Книга, о которой спорят до сих пор

Пожалуй, никакое другое произведение русской историко-философской мысли не оказалось настолько долгоживущим. Его автор суммировал в нём итог развития славянофильства середины XIX в., противостоявшего западничеству. Актуальность доктрины Данилевского признают не только его сторонники, но и противники, продолжая нападать на принципы мировоззрения, изложенного в «России и Европе».

Вряд ли какой-то другой памятник русской мысли может похвалиться столь долгим сохранением актуальности изложенных в нём идей. «Россия и Европа» была опубликована отдельной книгой в 1871 году, и с тех пор о краеугольных положениях её концепции то и дело вспыхивают споры. Даже во времена «единственно верного учения» книгу Данилевского неизменно приводили как пример «неправильного учения». Даже когда эту работу не упоминают прямо, то всё равно: полемика о том, является ли Россия частью Европы, неизменно вертится вокруг тех или иных положений, сформулированных Данилевским. Феномен тем более поразительный, что политический прогноз Данилевского, вытекавший из данной доктрины, был опровергнут событиями ХХ века. Следовательно, тем более необходимо попытаться раскрыть секрет живучести идей «России и Европы».

Фундамент политического мировоззрения, утверждавшегося Николаем Яковлевичем Данилевским (1822-1885), ярко выражается в следующих строках «России и Европы»:

«Состав Русского государства, войны, которые оно вело, цели, которые преследовало, а ещё более благоприятные обстоятельства, столько раз повторявшиеся, которыми оно не думало воспользоваться, – всё показывает, что Россия не честолюбивая, не завоевательная держава, что в новейший период своей истории она большей частью жертвовала своими очевиднейшими выгодами, самыми справедливыми и законными, европейским интересам, часто даже считала своей обязанностью действовать не как самобытный организм (имеющий своё самостоятельное назначение, находящий в себе самом достаточное оправдание всем своим стремлениям и действиям), а как служебная сила. Откуда же и за что же, спрашиваю, недоверие, несправедливость, ненависть к России со стороны правительств и общественного мнения Европы?»

«Ещё в моде у нас относить всё к незнанию Европы, к её невежеству относительно России. Наша пресса молчит или по крайней мере до недавнего времени молчала, а враги на нас клевещут. Где же бедной Европе узнать истину? Она отуманена, сбита с толку. Risum teneatis, amici, или, по-русски, курам на смех, друзья мои. Почему же Европа, которая всё знает от санскритского языка до ирокезских наречий, от законов движения сложных систем звёзд до строения микроскопических организмов, не знает одной только России?»

«Смешны эти оправдания мудрой, как змий, Европы – её незнанием, наивностью и легковерием, точно будто об институтке дело идёт».

«Европа не знает, потому что не хочет знать; или, лучше сказать, знает так, как знать хочет, то есть как соответствует её предвзятым мнениям, страстям, гордости, ненависти и презрению. Смешны эти ухаживания за иностранцами с целью показать им Русь лицом, а через их посредство просветить и заставить прозреть заблуждающееся и ослеплённое общественное мнение Европы … Нечего снимать бельмо тому, кто имеет очи и не видит; нечего лечить от глухоты того, кто имеет уши и не слышит. Просвещение общественного мнения книгами, журналами, брошюрами и устным словом может быть очень полезно и в этом отношении, как и во всех других, только не для Европы, а для нас самих, русских, которые даже на самих себя привыкли смотреть чужими глазами, для наших единоплеменников. Для Европы это будет напрасный труд: она и сама без нашей помощи узнает, что захочет и если захочет узнать».

«Дело в том, что Европа не признаёт нас своими. Она видит в России и в славянах вообще нечто ей чуждое, а вместе с тем такое, что не может служить для неё простым материалом, из которого она могла бы извлекать свои выгоды».

«Неужели же, однако, громкое слово “Европа” – слово без определённого значения, пустой звук без определённого смысла? О, конечно нет! Смысл его очень полновесен, только он не географический, а культурно-исторический, и в вопросе о принадлежности или непринадлежности к Европе география не имеет ни малейшего значения. Что же такое Европа в этом культурно-историческом смысле? Ответ на это – самый определённый и положительный. Европа есть поприще германо-романской цивилизации … Европа есть сама германо-романская цивилизация».

«Под распространением цивилизации и европеизма на восток надобно разуметь не только внесение этих благ в среднеазиатские степи, но и усвоение их себе, разлитие их по лицу всей обширной русской земли. Пусть же так думающие понапрягут несколько свою фантазию и представят себе, что на всём этом пространстве нет могучего русского народа и созданного им царства, а раздолье лесов, вод и степей, по которым бродят только финские звероловы … да татарские кочевники; и пусть в таком виде открывают эту страну настоящие европейские колонизаторы (ну, хоть Ченслер и Вилоуби, например). Сердце должно забиться восторгом от такой картины у настоящего европейца. Вместо сынов противления, которым обухом приходилось прививать европеизм (и всё ещё дело плохо на лад идёт), сюда нахлынули бы поселенцы чисто германской крови … Тут бы на просторе завелись восточно-европейские или западно-азиатские, – называйте как хотите – соединённые штаты. Цивилизация полилась бы волной … Общины, ненавистной высокопросвещённому уму, и в помине не было бы и пр., и пр. Несомненно, что общечеловеческая цивилизация, если только европейская есть действительно единственно возможная цивилизация для всего человечества, неизмеримо бы выиграла, если бы вместо славянского царства и славянского народа, занимающего теперь Россию, было тут (четыре или три века тому назад) пустопорожнее пространство, по которому изредка бы бродили кое-какие дикари, как в Соединённых Штатах или в Канаде при открытии их европейцами».

«Запад и Восток, Европа и Азия представляются нашему уму какими-то противоположностями, полярностями. Запад, Европа составляют полюс прогресса, неустанного усовершенствования, непрерывного движения вперёд; Восток, Азия – полюс застоя и коснения … Всякого русского правоверного последователя современной науки дрожь пробирает при мысли о возможности быть причисленным к сфере застоя и коснения … Как можно громче заявим, что наш край европейский, европейский, европейский, что прогресс нам пуще жизни мил, застой пуще смерти противен, что нет спасения вне прогрессивной, европейской, всечеловеческой цивилизации, что вне её даже никакой цивилизации быть не может, потому что вне её нет прогресса … И всё это – совершеннейший вздор, до того поверхностный, что даже опровергать совестно».

Приведённые высказывания до сих пор, явно или нет, вышиты на знамёнах одной половины российского идейно-политического спектра и составляют не подвергаемое сомнению кредо этой половины. Соответственно, другая половина стремится эти знамёна повергнуть. Её кредо, хотя и несколько в пародийном виде, кстати, тоже изображено Данилевским достаточно выпукло.

Каким же, однако, недюжинным талантом надо было обладать, чтобы настолько ёмко и образно сформулировать основные «символы веры» как русского почвенничества, так и его оппонента – русского западничества, что спустя почти полтораста лет эти формулировки продолжают оставаться адекватными существующим в русском обществе взглядам!

Это кажется ещё более поразительным, что сам Данилевский по своей основной, как мы сейчас говорим, специальности – естествоиспытатель. Главным трудом своей жизни он считал «Дарвинизм. Критическое исследование», не доведённый до конца (написанная его часть увидела свет в год смерти автора – 1885). Впрочем, самим своим творчеством Н.Я. Данилевский подтверждал свою доктрину самобытности России, цивилизация которой не только допускает, но и ценит универсальную учёность человека в самых различных областях знаний.

Впрочем, вряд ли с меньшим основанием можно также считать, что данный факт служит подтверждением мнению, которое Данилевский опровергал, а именно – мнению о застойности и косности русской цивилизации. Ведь если наша историческая действительность за полтора века оказалась неспособна разрешить в положительном смысле обозначенную Данилевским дилемму, не дала общепризнанного ответа на то, какая из двух доктрин политически более адекватна, то неутешительные выводы напрашиваются сами собой…

Понятное дело, если бы русская цивилизация успешно развивалась на самобытных началах, то никаких русских западников в настоящее время уже бы не осталось. Следовательно, одно из двух. Первое: Данилевский был не прав в корне, настаивая на существовании особой русской цивилизации. Второе: он был прав по существу в обозначении отдельного русского культурно-исторического типа, но правы были и его оппоненты, утверждая, что развитие есть феномен, присущий только западной цивилизации. Впрочем, есть и сторонники третьего взгляда, который мы тут обязательно затронем.

Между прочим, утверждаемый сейчас в школе, в противовес формационному, т.н. цивилизационный подход в корне противоречит учению Данилевского о культурно-исторических типах.

А также противоречит взглядам зарубежных последователей Данилевского – Шпенглера и Тойнби. Все они утверждали, что каждая цивилизация развивается. В противоположность этому, современные толкователи цивилизационного подхода утверждают то же самое, что западники времён Данилевского – что стремление к инновациям свойственно только западной цивилизации, а восточная цивилизация есть синоним культа традиции. Возьмите любое нынешнее российское школьное пособие по этому предмету – вы увидите, что в нём проводится тот же взгляд на «спасительность», «прогрессивность» западной цивилизации для всего человечества. Ничего общего с учением основоположников цивилизационного подхода – нашего, немецкого и английского – это не имеет.

Возможно, особенности научного склада мыслей Данилевского как естествоиспытателя оказали влияние на конструирование им теории культурно-исторических типов. Каждый культурно-исторический тип в своём развитии последовательно проходит те же стадии, что и живой организм, считал Данилевский. «Ход развития культурно-исторических типов, – писал он, – всего ближе уподобляется тем многолетним одноплодным растениям, у которых период роста бывает неопределённо продолжителен, но период цветения и плодоношения – относительно короток и истощает раз навсегда их жизненную силу». Этот подход можно назвать «моделью бамбука» применительно к человеческому обществу.

Такой же взгляд на существование культурно-исторического типа как на жизнь организма развивал в те же годы Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891). Он выделил в нём три стадии: «первичную простоту», «цветущую сложность», «вторичное упрощение». Но Леонтьев порицал выделение Данилевским культурно-исторических типов по племенному признаку: германо-романский, русско-славянский и т.д. Леонтьев считал племенную идею (национализм) порождением западной культуры периода её упадка. Он усматривал фундамент всякой локальной культуры не в племенном составе её носителей, а в религиозной и государственной организации. Поэтому он расценивал русскую культуру как продолжение византийской, только не смог окончательно определить для себя её стадию. Больше, однако, он склонялся к тому, чтобы считать её упадком. Данилевский же был убеждён, что русская цивилизация ещё не достигла стадии своего расцвета.

Можно теперь уверенно утверждать, что ошибочным было механическое, навеянное поверхностной естественнонаучной аналогией, перенесение Данилевским (а также Леонтьевым) «модели бамбука» на человеческое общество и пренебрежение им теорией циклов.

Локальная цивилизация, очевидно, может не один раз пережить период расцвета. В этом отношении его тоже можно уподобить живому организму, но обычному многолетнему растению или же животному, размножающемуся несколько раз в жизни. Стадии роста и застоя сменяют друг друга в жизни локального человеческого сообщества неоднократно. Это достаточно явственно видно на примере Китая. Его Данилевский считал вырождающейся к концу XIX столетия цивилизацией, все достижения которой – в далёком прошлом. ХХ век и начавшийся XXI живо опровергают этот скороспелый вывод.

Важнейшие политические прогнозы Данилевского приходится считать несбывшимися. Главный из них – окончательное оформление русско-славянского культурно-исторического типа как субъекта всемирной истории. Россия в ХХ веке осталась политически противостоящей западному и южному славянству, несмотря на все попытки подтолкнуть сближение славянских народов. Более того, в конце ХХ века распалась и сама историческая русская государственность – единая для велико-, мало- и белорусов.

Вряд ли когда-либо доктрина Данилевского была так близка к осуществлению, как после Второй мировой войны, когда имелись наибольшие внешние предпосылки для реализации плана всеславянской федерации. Напомним, что Данилевский видел будущую политическую организацию славянской цивилизации в составе:

«Русской империи с присоединением к ней всей Галиции и Угорской Руси.

Королевства Чехо-Мораво-Словацкого…

Королевства Сербо-Хорвато-Словенского…

Королевства Болгарского…

Королевства Румынского…

Королевства Эллинского…

Королевства Мадьярского, то есть Венгрии и Трансильвании, за отделением тех частей их, которые не населены мадьярским племенем и должны отойти к России, Чехии, Сербии и Румынии…

Царьградского округа…»

«Во всеславянскую федерацию, – считал Данилевский, – должны, волей или неволей, войти те неславянские народности (греки, румыны, мадьяры), которых неразрывно, на горе и радость, связала с нами историческая судьба».

После 1945 года намеченная политическая федерация фактически осуществилась, за исключением Греции и Царьграда.

То, что Сталин (сознательно или эмпирически) следовал геополитическим заветам Данилевского, хорошо показывает, в частности, и тот факт, что одно время руководство СССР всерьёз обсуждало вопрос: а не сделать ли Польшу союзной республикой СССР?

Что же подточило со временем прочность этой Восточно-Европейской федерации под гегемонией России? Только ли самостоятельность Польши? Или отсутствие одного, не самого важного из её членов – Греции? Или то, что Россия так и не смогла завладеть Константинополем (который, впрочем, сам Данилевский мыслил отнюдь не в составе России, а как отдельный столичный округ Славянской федерации)? Смешно, однако, было бы связывать политическую успешность локальной цивилизации, если это, на самом деле, цивилизация, с точными очертаниями её границ, с обладанием тем или иным географическим пунктом.

Нет, ошибочным было отождествление русского культурно-исторического типа со всем славянством или со всем Православием. Славянство или Православие, объединяющие все формально принадлежащие к ним нации, как культурно-исторические типы оказываются чистейшей умозрительной абстракцией.

Или же дело в том, что политическая организация русско-славянского политического союза после 1945 года не соответствовала идеалу в виде самодержавной монархии? Но во время Первой мировой войны русская монархия имела ещё меньше поддержки в «братьях-славянах», чем большевистская идея братства всех трудящихся в годы Второй мировой…

Данилевский верил в самобытное эволюционное развитие политических и социальных форм России, не отягощённое переворотами, подобными тем, что имели место в истории Западной Европы. «В отношении к общественно-экономическому строю Россия составляет единственное обширное государство, имеющее под ногами твёрдую почву, в котором нет обезземеленной массы, в котором, следовательно, общественное здание зиждется не на нужде большинства граждан, не на необеспеченности их положения, где нет противоречия между идеалами политическими и экономическими. Мы видели, что именно это противоречие грозит бедой европейской жизни, вступившей уже в своём историческом плавании в те опасные моря, где, с одной стороны, грозит Харибда цезаризма, или военного деспотизма, а с другой – Сцилла социальной революции. Условия, дающие такое превосходство русскому общественному строю над европейским, доставляющие ему непоколебимую устойчивость, … заключаются в крестьянском наделе и в общинном землевладении».

Короче, Данилевский совершенно отрицал возможность в будущем революции в России. Это стало третьим глубоко ошибочным прогнозом «России и Европы».

Ошибка коренилась в самой теории. Данилевский почему-то априори считал революцию перерывом органического развития, не допуская теоретически, что для русской цивилизации, если она только-только начинает выходить на всемирное поприще, революция может в будущем оказаться таким же неотъемлемым свойством, как и для цивилизации западной.

Вот тут необходимо коснуться взгляда некоторых современных интерпретаторов наследия Данилевского, считающих, что прогнозы автора «России и Европы» не сбылись не потому что были ошибочны в своих основах. А потому-де, что некие злые силы вторглись извне в естественный ход событий и помешали эволюции России. Исходя из таких воззрений, необходимо вернуться, насколько это возможно, к первоначальной ситуации, какой она была во времена Данилевского – самодержавию, всеобщему воцерковлению, общине и т.д. и «отыграть сценарий заново». Очевидно, что это убеждение предполагает относиться к «России и Европе» не как к научному труду, как мыслил книгу сам её автор, а как к догме, то есть видеть в ней то, чего сам Данилевский никогда не имел ввиду.

Нет нужды говорить также, насколько такое убеждение мертвит русское политическое творчество, обрекая на бессильное повторение формул, давно лишённых всякого реального содержания. Но данное убеждение представляет собой ещё и соблазн, в высшей степени опасный для национального сознания – соблазн веры в «спасительность обряда», то есть традиционной формы, взятой в отрыве от содержания. История же показывает, что враги традиции всегда пользуются такой верой, доведённой до абсурда, как эффективным оружием против самой традиции.

Итак, для того, чтобы в наше время выделить что-то практически полезное из труда «Россия и Европа», приходится отнестись к нему дифференцированно, расчленяя целое мировоззрение на составные части, то есть поступить вполне по-европейски. Книга Данилевского по сей день даёт неплохое идейное оружие, вплоть до готовых формул, для отстаивания национальных интересов России. Но было бы кощунством – уподоблять Откровению то, что создано умом, хотя и незаурядным, человека.