в этом омуте тревожных и нервных новостей думаю, как они, эти хрупкие и нежные женщины, что носили тончайшие кружева и шелка, платья щедро расшитые бисером, стеклярусом, серебряной и золотой нитью переливами, узкие рукава, чуть присборенные на плечах, и воротники а-ля Медичи, бархат и каракуль, перчатки, муфточки, болеро из серой шиншиллы (кстати, продержавшуюся в гардеробе модниц ровно до 1917 года), шляпы-тюрбаны и шляпки-амазонки, отделанные эгретом из хвоста райской птички, как они в том далеком и огненном 1914 году выживали. И читали ли сводки новостей в утренней газете за чашкой кофию?  Или не читали, а вели привычный образ жизни с завтраком в дезабилье после полудня, вечерними салонами и спорами о прекрасном, где мечтали, и грезили, и надеялись. И никто не знал, не ведал (даже кофейная гуща и спиритические сеансы), что привычной укладом жизни отведено срока всего-то каких-то три года. 

... пока все еще ночь, пока не рассвело, не проклюнулось зеленым и липким, не пробилось ярким и хлестким, не пошел трещинами лед, нужно срочно купить новое черное платье к тому новому, которое еще ни разу не выгуливала, новое белое пальто к тому белому, которое надевала от силы три-четыре раза (нужно было произвести впечатление нежного создания, нетронутого следами снега - сработало), белого и черного кружева метров по двадцать, и еще по мелочи купить реквизита (одолжить, взять на прокат). Ну и да, конечно, успеть найти, обнаружить, встретить и обнять своим внутренним холодным светом полярной звезды, наконец-то, того своего фотографа, который увидит во мне меня. Увидит во мне мою сущность, мою женщину-зиму, а не ту весну, и не ту осень, которых вечно все видят, потому получить женщину, не раздевая, гораздо легче и проще.