не может, кажется, не внушить, некоторого сомнения в надежде овладеть этою крепостью дешево и скоро"..

Дубровин Николай Федорович. История Крымской войны и обороны Севастополя: Том II. Глава XV. Первый день бомбардирования. — СПб., 1900 год.

Из истории Крымской войны и обороны Севастополя. 1 часть.

Читай ещё:

Адмирал В.А. Корнилов
Павел Нахимов.
Севастопольский альбом Н. Берга


ertata

«Отражение бомбардировки англо-французского флота со стороны Александровской батареи 5 октября 1854 года. Севастополь.» Рубо Франц

Дубровин Николай Федорович. История Крымской войны и обороны Севастополя: Том II.— СПб., 1900. Глава XV. Первый день бомбардирования

Наступило четвертое октября канун крещения Севастополя, канун его славы и всемирной известности.

Работы неприятеля подвинулись вперед настолько, что следовало ежеминутно ожидать бомбардирования города и можно было догадываться, что оно произойдет именно на следующий день. Поводом к такой догадке служила усиленная деятельность союзников и в особенности англичан, которые почти в течение целого дня прорывали амбразуры и ставили на батареях свои орудия; французы же в этот день все еще маскировали свои батареи и оставляли амбразуры не открытыми.

— Завтра будет жаркий день — говорил Корнилов его окружающим — Англичане употребят все средства, чтобы произвести полный эффект; я опасаюсь за большую потерю от непривычки; впрочем, наши молодцы скоро устроятся — без урока же сделать ничего нельзя, а жаль, многие из них завтра слягут.


Находившийся в это время у Владимира Алексеевича капитан- лейтенант Попов напомнил ему приказание Императора беречь себя.

— Не время теперь думать о безопасности, — отвечал Корнилов, — если завтра меня где-нибудь не увидят, то что обо мне подумают.

Вечер прошел покойно. В двух частях города на Корабельной и Городской, два полка русской армии: Московский и Тарутинский готовились к своим полковым праздникам, бывающим у первого 5-го, а у второго 6-го октября. В ротах заметна была большая деятельность — все чистились, приводили в порядок свой туалет, а ротные командиры., хлопотали о заготовлении пирогов и кулебяк для общего праздника. Солдатики рассчитывали закусить и выпить лишнюю чарку. На кухнях варилось и пеклось все вдвойне; порции говядины увеличены были козлятиной.

В тот же день, как бы предвидя грозу, на некоторых батареях нижние чины делали складчину, приглашали священника и служили молебны. После молитвы у многих явилась закуска, потом музыка, и веселая пляска продолжалась до глубокой ночи.

Пасмурно было утро 5-го октября. Густой туман закрыл весь город и бухту, до такой степени, что в двух шагах ничего не было видно. В городе и на оборонительной линии происходила обычная деятельность: у адмиралтейства кипел муравейник рабочих, по рейду сновали пароходы, баркасы и гички, перевозившие людей и тяжести; на бастионах, и батареях шла смена вахтенных или дежурных, шли команды на работу, ставились орудия, доделывались амбразуры и проч.

В неприятельском лагере не было слышно ни особого шума, ни усиленной деятельности!

Около шести часов утра туман стал редеть, предметы обозначались яснее. Расположенные группами кучи белых палаток, разбитых за нашими укреплениями, тянулись почти вдоль всей оборонительной линии; возле них копошились солдаты стояли телеги и лошади. Ничто, по-видимому, не нарушало их спокойствия, но роковой день приближался.

С нескольких пунктов оборонительной линий замечено было, что вдоль французских траншей, в разных местах, стояло по несколько пар людей, открывавших амбразуры, выбрасывая из них землю и мешки, которые служили их закрытием. Этому обстоятельству не придавали еще большой важности, и, возле одноэтажных казарм № 3-го бастиона, собирались два первые батальоны Московского полка, для слушания молебна, по случаю полкового их праздника. Составив ружья в козла, батальоны приступили уже к молитве, как вдруг, в половине седьмого часа, французы, бросив три бомбы, одну за другою, подали тем сигнал к началу стрельбы по осажденному городу. Вслед за свистом сигнальных ядер, с удивительною быстротою открыли огонь 49 орудий французских и 71 английских. В ответ на этот погром посыпались частые выстрелы 118 орудий наших укреплений с такою меткостью, которая заставила союзников понять, что не легко им будет сладить, с укреплениями, выросшими на их глазах. Вслед за укреплениями два наших парохода «Владимир» и «Херсонес», стоящие у Килен-бухты, открыли огонь против английской батареи, расположенной на высоте близ хутора Микрюкова. Меткий огонь пароходов значительно ослаблял действие этой батареи по Малахову кургану.

Внезапно раздавшиеся неприятельские выстрелы и ядра, завизжавшие со всех сторон произвели в первое время страшный хаос. Все, кроме прислуги при орудиях, искало средства укрыться от неприятельских выстрелов. Траверзы не только не представляли достаточного прикрытия, но, напротив, насыпанные из каменного щебня, увеличивали только вред, наносимый неприятельскими снарядами. Каждое ядро, попадавшее в насыпь или траверз, осыпало скрывавшихся за ними камнями, как картечью. К тому же траверзов было, весьма мало, так что скрываться было, почти не за чем.

В день первого бомбардирования, на оборонительной линии укреплений не было ни блиндажей, ни прочно устроенных пороховых погребов; не было закрытых путей для сообщения по бастионам. Севастополь, ни теперь, ни даже впоследствии, не был крепостью, — это был не более как укрепленный лагерь, и союзники справедливо говорили, что мы защищали город своим мясом. Это выражение применимо не к одному, только дню первого бомбардирования, но оно характеризуете все время, пока длилась знаменитая оборона города. Особенно большую потерю несли войска, находившиеся на З-м, 4-м и 5-м бастионах, внутренность которых подвергалась перекрестному огню неприятельских батарей. Поражение, наносимое войскам, не имеющим возможности принять фактического участия в борьбе, могло иметь дурное нравственное влияние и, не принося никакой существенной пользы, только усиливало, потерю. Поэтому в самом начале канонады последовало приказание отвести батальоны в ближайшая улицы города, как в места сравнительно менее опасные. Эта мера оказывалась тем боле. возможною, что, в случае движения неприятеля на штурм, войска всегда могли поспеть вовремя. Для скорейшей же передачи приказаний, батальонным адъютантам приказано было находиться при начальниках отделений.

Стрельба по городу и окружавшим его укреплениям с каждым часом усиливалась, и в самое короткое время все пространство разделяющее двух противников, покрылось таким густым пороховым, дымом, что и на близком расстоянии не было возможности видеть предмета. Облака порохового дыма, носясь над городом, «скрывали от глаз не только все батареи и, всю окрестность, но и само солнце. Свет его померкнул, и оно казалось раскалённым шаром, или кровавым крутом, медленно опускавшимся на горизонте. Были такие минуты, когда вокруг ничего не было видно, кроме дыма, прорезываемого огненными языками, вырывавшимися из орудий. О правильном прицеливании не могло быть и речи; приходилось наводить орудия по сверкавшим огонькам неприятельских выстрелов.

Севастополь, как разъярённый лев, отбивался на все стороны.

Выстрел за выстрелом, залп за залпом посылали моряки в ответ на огонь неприятельских батарей. Несколько раз отдавалось приказание стрелять реже, чтобы дать рассеяться дыму, иметь возможность осмотреться и наконец предупредить разрыв орудий, но моряки, по привычке стрелять целыми бортами и при том увлечении, которое вызывалось желанием нанести наибольший вред противнику, продолжали вести самую частную стрельбу.

Тучи снарядов скрещивались в воздухе; одни летели к нам, другие к неприятелю. Ядра, бомбы, гранаты, камни, щебень, земля и пыль — все завертелось и закружилось в воздухе Обернутые пеленою порохового дыма, бастионы и батареи представляли собою непрерывный дымный вал, посреди которого рисовалась закопченная артиллерийская прислуга и виднелся рыжеватый монах с крестом в руках, обходивший вдоль по линии укреплений, облегавших Корабельную сторону.... Современники, свидетельствуя о бесстрашном пастыре, служившем примером долга и самоотвержения, не сохранили его имени, но спокойный его образ и медленная походка остались навсегда в памяти его видевших. Только желание приложиться ко кресту и получить быть может последнее благословение заставляло матросов покидать на время свой орудия и по одиночке подбегать к бесстрашному монаху-воину, благословлявшему, русских людей на новые подвиги, и на славную смерть...

Последняя гуляла во всех концах города. Повсюду лопались бомбы и гранаты, сыпались их осколки и даже камни мостовой выворачивались от ударов ядер. Адмиралтейство, казармы, доки, улицы: Екатерининская, Морская, Театральная площадь, бульвар и другие места были позорищем битвы. На площадях и улицах толпились войска, осыпаемые со всех сторон неприятельскими снарядами. Потери были весьма значительны, и заставляли колонны несколько раз переменять свои места.

По совершенному отсутствию ветра воздух был сгущён до того, что трудно было дышать. От непрерывного гула орудий и от сотрясения, производимого выстрелами, казалось, дрожала земля, а древесный лист трепетал как на осине.

В городе не заметно было особого смущения. Правда, некоторые из жителей с началом бомбардирования, покинули свои дома и спешили на Графскую пристань, с намерением перебраться на северную сторону рейда; они толпились на пристани, в ожидании очереди и возможности переехать, но число их было незначительно сравнительно со всем населением, большинство которого оставалось в домах, как бы выжидая решения своей участи. Возле одного из таких домов стояла 3-я рота 45-го флотского экипажа. Безропотно и равнодушно смотрели матросы на лопавшиеся вокруг их бомбы и гранаты. Жар и духота томили их. Услужливые хозяева старались утолить жажду защитников; солдаты пили выставленную, воду, а офицеры — чай, передаваемый в окно хозяйкою дома.

Господа офицеры! — сказала она им между прочим, — помните, что женщина присоединила Крым к России, а вы мужчины, смотрите, не отдайте его неприятелю.

«Эти слова, — пишет слышавший их — при всяком обстоятельстве, всегда, и везде возникали в моей памяти и одушевляли меня».

В эти грозно - торжественные минуты страдания славного города, отрадно было видеть каждому из стоявших на бастионах, что посреди всеобщего разрушения храмов Божьих, домов и укреплений — представители защитников России, адмиралы: Нахимов, Корнилов и другие вожди Черноморского флота явились примером полного самоотвержения и готовности умереть за Родину. Чуждые страха, но полные хладнокровия и спокойствия, эти достойные оберегатели могущества и славы России не только не сходили в тот день в церковь Севастополя, но, переходя с бастиона на бастион, с одной батареи на другую, своим примером личной храбрости переливали в своих подчинённых тот внутренний жар и энергию, которыми были воодушевлены сами.

С первыми выстрелами неприятельских батарей оба адмирала, Корнилов и Нахимов, были на конях и скакали, первый на четвёртый бастион, а второй на пятый. Восторженные крики войск, стоявших за укреплениями, приветствовали Владимира Алексеевича Корнилова, когда он взошёл на банкет в сопровождении нескольких офицеров своего штаба.

Четвертый бастион по своему положению обратил на себя особенное внимание союзников. И французы и англичане одинаково хлопотали об уничтожении этого укрепления. Против него направлены были выстрелы французской батареи № 5-го, расположенной на Рудольфовой горе, и двух английских батарей № 4-го и № 5-го, устроенных на Зеленой горе. Таким образом внутри батона скрещивались, французские бомбы с английскими ядрами, через него же летели и русские снаряды с двух батарей, расположенных, позади бастиона.

Владимира Алексеевича Корнилова просили, чтобы он поберёг себя и оставил бастион, но он не слушал просьб и продолжал наблюдать за действиями батарей, своих и неприятельских. Разговаривая с солдатами, наводившими орудия, указывая им, куда целить, Корнилов переходил от одной группы к другой.

— Смотри, молодцы! — говорил он матросам, — палить хорошенько, не торопиться — без суеты — вам дело это хорошо известно. Никому не оставлять своей пушки, пока можно стаять на ногах.

Покойно и строга было выражение его лица: легкая улыбка едва заметно играла на устах, глаза его светились ярче обыкновенного; высоко держал он голову, смотря на творение своих рук, на севастопольские укрепления. Сухощавый и несколько согнутый стан Корнилова, казалось, в этот день выпрямился, и весь он как будто сделался повыше ростом.

Поговорив с командиром № 4-го бастиона, вице-адмиралом Новосильским, высидевшим впоследствии безотлучно на этом опасном посту в течении 8 с половиной месяцев, и отдав ему некоторые приказания, Корнилов отправился на 5-ый бастион, по которому вместе с окружающими его укреплениями действовали три французские батареи № 2-го, № 3-го и № 4-го, расположенные на той же Рудольфовой горе.

Проезжая мимо Тарутинского полка, адмирал был радостно приветствуем солдатами.

— Вот, этот так молодец — говорили между собою солдаты, смотря на адмирала.

На 5-м бастионе всею стрельбою распоряжался Павел Степанович Нахимов; он сам наводил орудия и следил за полетом снарядов. Одетый в сюртук с эполетами и резко отделяясь от других своею одеждою, Нахимов хозяйничал на батарее, как на корабле. Принимая самое живое и горячее участие в защите и презирая опасность, Павел Степанович, в самом начале боя, чуть было не погиб: он был ранен в голову, но к счастью легко.

— Вы ранены, Павел Степанович,—сказал один из приближенных ему офицеров.
— Не правда-с!—отвечал он с неудовольствием, желая скрыть свою рану от любивших его матросов, с тем чтобы не расстроить их.

Спустя некоторое время, проведя рукою по окровавленному лбу, он прибавил: „слишком мало-с, чтоб об этом заботиться, слишком мало-с! “

Опасность, которой подвергались все находящееся на бастионе, заставила капитан-лейтенанта Ильинского просить Корнилова оставить бастион.

— Присутствием своим на бастионах вы доказываете свое недоверие к подчиненным —заметил Ильинский и ручался, что каждый исполнить свой долг.

— А зачем же, — отвечал Корнилов, —- вы хотите мешать мне исполнить мой долг? — мой долг видеть всех.

Разговаривая с Павлом Степановичем, Корнилов долго следил вместе с ним за тем разрушением, которое производили наши снаряды в неприятельских укреплениях. Оба они стояли открыто, под самым сильным огнем союзников; ядра свистели около, обдавая их землею и кровью убитых; бомбы лопались вокруг, поражая своими осколками прислугу у орудий. Трудно себе представить что - либо ужаснее этой борьбы. Гром выстрелов слился в один страшный гул над головами сражающихся. Тысячи снарядов бороздили землю, бороздили укрепления и разносили, смерть и увечья повсюду.

Видя, что люди томятся жаждою, Владимир Алексеевич приказал лейтенанту Жандру позаботиться о доставлении на бастионы воды, а сам отправился на бастион № 6-го, против которого действовала французская батарея № 1-го на Рудольфовой горе и батарея, устроенная на Херсонесском мысе.

Лишь только эта последняя батарея, сняв туры, маскировавшие её амбразуры, открыла огонь, как в ответ ей посыпались выстрелы с № 6-го бастиона и сухопутного фаса батареи № 10-то. На каждый выстрел противника наши батарей отвечали двумя или тремя выстрелами. „Все, кто не мог принять прямого участия в стрельбе, следили за действием выстрелов; каждый попавший (в цель) снаряд производил общий восторг, был приветствуем общими одобрительными восклицаниями, как будто бы этими выстрелами -решалась судьба общего боя и вопросы: быть или не быть Севастополю".* (* Бабенчиков. Матер., вып. III, 368.)

В течении нескольких часов люди, сражавшиеся в облаках дыма, ежеминутно ожидали смертельного удара, а между тем без суеты и беготни, но с поразительною живостью и меткостью, артиллерийская прислуга посылала смерть врагу. Падал ли товарищ, его тотчас же заменял другой, без всякого приказания; подбивали ли орудие или лафет, — их снимали с места и заменяли запасными.

Это совокупное усердие, бесстрашие и соревнование всех чинов, от генерала до солдата, увенчалось полным успехом и удивило врага, не ожидавшего столь упорного сопротивления.

Пусть каждый поставит себя, в этот день, на место русского солдата, и тогда только он вполне оценит его заслуги родине, честь и достоинство которой он отстаивал своей грудью. Проникнутый святым долгом, он, под столь сильным огнём,' бесстрашно заряжал орудие, подносил заряды под сотнями перекрещивающихся неприятельских снарядов; под теми же выстрелами исправлял повреждения в укреплениях, тушил огонь, смело лез на пороховой погреб, чтобы спасти его от взрыва, могущего разнести в клочки все укрепления с его защитниками, и, в то же время, убирал убитых и раненых, утешая страдальцев словом и молитвою.

Между тем - прицельный и навесный огонь неприятеля, после нескольких часов усиленной канонады, произвел значительные разрушения в наших укреплениях. Наибольшие повреждения понесли оборонительные казармы № 5-го и № 6-го бастионов и Малахова башня. На последней были подбиты почти все орудия и разбит каменный парапет, при чем осколки камней так часто поражали прислугу, что принуждены были снять ее. Башня смолкла, но контр-адмирал Истомин с успехом отстреливался из своих земляных батарей. В то же самое время с оборонительной линии постоянно получались известия, что неприятельские выстрелы сильно разрушают наши укрепления, что амбразуры, поддерживаемые досками, загораются, и что для тушения их необходимо, назначить особых рабочих. В таких затруднительных обстоятельствах Корнилов поскакал к острогу, где содержалось много арестантов.

— Послать караульного офицера, — сказал он, обращаясь к часовому.

На вызов явился 6-го резервного батальона Минского пехотного полка подпоручик Штейн.

— Всех арестантов не прикованных к тачкам, — сказал Корнилов, —- Отведите на Малахов курган. Я сейчас сам буду и распоряжусь работою.

Караульный офицер не в праве отлучаться с поста, — заметил Штейн.

— Знаю, но обстоятельства сегодняшнего дня изменяют порядок. Скажите, что вам приказал Корнилов.

Вместе с тем, он вынул из кармана, визитную карточку и передал ее Штейну.

— Это будет знаком, что я вам приказал, — прибавил он, — Выводите арестантов на плац без конвоя.

Прикованные к тачкам просили как милости и их пустить на батареи. Им совестно было за самих себя, совестно за то, что им не доверяют даже и в такие минуты.

— Мы не останемся здесь, простите нас, — кричали они, -- пустите сражаться с врагами, мы умрем на батареях.

Удержать их не было возможности. При содействии товарищей кандалы в миг были сняты, и арестанты выстроились в три шеренги.

— Ребята! — сказал им Корнилов, — марш за мною на Малахов курган, там, самоотвержением и храбростью, заслужите прощение нашего милостивого государя за прежние ваши проступки.

С криком «ура!» тысячная толпа арестантов хлынула за лошадью Корнилова, поскакавшего вперед *. (*«Одиннадцать месяцев и семь дней в Севастополе». Штейна (рукоп.))

Высоко оценили арестанты доверие к ним адмирала и отслужили они свою службу верою и правдою. Несмотря на дурное прошлое, люди эти, одетые в костюм отверженников, одинаково с другими любили свое отечество и готовы были жертвовать за него своей жизнью. Распределённые частью на Малахов курган, частью на № 3-го бастион, арестанты с большим старанием, готовностью и бесстрашием исполняли возлагаемые на них работы. Они тушили пожары, заменяли подбитые орудия, подносили на бастионы воду, снаряды и подбирали раненых. С последними они обращались с большим состраданием: бережно клали на носилки, помогали им повернуться как удобнее, поили водой и несли осторожно, чтобы излишним сотрясением не вызывать страданий. Как бы сознавая необходимость заслужить общее прощение, арестанты отличались особенною предупредительностью ко всем вообще нижним чинам; они угощали их водкою, приносили закуску, отдавали последнюю копейку. Вскоре после первого бомбардирования батарейная № 1-го батарея 16-й артиллерийской бригады была поставлена в Севастополе. «Погода в то время стояла скверная, — пишет один из служивших в этой батарее, — моросил непрерывный дождь, сопровождаемый холодным ветром, пронизывающим до костей. Местность обратилась в грязь; негде было спрятаться от дождя. Видя, что солдаты валялись в грязи под дождем, ничем не прикрытые, арестанты принесли на батарею несколько лодок, лежавших на берегу бухты, укладывали солдат и покрывали их лодками. Таким образом наши солдаты, защищенные от дождя, могли спать эту ночь" *.(*Записка капитана Чернева (рукоп.) Записки севастопольца Сербина (рукоп.). Воспом. Георгия Чаплинского. Сборник рукописей, т. П, 119. т. II.)

Многие из арестантов были убиты на бастионах Севастопольских, а оставшиеся в живых заслужили полное прощение, переменили свое поведение и, став честными людьми, удостоены наградою.

Было около девяти с половиной часов. С обеих сторон, шла усиленная стрельба на всех пунктах; оба противника, казалось, не хотели уступить друг другу, как вдруг на французской батарее, действовавшей против № 5-го бастиона, поднялся, огромный черный столб дыма, сквозь который можно было отличить форму бочонка. То был взрыв порохового магазина, разрушивший батарею, убивший и ранивший до 50-ти челов. артиллерийской прислуги. На бастионе прислуга при орудиях прокричала «ура!» подхваченное позади, стоявшим прикрытием. Этот успех ободрил защитников, Матросы повели огонь еще живее, и, к их удовольствию, через несколько времени взлетел другой пороховой погреб, после чего выстрелы неприятельской батареи постепенно редели а наконец около половины одиннадцатого, т. е. после четырех часов состязания, и совсем смолкли.

Причиною столь неудачного состязания французов с нами было, самое расположение их батарей, противное всем правилам. Вместо того, чтобы рассеянием батарей уменьшить цель для наших выстрелов и, устройством их на разных пунктах, дать расположение, охватывающее наши укрепления, французы поступили совершенно обратно. Они скучили все свои батареи на Рудольфовой горе и, действуя оттуда по 4-му, 5-му и 6-му бастионам, принуждены были рассеивать свои выстрелы, тогда как сами подвергались скрещенным выстрелам наших батарей. — Это последнее обстоятельство дозволило нам сосредоточить 64 орудия против 49-ти неприятельских.

Английские батареи были счастливее французских. Будучи сильнее, лучше расположены и прочнее устроены, они действовали успешнее и продолжительнее. Имея на своей стороне все выгоды местности, командовавшей над городом, англичане хорошо воспользовались этим и совершенно правильно расположили свои батареи на Зеленой горе и Воронцовой высоте. Такое размещение давало им возможность не только сосредоточивать свои выстрелы, но, вместе с тем, действуя фронтально по одним фасам наших батарей, поражать смежные с ними во фланг и даже тыл.

Все внимание англичан при бомбардировании было сосредоточено на 3-м бастионе и Малаховом кургане, с их промежуточными батареями. По бастиону № 3-го действовали три английские батареи № 1-го, .№ 2-го и № 3-го на Зеленой горе и один фас батареи, расположенной на Воронцовской высоте. Другой фас этой же батареи и правая Ланкастерская (пятиглазая) батареи действовали по Малахову кургану. Таким образом сосредоточив против Корабельной стороны 60 орудий, которым могли отвечать только 54 наши орудия, англичане открыли самый усиленный огонь и засыпали снарядами не только бастионы и батареи, но и позади лежащую местность, отчего сообщение между укреплениями становилось чрезвычайно опасным. Потеря в людях была у нас огромная, так что число остававшихся на батареях едва хватало для действия при орудиях.

В таком положении была оборона Корабельной стороны, когда вице-адмирал Корнилов приехал на бастион № 3-го.

Объехав все укрепления Городской стороны, Корнилов отправился домой, где приказал вывести некоторые суда, стоявшие в Южной бухте, из под выстрелов английских батарей и отдал приказание капитан-лейтенанту Попову озаботиться безостановочным снабжением укреплений боевыми припасами.

— Я боюсь, — прибавил он, — что никаких средств не достанет для такой канонады.

В это время кн. Меншиков, возвращавшийся с Корабельной стороны, подъехал к дому, занимаемому Корниловым, и потребовал к себе адмирала. Владимир Алексеевич сел на лошадь, сообщил князю о состоянии укреплений Городской стороны и проводил его до Екатерининской (Графской) пристани. Здесь кн. Меншиков сел в шлюпку и поехал на северную сторону, а Корнилов отправился на оборонительную линию укреплений, сначала вторично на четвертый бастион, а потом на третий. На пути он встретил полковника Тотлебена, который, возвращаясь с левого фланга оборонительной линии, передал Владимиру Алексеевичу подробные сведения о состоянии и действии укреплений Корабельной стороны. Не довольствуясь известиями, получаемыми от других, Корнилов сам лично хотел побывать и на этом бастионе.

Поражаемый огнем двух английских батарей, третий бастион был в критическом положении: многие орудия были уже подбиты, несколько амбразур засыпано; ластовые казармы и бараки представляли кучу развалин, а площадка позади бастиона была вся изрыта английскими снарядами. Несмотря на то, третий бастион находился в полном действии и вел самый живой огонь. Начальник дистанции, контр-адмирал Панфилов, начальник артиллерии этой дистанции, капитан 1-го ранга Ергомышев, командир бастиона, капитан 2-го ранга Попандопуло, и прочие офицеры не отходили от орудий и служили примером, для нижних чинов, своею храбростью и неутолимою деятельностью.

Некоторые из офицеров, сопровождая Корнилова по бастиону, просили его и здесь не подвергать свою жизнь опасности и быть уверенным, что все будет в точности исполнено.

— Хотя я совершенно убежден, — отвечал на это Корнилов, — что каждый из вас исполнить свой долг, как честь и обстоятельства требуют, но, в такой торжественный день, я имею душевную потребность видеть наших героев на поле их отличия.

Видя, что Корнилов отправляется на Малахов курган, офицеры просили его ехать по крайней мере через Госпитальную слободку, где представлялось менее опасности.

— От ядра не уедешь, — отвечал на это Корнилов.

На Малаховом кургане, Владимир Алексеевич, как и везде, был встречен громким „ура!“ 44-го флотского экипажа.

— Будем кричать „ура!“ тогда, когда собьем английские батареи, а теперь покамест только эти замолчали, — сказал он, указывая на французские батареи, действовавшие против N° 4-го и № 5-го бастионов.

Распорядившись устройством перевязочного пункта и приказав послать за доктором, Корнилов хотел было взойти на верхнюю площадку башни, но контр -адмирал Истомин решительно воспротивился этому, сказав, что там никого нет. Уничтожение башни, как самого высокого и выдающегося пункта, составляло особую заботу английских батарей, не щадивших средств на её разрушение. Снаряды один за другим так и ложились возле башни, оставаться близ которой было крайне опасно. Поэтому находившийся при Владимире Алексеевиче лейтенант Жандр снова, просил его возвратиться домой.

— Постойте, мы поедем еще к тем полкам, — сказал он, указывая на Бородинский и Бутырский полки, — а потом госпитальною дорогою домой.

Постояв еще несколько минут, Корнилов, в половине 12-го часа произнес: — «ну, теперь поедем», но не успел сделать и трех, шагов, как ядро оторвало ему левую ногу у самого живота. Адмирал упал; его подняли, перенесли за насыпь и положили между орудиями.

— Ну, господа, предоставляю вам отстаивать Севастополь. Не отдавайте его, — сказал Корнилов окружавшим и скоро потерял память, не испустив ни одного стона.

Он пришел в себя только на перевязочном пункте и причастился Св. Таин. Заметив, что его хотят переложить на носилки, но затрудняются приподнять, чтобы не повредить рану, Владимир Алексеевич сам через раздробленную ногу перекатился в носилки и был отнесен в морской госпиталь. Чувствуя приближение смерти, он ожидал минуту эту с совершенным спокойствием.

— Скажите всем, — говорил он окружающим, — как приятно умирать, когда совесть спокойна.

— Благослови Господи Россию и государя, — прибавил он, — спаси Севастополь и флот.

Между тем часу в десятом утра, когда туман, стоявший над Севастополем, окончательно рассеялся, с городского телеграфа заметили, что неприятельский флот приближается со стороны р. Качи к нашим береговым укреплениям, с целью принять участие в общем бомбардировании города.

Бомбардирование с моря, по решению союзных главнокомандующих, должно было начаться одновременно с действием сухопутных батарей. Оба они полагали, что насколько такая одновременность бомбардирования окажет нравственное влияние на атаку наших, настолько же повлечет за собою упадок духа среди обороняющихся. После взаимных совещаний адмиралов положено было, что союзные корабли, проходя один за другим мимо наших фортов, будут стрелять по ним залпами. Но на утро адмирал Гамелен приехал к адмиралу Дундасу и объявил ему, что он переменил план атаки и составил новый, по которому англо-французский флот должен стать перед фортами на якорях и потом уже открыть по ним огонь одновременно со всех судов; что французские корабли займут место от Херсонесской бухты до половины рейда или Севастопольской бухты, а далее на северо-восток расположатся английские суда. Гамелен настойчиво требовал изменения плана и дал понять, что ни на какой другой он не согласен. Дундас вынужден был согласиться, из опасения, как говорит Кинглэк, отказом нарушить союз Англии и Франции. В этом согласии и перемене плана Кинглэк и другие английские писатели видят причину неудачи союзного флота, но с таким мнением едва-ли можно согласиться. Напротив предложение адмирала Гамелена стать на якорь и потом открыть бомбардирование обещало гораздо больший успех, чем стрельба на ходу, при невозможности точного определения расстояния до целей, которая к тому же легко могла скрыться в густоте порохового дыма, как это и было на самом деле. Перемена плана действий говорила в пользу союзников, а не во вред им, но на приведение его в исполнение потребовалось некоторое время для новых распоряжений, чем и объясняется то обстоятельство, почему флот открыл огонь гораздо позже того, как было предназначено накануне. К тому же мертвый штиль в море заставил наших противников прибегнуть к помощи паровых судов, дабы буксировать парусные корабли. Это было второю причиною, отчего союзный флот значительно опоздал и мог принять участие в бою не ранее часу по полудни.

Около девяти часов утра все приготовления кончились, и корабли подняли якоря. С приморских батарей видно было, что на всех судах эскадры были сняты: часть рангоута, паруса и прочие снасти, служащая для управления кораблей, и что для буксирования парусных судов, к каждому из них были принайтовлены* (*Принайтовить,—морской термин, означающий скрепить, связать.), с левой стороны, по пароходу, при помощи которых они и совершали свое движение. Составляя одно целое с пароходом, буксируемый корабль приобретал способность двигаться по произволу, не завися от ветра, имел возможность выходить из-под выстрелов при значительных повреждениях и, наконец, находясь в боевой линии, мог переменять место, уклоняясь от тех пунков, на которые преимущественно сосредоточивались выстрелы наших береговых батарей. Конечно, движения кораблей, связанных с пароходами, хотя и совершались довольно свободно, но не могли быть так быстры, как движения паровых кораблей, но в этом не встречалось особенного неудобства, ибо союзникам было известно, что, они будут иметь дело с береговыми неподвижными батареями.

Не находя нужным торопиться, союзные эскадры подвигались медленно и производили на ходу различного рода перестроения. Впереди всех шли французские корабли, а за ними турецкие и английские.

Движение и приближение эскадр к нашим батареям представляло великолепную картину. У некоторых судов пароходы, их буксирующие, так хорошо были скрыты, что громадные массы кораблей, казалось, двигались сами собой.

Подойдя на расстояние около 1.500 сажен от береговых батарей, суда рассыпались веером и затем двигались по разным направлениям и по одиночке, становясь на свои места, означенные накануне буйками. В то же самое время из Камышевой бухты вышла эскадра вице-адмирала Брюа и стала приближаться к батарее № 10-го. Паровой корабль „Шарлемань" шел впереди всех и возле берега так близко, как только позволяла глубина воды. К нему стали подходить и прочие суда, так что около часа по полудни весь неприятельский флот расположился в двух главных группах: против батарей южного берега бухты: Александровской и № 10-го разместились в две линии и в шахматном порядке корабли французской и турецкой эскадр; против же батарей северной стороны: Константиновской, Карташевского и Волоховой башни стали в одну линию суда английской эскадры.

Охватив почти со всех сторон две наши батареи Александровскую и № 10-го, шестнадцатью линейными кораблями с одиннадцатью буксирующими их пароходами, французы и турки имели на вооружении своих судов около 1.600 орудий. Действуя только одним бортом, они в состоянии были открыть одновременно огонь из 794 орудий, которым могли отвечать, при самых выгодных условиях, только 96 орудий наших батарей. Будучи более чем в восемь раз сильнее, как по числу орудий, так и по калибру их и действуя по неподвижной цели, французы считали достаточным занять позицию, в среднем расстоянии около 545 сажен от батарей, которым, при охватывающем положении союзного флота, приходилось отбиваться с среднего расстояния 630 сажен.

При значительных калибрах орудий флота, обширности цели, которую представляли наши батареи, и наконец возможности выпустить небывалую цифру 50 или 60 тысяч выстрелов, преимущественно разрывными снарядами — французы не считали нужным подходить ближе и тем подвергать корабли опасности понести значительные повреждения от огня наших батарей. Они справедливо признавали более выгодным для себя остановиться и действовать с такого расстояния, с которого действительность выстрелов наших батарей уменьшалась почти на половину. Забросавши нас снарядами, французы надеялись не только уничтожить обе береговые батареи, но нанести значительное повреждение батареям № 7-го и № 8-го и тогда уже подойти ближе к городу, с тем чтобы бомбардировать и разрушить его.

При таких условиях поражение наше считалось несомненным.

Еще большими шансами на успех владели англичане. Принявши на себя бомбардирование батарей северного берега, они выдвинули против Волоховой башни корабль „Альбион", буксируемый пароходом „Фиребранд", которые могли открыть огонь из 48-ми орудий, против 5-ти орудий, стоявших на башне; фрегат „Аретуза", буксируемый пароходом „Тритонъ “, остановившись против батареи Карташевского, мог действовать 28-ю орудиями одного своего борта против 3-х орудий этой батареи. Все же остальные суда английской эскадры были направлены для бомбардирования Константиновской батареи с фронта и тыла. Для действия с фронта было расположено в одной отдельной группе пять парусных линейных кораблей, с пятью буксирующими их пароходами, имевшими в общей сложности 595 орудий. Для поражения же с фланга и тыла этой батареи было расположено, севернее её, в разных пунктах, четыре корабля („Дордон, „Родней", „Агамемнон", „Санпарелль") и четыре парохода („Нигер", „Спит- фалер", „Террибль" и „Самсон“), на которых было 397 орудий. Отсюда видно, что по Константиновской батарее были направлены выстрелы девяти кораблей с девятью пароходами, вооруженными 992 орудиями. Стреляя только одним бортом, англичане могли открыть огонь из 470 орудий, против 21 орудия Константиновской и одного о

gospravo.mirtesen.ru/blog/4...Bandera...