Дискуссии среди представителей демократически избранной власти о ...
+ развернуть текст   сохранённая копия

Дискуссии среди представителей демократически избранной власти о необходимости контроля сексуальной ориентации поражают не только своим глубоким антигуманизмом. Поскольку мы имеем дело с обществами, в которых человек давно осознал себя в новом качестве – летающим в космос, например, или находящимся под угрозой орудий массового (само)уничтожения, – эти дискуссии удивляют еще и логически. На основе каких природных норм некоторые формы сексуальности в современном обществе отвергаются в качестве «неестественных», в то время как ряд техник по военному уничтожению или биологической репродукции человека человеком считаются допустимыми? В эмпирической части данного изложения я опираюсь, среди прочих, на исследование историка Флоранс Тамань (Florence Tamagne); пользуясь оптикой, которую я проанализировала в рецензии на эту книгу в разделе «5 книг о транснациональной истории», в качестве первоисточника я рассматриваю архивные материалы основанного Магнусом Хиршфельдом Института сексуальных исследований, существовавшего в Берлине с 1919го по 1933 г. С точки зрения теории, основными авторами (наиболее важными из большого списка) для исследования вопроса об истории ориентации являются Иммануил Кант и Эдмунд Гуссерль, а также Мишель Фуко и Джудит Батлер; в качестве необходимого толчка для теоретического осмысления проблемы ориентации и меньшинства предлагаю вернуться к литературной классике: повести Николая Лескова «Левша».

Но для начала требуется определить, что такое «ориентация» и «сексуальность».

Данный материал является продолжением моей статьи «Политическая теория от первого лица: от «ключевого переживания» к «открыванию» общества» (НЛО 100, 2009). Статья посвящена теме «открывания» обществ через понятие «ключевого переживания» как культурного процесса, благодаря которому человек находит свои координаты в пространстве, во времени, и в историческом прошлом(1). В метафорическом значении, «горизонт опыта», по Гуссерлю, является инструментом сознания не только для определения «Где я» и «Кто я», но и для принятия решений: «Куда мне двигаться?»(2) Ниже речь будет идти об ориентации как источнике «горизонтальной» власти в обществе в этом — ориентированном — значении «горизонтального».

История «ориентации»

«Ориентироваться — значит в собственном смысле слова следующее: по данной части света (на четыре которых мы делим горизонт) найти остальные, например, восток». Такое определение понятия дал в 1786-м году Иммануил Кант. По-немецки слово «ориентация», Orientierung, происходит этимологически от слова «восток» – Orient(3). Более интересным оказывается определение Кантом источников дезориентации — это лишение человека свободы слова и света — и способов противостоянию ей. Вопреки интуиции (ведь именно свет позволяет нам узнать восток как место, где восходит солнце), отсутствие света является наименьшей преградой: «Для ориентировки в знакомой комнате в темноте мне достаточно дотронуться рукой хотя бы до одного предмета, местоположение которого я помню.» Правда, ориентация по памяти рискованна, ведь достаточно кому-то случайно или нарочно переставить предметы в казалось бы знакомой мне комнате, замечал Кант, и он потерян. Cогласно Канту, на помощь тут приходит более надежная форма ориентации по собственному телу: «Однако все же вскоре я буду ориентироваться благодаря одному лишь чувству различия двух своих сторон, левой и правой.»

Транснациональная история

Историк Дина Гусейнова о национальных интересах, «Оборонсервисе» и наследии Первой мировой войны

В очерке возможностей абсолютной, априорной ориентации при потере всех внешних факторов наиболее чувствуется базовая установка самого желания ориентации: Где я? Куда мне идти? Где восток? Кто я? Существую ли я? Остаюсь ли я сама собой (несмотря на то, что нахожусь в темноте и мебель в моей комнате переставили до неузнаваемости)? Вполне может быть, что маленькие дети боятся вовсе не темноты как таковой, а утраты ощущения себя. Ориентация по левой и правой руке — вариант Картезианского утверждения, «Я думаю, значит я есмь», то есть утверждение собственной экзистенции и идентичности себя. В ситуации дезориентации по внешним признакам, и учитывая ненадежность памяти (а вдруг в темноте то, что я считала стулом, стало столом? Или привлекательная ранее красная табуретка начинает вдруг пугать своей шершавой поверхностью, которую я раньше не замечала), Кант предлагает отсылку на категории, которые кажутся ему априорными и поэтому абсолютно надежными, так как они заложены в соотношении каждого отдельно взятого сознания к его телу. Для Канта характерно, что хотя разум дискурсивен, ориентация с помощью тела и разума все равно является действием индивидуума.

В качестве критики индивидуалистской оптики Канта важно отметить, по следам Гуссерля, что с исторической и антропологической точки зрения ориентация, как и разум, не только дискурсивны. В них отложился опыт личной памяти, и через эту личную память, человек имеет доступ к гораздо более глубокому, привитому обществом слою привычек. Память бывает не только осознанная, но и подсознательная, и сохраняется на коже, в пальцах, руках и ногах (стоит вспомнить танцоров или музыкантов, которые запоминают сложнейшие секвенции хореографии и нот). Что такое априори «левое» и «правое», даже на теле, для существа, которое имеет симметричное строение, с двумя ногами и руками? Когда мне говорят: Подними правую руку, а я поднимаю левую, откуда возникает чувство, что поднимая «не ту» руку, я тем самым демонстрирую или непонимание, или неповиновение? Объяснить различие между «левой» и «правой» рукой детям бывает очень трудно, и даже взрослые часто путают стороны, например, когда им во время спортивного упражнения или танца дают указание сделать что-то той или иной рукой и ногой. Гораздо важнее, скажем, для обезьяны, функциональное различие между хвостом и руками, но оно у нас атрофировалось.

Еще при жизни Канта многие технические изменения кардинально изменили не только практическую ориентацию человека в пространстве, но и ее теоретическое осмысление. На фоне радикального переосмысления сферы действия человека «горизонт» как схема отделения неба от земли и деления земли на четыре части, потерял часть своего практического значения. В 1783-м году мужественные предшественники советских «Белки и Стрелки», овца, утка и курица, устремились ввысь на Монгольфьере на глазах у скучающих Людовика XVI и его супруги Марии Антуанетты. Изобретатели выбрали именно этих животных исходя из соображения, что для них полет на высоте аэростата будет в разной степени неестественным, причем овца считалась наиболее близким примером человеку.

Ранний эксперимент с монгольфьерой (1783 г.)

Между тем, в отличие от несколько «устаревшего» горизонта, телесный компас «левого» и «правого», на который указал Кант, сыграл свою роль в другой, совершенно неожиданной для его схемы связи, а именно в пространстве политическом. Политической является сфера, в которой проявляется общественная борьба за власть. Спустя три года после публикации текста Канта, «левое и правое», потерявшие свою силу как гарантия ориентации изолированного человека, стали новым критерием политической ориентации в мышлении. Левое – сторона революции от имени «народа», прорывшегося в Бастилию, правое – сторона короля. По всему миру находились свои «левые и правые» позиции, разоблачающие темные комнаты в их реальной функции темниц.

С точки зрения антропологов и социологов (таких, как Норберт Элиас), «левое» и «правое» становятся категориями мышления в тот момент, когда обрастают целым слоем связанных с этим различием культурных практик: в какой руке держать мечь, например, по какой стороне реки или улицы передвигаться, с какой стороны тарелки размещать вилки, ножи и ложки, какую руку протягивать при встрече, и так далее. Даже на уровне языка, «правое» во многих языках связано с «правильным», «левое» с ложным, фальшивым. Очевидно, что категории ориентации по собственному телу столь же историчны и, как говорят теоретики, «перформативны» (Джудит Батлер), как категории ориентации на горизонте – линии, с помощью которой мы отделяем (согласно греческой этимологии этого слова) землю от неба.

Точно так же необходимо рассматривать и горизонт, мысля различие левого и правого сквозь культурный слой. Сторон света не существует в реальности: их создало культурное воображение. Как писал Борхес в стихотворении «История ночи» (1977), «сначала была тьма и страх перед волками» и только потом этому комплексу страхов дали имя и культурную форму, «ночь». Или, в аналогичном произведении советской эпохи Олжаса Сулейменова «Земля, поклонись человеку!» (1961), посвященному освоению космоса в день полета Гагарина:

Нет Востока,
И Запада нет.
Нет у неба конца.
[…]
Есть
Восход и закат,
Есть большое слово —
ЗЕМЛЯ!
Большое на всех языках.
Нет Батыев,
Наполеонов,
Есть
Циолковские
И Эйнштейны

Можно представить себе другую цивилизацию, где вертикаль играет гораздо большую роль в организации пространства чем горизонталь левого и правого. В сфере власти, например, вертикаль определяет господство сильного над слабым, или своего над чужим. В советской цивилизации ранее географическое понятие «Запад» связано с комплексом врага, в то время как технически нейтральный «низ» оказывается формой унижения этого врага:

Вот они — Лондоны и Парижи,
Вот они — медленные Мадриды,
Вот они — Бонны,
Безгубые,
рыжие.
Мир, наотмашь разрубленный стритами.
Вот они —
Длинные материки,
Следы джентльменских острых сапог,
Червяк Миссисипи — мощной реки,
Запад — внизу,
Сверху — «Восток».

И телесные, и внешние «ориентиры» оказываются глубоко историчными критериями определения координат. Легко представить себе культуру, в которой левое называется правым, а правое – левым. Например, в некоторых странах дорожное движение является левосторонним, а в других – правосторонним. В обществах прилагается много усилий для «исправления» того, что считается аномалией. До конца 20-го века во многих странах Европы было принято заставлять левшу писать правой рукой, хотя согласно некоторым психологам, это иногда приводит к разного рода расстройствам, или, по крайней мере, дискомфорту и напряжению.

Тем не менее, и «левое/правое», и «горизонт» остаются важнейшей схемой ориентации.

Даже, когда ориентация в пространстве становится метафорой, она остается реальной основой мышления. Несмотря на то, что различие между «левым» и «правым» сделано культурой, оно не является относительным: основу ему в политике придает понятие человеческих, гуманных ценностей.

Нормы (по)ведения себя и историчность сексуальности

Наряду с левым и правым существует еще другая, интерсубъективная ориентация по телу, основанная на половых признаках. Понятие «cексуальность» обозначает режим получения половых удовольствий (по Фуко) или схему проявления гендерных скриптов (Батлер)(4). Хотя термин появился только в 20-м веке, понятие «сексуальности» существовало и ранее в негативном смысле: оно всплывало там, где речь шла о девиантном поведении, то есть поведении, на которое в обществе наложен запрет. В западных обществах главными авторитетами по определению сексуальных норм были религиозные институты, причем, начиная с поздней Римской империи, доминируещей силой была католическая церковь c институтом инквизиции. Начиная с 18-го века новые формы знания разрушили некоторые элементы этой структуры, но дали, напротив, новый оборот другим авторитетам, например, в сфере науки. Обе схемы понимают соотношение тьмы и просвещения по-разному. С христианской точки зрения, как говорил апостол Павел: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.» В христианском мировоззрении тусклость сегодняшнего дня становится терпимой благодаря вере в завтрашний день (или жизнь после смерти). С точки зрения более радикальной позиции Просвещения, готовность критически пересмотреть знание настоящего дает сознание уверенности в свободе собственной воли благодаря наличию разума (5).

Политическая теория эмоций

Историк Дина Гусейнова о философии Канта, гендерной идентичности и политических эмоциях

Сексуальная ориентация тоже имеет свою историю: даже базовый уровень эмоций, таких как влечение, создан не только генетическим фактором конституции гендерной идентичности (наличие, грубо говоря, определенного соотношения хромосомов и гормонов), но и историческим процессом кондиционирования, практиками языка, медиа и так далее. Криминализация гомосексуальности делает практики сексуальности этого типа автоматически девиантными. Запрещая именно перформенс сексуальности (например, публичное выражение эмоций), общества ограничивают больше чем географические координаты получения удовольствий. Граница между аутентичным уровнем сексуальности (чисто биологическим) и перформативным – очень трудно определима (6). Взаимоотношение физиологии и самого удовольствия законы изменить не в силах: «переученный» левша останется левшой. Зато запрет на удовольствие усилит вероятность делигитимации среди этой группы самой власти. Так объясняется непропорциональное их доле в населении присутствие меньшинств в радикальной политической и культурной среде(7). Отсюда и ассоциация очевидно трансгендерных картин прерафаелитов с Викторианским «авангардом», согласно концепции одноименной выствки Тейт Бритэн («Прерафаэлиты: викторианский авангард», Лондон, Тейт, 09/2012-01/2013; Москва, Пушкинский музей, 06/2013-09/2013)(8). В амбивалентной истории современного общества ключевую роль «авангарда» общества играли именно меньшинства: политические, этнические, сексуальные, левши.

В той мере, в которой общество начинает интересоваться статистикой «нормального» во всех сферах жизни, сексуальная ориентация попадает в зону внимания законодателя. В дискурсе смешивается два понятия «нормального»: понятие нормы в математическом и этически нейтральном смысле вероятности и частоты проявления, и понятие нормы в этическом смысле должного и правильного. По мере секуляризации нормы табу традиционных обществ перерастают в табу современных, рационализированных обществ. В результате на первый план всплывает слово «норма» и «нормальное», которое играет роль как в диагностике больных, так и в определении военно-политических ситуаций (особенно в колониях, но историк Mary Fulbrook, например, исследует его использование в официальных документах правительства ГДР и советской власти после ввода войск в Чехословакию в 1968-м году). При этом, парадоксальным образом, меньшинства становятся жертвами не только в тоталитарных режимах. Особенный эффект имеет развитие демократических институтов, которые придают политическому акту преследования меньшинства маску легитимности.

Я пишу эти строки на компьютере, который является прямым потомком вычислительной машины Алана Тьюринга. Во время Второй Мировой войны Тьюринг приложил усилия для успешного взлома немецкого шифратора Enigma – достижение, которое, как многие считают, сыграло важнейшую роль в победе союзников над фашистами. Однако не прошло и десяти лет, и в 1952-м году Тьюринг, как и многие другие современники, был осужден за совершение «гомосексуальных актов». Ему был предоставлен выбор: гормональная «терапия» (также называемая «химической кастрацией») или тюрьма. В 1954-м году Тьюринг выбрал третье – самоубийство. Несмотря на то, что закон больше не действует, в 2012-м году парламент Великобритании отказался реабилитировать жертв закона, действовавшего с 1885-го по 1967-й год, жертвами которого стало 49 000 человек(9). Чем объяснить отказ от реабилитации жертв закона, в который это общество очевидно перестало верить?

В определении «нормального» наиболее ярко проявляется главная слабость демократий. В демократиях современного типа, и обществах с большим населением, решение большинства оказывается единственным легитимным механизмом политической репрезентации. В принципе этот путь гарантирует наименьшую вероятность эксплуатации позиции власти. Однако, как указывали критики демократии, этот механизм становится и залогом возможной тирании большинства над меньшинством, особенно, когда у этих групп есть стабильные характеристики, такие как физиологические или этнические признаки.

Иногда наиболее меткие теории социальной действительности рождаются в искусстве и литературе. Так, взгляд на исторический процесс с точки зрения левши гениально изложен в одноименной повести Николая Лескова, где из всех тульских мастеров именно левше (почти) удается превзойти по искусности «аглицкую» стальную блоху-нимфузорию, подковав ее узором из гвоздики(10). Но именно левша оказывается и главной жертвой царского слуги, казака Платова, который, не заметив тонкой работы левши,

схватил своими куцапыми пальцами за шивороток босого левшу, так что у того все крючочки от казакина отлетели, и кинул его к себе в коляску в ноги.
- Сиди, — говорит, — здесь до самого Петербурга вроде пубеля, — ты мне за всех ответишь. [...]
Мастера ему только осмелились сказать за товарища, что как же, мол, вы его от нас так без тугамента увозите? ему нельзя будет назад следовать! А Платов им вместо ответа показал кулак — такой страшный, бугровый и весь изрубленный, кое-как сросся — и, погрозивши, говорит: «Вот вам тугамент!» А казакам говорит:
- Гайда, ребята!
Казаки, ямщики и кони — все враз заработало и умчали левшу без тугамента, а через день, как приказал Платов, так его и подкатили к государеву дворцу и даже, расскакавшись как следует, мимо колонн проехали.
Платов встал, подцепил на себя ордена и пошел к государю, а косого левшу велел свистовым казакам при подъезде караулить.(11)

Интересы меньшинства находятся под угрозой не только в авторитарных режимах, построенных на вертикали насилия большинства, но и в обществах с рыночной экономикой и классической мажоритарной демократией. До недавнего времени в западной Европе было принято корректировать с помощью скальпеля неоднозначные половые признаки трансгендерных младенцев(12). Другой пример: до сих пор существует довольно мало музыкальных инструментов, изготовленных по потребностям левши. Поскольку всего 10 процентов людей являются левшами, с рыночной точки зрения это невыгодно. Вовсе не учитывает интересы левшей фототехника. Очевидно, интересы меньшинства в демократиях учитываются лишь в том случае, если общества располагают при этом достаточным богатством.

Нормы и достаток

Остается проанализировать в сравнительной перспективе связь между политическими и экономическами режимами, и режимами контроля над сексуальной ориентацией. В основном уровень свободы сексуальной ориентации в разных обществах мира примерно соответствует уровню достатка населения (по крайней мере по доле ВВП на человека). Это логично, так как достаток часто связан с социальной мобильностью и доступом к образованию. В левой картинке холодные тона указывают на высокий уровень равноправия представителей сексуальных меньшинств. В правой картинке холодным цветом обозначены общества с высоким уровнем достатка. Однако в некоторых странах пропорции достатка и толерантности нарушаются. Так, Бразилия, несмотря на сравинительно низкий уровень ВВП на человека, является одной из стран с самым высоким уровнем свободы сексуальной ориентации (признаются однополые браки). Российская Федерация, наоборот, несмотря на более высокий ВВП на человека чем Бразилия (речь идет, подчеркиваю, не о фактическом достатке, а о гипотетическом ВВП на душу населения, который связан, среди прочих факторов, с высокими ценами на нефть – по такому определению Россия совместима с ЮАР, Мексикой, Аргентиной и Португалией), выделяется непропорционально высоким уровнем делегализации гомосексуальной ориентации. При этом российское законодательство представляет собой уникальный случай (см. бежевый тон на карте): в отличие от других стран с аналогичным уровнем несвободы, запрет здесь выражается не в форме запрета «гомосексуального» акта, а в форме ограничения свободы слова об этом акте, причем вне зависимости от ориентации и даже гражданства автора речи. На этом фоне опять полезно вернуться к дискурсивному определению разумного у Канта, цитируя его анализ опасности, исходящей от цензуры свободы речи полностью:

Вы, мужи духа и широкого образа мыслей! Я преклоняюсь перед вашими талантами и уважаю ваше человеческое чувство. Но отдаете ли вы себе отчет в том, что делаете и куда могут завести ваши нападки на разума? Вы, без сомнения, хотите, чтобы свобода мысли осталась в неприкосновенности, так как без нее наступил бы конец свободному полету даже вашего гения. Давайте посмотрим, что неизбежно станет с этой свободой мысли, если возьмет верх то, за что вы принимаетесь.

Во-первых, свободе мысли противопоставлено гражданское принуждение. Хотя и утверждается, что властями может быть отнята свобода говорить или писать, но не свобода мыслить, но только сколько и насколько правильно мы мыслили бы, если бы не думали как бы сообща с теми, с кем обмениваемся своими мыслями! Итак, можно сказать, что та самая внешняя власть, которая лишает людей свободы сообщать свои мысли публично, отнимает у них вместе с тем и свободу мыслить — единственное сокровище, которое у нас остается перед лицом всех гражданских тягот и с помощью чего единственно можно еще найти выход из этого бедственного состояния.

Во-вторых, свобода мысли берется также в том значении, что ей противопоставляется принуждение в вопросах совести, а именно когда без внешнего насилия в делах религии одни граждане берут на себя роль опекунов над другими и вместо аргументов с помощью предписанных и сопровождаемых страхом перед опасностью собственного исследования символов веры стараются заблаговременным воздействием на умы запретить всякую проверку разума.

В-третьих, свобода в мышлении означает также подчинение разума лишь таким законам, которые он дает себе сам; противоположностью этому является максима внезаконного употребления разума (чтобы, как мнит себе гений, видеть дальше, чем в условиях ограничения законом). А следствием этого, естественно, будет следующее: если разум не хочет подчиняться законам, которые он дает сам себе, то он будет вынужден подчиниться законам, которые ему дают другие, так как без закона ничто, даже самая большая глупость, не может долго творить свое дело (13).

В отличие от априорной критики цензуры у Канта, в критической дискуссии поворота к репрессиям свободы слова в России звучит две ноты. Одни в ответ на законодательный поворот к репрессиям указывают на эмпирические данные из области биологии и нейропсихологии, согласно которым гомосексуальность – на языке текста закона, принятого ГосДумой РФ, ориентация «нетрадиционная» — вообще не является ориентацией, так как эта форма влечения к человеку собственного пола заложена в чисто генетических и биологических функциях мозга и тела, за которые человек не отвечает. Факты, на которые правильно указывает просветительская журналистика, неоспоримы, однако опорной точкой критики репрессий против гомосексуалов не может быть биология в изоляции от культуры: одного только факта существования физиологических различий не достаточно для переопределения общественных норм. Вполне возможно, что сканер мозга выявит постоянные различия между мозгом музыканта и мозгом немузыкального большинства, однако из этого не следует, что гипотетический закон против музицирования было бы целесообразно критиковать именно с позиций биологии. Цензура на дискуссию ориентации неприемлема не потому, что она исходит из ложных фактов, а потому что цензура на ориентацию является цензурой разумного мышления как такового.

Другие говорят с точки зрения исторического опыта об архаизации общества и о законах о клевете и о «пропаганде» как о пережитках «средневековья». Действительно, у законов, касающихся сексуальности, есть средневековая предистория в институтах инквизиции, карающих за «мужеложество» до рубежа 18го и 19-го веков. Но и критики католической церкви, как, например, в Великобритании, король Генрих VIII, сторонник гетеросексуальных браков (большинство из которых, однако, завершились для его партнерш плачевно), тоже принимали законы о содомии. Вплоть до реформ конца 18го-середины 19-го века наказанием за «содомию» в многих странах Европы было повешение. Однако против аргумента об архаичности нормирования сексуальности посредством закона говорит то обстоятельство, что наиболее крупная волна репрессий именно против гомосексуального поведения пришлась на период с конца 19-го века по середину 20-го, то есть эпоху стремительной модернизации Европы, причем в 1869 для этого был придуман специальный термин – «гомосексуализм». Самой известной жертвой современного поворота к репрессиям стал поэт Оскар Уайлд, приговоренный после громкого дела 1895-го года к двум годам колонии строгого режима по закону, который вступил в силу за десять лет до этого. Уайлд прожил всего два с небольшим года после освобождения. Окончательно законы, карающие за гомосексуальность, были отменены в большинстве стран Европы и США сравнительно недавно, начиная с конца 1960-х гг.

Ярким исключением в этой хронологии истории новых репрессий против гомосексуальности с 19-го по 20-й век была советская Россия, где уже в 1917-м году гомосексуальность была официально легализована; правда, уже в 1934-м в Советском Союзе закон против «гомосексуализма» ввели заново. Понятие «архаизации» в области норм сексуальности, пожалуй, наиболее применимо к явлению преследования гомосексуалов в фашистской Германии, где в 1933-м году национал-социалисты приняли закон о так называемой «расовой гигиене», и к истории сексуальности в Советском Союзе после 1934-го года. «Гомосексуалы» становятся первыми жертвами, депортириуемыми в нацистские концлагеря. Согласно расчетам, убито было от 10 000 до 600 000 гомосексуалов, причем эта статистика не учитывает уничтожения гомосексуалов, преследуемых еще и по другой статье (еврейское происхождение, например, или членство в коммунистической или социалдемократической партиях), а также самоубийств, и преследование гомосексуальности, например, на территориях окупированных Германией стран. Что касается объема преследований граждан СССР за гомосексуальное поведение, об этом статистика молчит.

Критическая позиция Канта указывает путь к необходимой в этой ситуации априорной критике вмешательства власти в ориентацию мышления. Однако, помимо того, важно иметь еще и историческое понимание причин репрессивного поворота в сегодняшнем обществе. С чисто исторической точки зрения понимание «архаичного» и «средневекового» несправедливо к средневековью: по уровню преследования и наказания процессы 19-го и 20-го веков во Франции, Германии и в Великобритании многократно превышают средневековые аналоги. Кроме того, для современных обществ характерно распространение делегитимации сексуальности на женщин и трансгендерных людей, которые в средневековых законах вообще не фигурировали. (См. статистические данные в книге Флоранс Тамань)(14). Именно современные общества занимаются вопросом психической «ориентации» как криминальным фактором, а не фактом совершения действия, как это было в средние века.

В эпоху смещений привычных категорий ориентации, таких как пространство и время, общества хватаются за, казалось бы, последний и наиболее стабильный бастион «человеческой природы»: заложенный в каждом потенциал собственной репродукции. Хотя и в этой сфере мы пережили изменения, расширив контроль и в отрицательном смысле (гормональные контрацептивы), и в положительном (вспомогательные репродуктивные технологии), тем не менее многие люди на протяжении развития в этих сферах в 20-м и 21-м веке продолжают указывать на якобы «природную» связь между репродукцией, с одной стороны, и культурной нормой института семьи на основе традиционных гетеросексуальных браков — с другой. (см. Juliet Mitchell)Страх перед любой формой дезориентации – это страх, типичный именно для современного человека.

Ориентация в политике и политика ориентации

Пространство или измерение политического можно определить тремя путями. Для античных авторов, прежде всего Аристотеля, лишь активное участие в публичной жизни полиса дает человеку возможность реализовать идеал человеческого. Политическое – это искусство быть человеком. Согласно более дескриптивной, критической теории современных теоретиков, как, например, по Максу Веберу, политика является сферой борьбы за власть. Для других, особенно для Гегеля и его последователей в 20-м веке, политическое – это сфера исторического развития права, в котором отдельные представители находятся в логическом процессе борьбы за собственное признание (то есть, за свою идентичность).

Эти три поля определения вступают в своеобразную взаимосвязь начиная с конца 18-го века, когда человек стал прилагать колоссальные усилия для развития того, что можно было бы назвать «техниками дегуманизации». Администраторы таких институций как тюрьмы и концентрационные лагеря кондиционированны таким образом, что становятся зависимыми от своей работы в физическом, во многих случаях даже в сексуальном смысле. (Как отмечали Маркиз де Сад и Frantz Fanon) Примером современным техникам дегуманизации служит модель концентрации большого количества людей в лагерях и колониях с целью эксплуатации труда, унижения или физического уничтожения. Человек стал уникальной птицей и амфибией: с помощью подводных лодок, самолетов и ракет он может в минуту уничтожить сотни и даже тысячи людей, причем превратить момент уничтожения в зрелище и объект эстетического наслаждения.

Одним из таких зрелищ была сцена, разыгравшаяся 10 мая 1933-го года в Берлине. Утром по городу ездили машины с антуражем СС и собирали книги, которые к вечеру были сброшены в гигантскую кучу на Оперной площади в Берлине и сожжены. В Берлине есть монументальный памятник Холокосту, однако еще более эффектным мне представляется крошечный памятник на Оперной площади, который занимает всего один квадратный метр публичного пространства. Это помещение с пустыми книжными полками, в которое внимательный турист может заглянуть сквозь прозрачное стекло под ногами. Полки изображают отсутствие тех книг, которые сожгли национал-социалисты. Одним из первых объектов рейда был «Институт сексуальных исследований» Магнуса Хиршфельда (Magnus Hirschfeld).

Bundesarchiv, Bild 102-14597 / CC-BY-SA

Хиршфельд посвятил свою жизнь исследованию так-называемых «промежуточных» проявлений сексуальной идентичности в издававшемся в Лейпциге научном журнале Jahrbuch für sexuelle Zwischenstufen (издавался с 1899 по 1923-й гг.)(15). Основанный им сразу после Первой Мировой Войны Институт Сексуальных Исследований также занимался проблемами проституции, контрацепции и другими вопросами сексуального здоровья современного общества, а также исследованием взаимосвязи между самоубийствами и криминализацией гомосексуальноси. Он был основателем «Научно-гуманитарного комитета», сотрудничал с международной Лигой по защите Прав Человека, имел связи с ведущими антропологами в Великобритании и США, например Брониславом Малиновским, которые продолжили там работу по просвещению после войны. Одним из русских контактов Хиршфельда был выдающийся психиатр и невропатолог Владимир Бехтерев, который стал одной из ранних жертв сталинских репрессий – в 1927 году, после того как констатировал паранойю у И. Сталина.

В межвоенный период в Европе образовалась довольно тесная сеть культурных и интеллектуальных кружков, которые связывала гомоэротическая ориентация или интерес к этому явлению в культуре и истории. К ним относились поклонники гламурных звезд, например, гомосексуальных и бисексуальных художников. Культовым статусом среди сообщества культурной элиты, в особенности гомосексуальной ориентации, пользовались Дягилев и Нижинский (которые были парой), писатели Андре Жид, Марсель Пруст, Томас Манн и его дети – Клаус и Эрика, Кристофер Ишервуд, Вирджиния Вульф, поэты Оден, Константин Кавафис, Гертруда Стайн, художники – Обри Бердсли, певица Марлен Дитрих и Зара Леандер были бисексуалками, режиссер и сценарист Жан Кокто, и др.. Культурная карта современного мира изменилась бы до неузнаваемости, если бы из нее изъяли творчество представителей сексуального меньшинства. Именно культурные формы оказались полем для реориентации в сознании. На этом фоне гомосексуальные отношения оказались одним из вариантов «контр-практик ведения себя» (того, что Arnold Davidson по следам Фуко назвал “counter-conduct”)(16). Журнал Хиршфельда, помимо медицинских исследований, публиковал исторические очерки по истории гомосексуальности от античности до современности в разных сферах культуры. Хиршфельд умер в 1935 в среде собравшихся на юге Франции беженцев из нацистской Германии, где начались депортации видных представителей политической эмиграции в концлагеря. Только в 2000-е годы историки стали исследовать сексуальный аспект депортации и историю заключенных гомосексуальной ориентации в концлагерях по всей территории фашистской Европы(17).

К истории горизонтальной власти и пропаганде «левши»

На протяжении девятнадцатого и двадцатого столетий человек значительно расширил спектр своих возможностей на уровне различных технологий, физических, технических, политических и психологических: тут и открытие воздуха и космоса как пространства для передвижения и изучения; расширение контроля над репродукцией; способность наблюдения психических состояний с помощью визуализации реакции мозга на стимулы электромагнитных волн; и способность влияния на чувства масс с помощью новых, глобальных медиа, таких как радио и телевидение. Безусловно человек в 20-м веке кардинально преодолел традиционные границы своего рода. Но н

Публикую вторую    часть  параграфа девятого  из первой главы своей старой,двадцатилетней давности, научной монографии  - Волков-Пепоянц Э.Г. МЕТАМОРФОЗЫ И ПАРАДОКСЫ ДЕМОКРАТИИ. ПОЛИТИ­ЧЕСКАЯ ДОКТРИНА БОЛЬШЕВИЗМА: ИСТОКИ, СУЩНОСТЬ, ЭВОЛЮЦИЯ, АЛЬ­ТЕРНАТИВЫ. 19I7-I929 гг. В 2-х книгах. Кн.1. - Кишинев: “LEANA”.1993. - XXXII+ 464 с.

Глава первая. СОДЕРЖАНИЕ И ЭВОЛЮЦИЯ КОНЦЕПЦИИ ДЕМОКРАТИИ К.МАРКСА И Ф. ЭНГЕЛЬСА

1.9.Концепция демократии К.Маркса и Ф.Энгельса в связи с марксистской концепцией формально-демократического и относительно мирного пути пролетарской революции.Ее эволюция.Ленинские фальсификации марксистской концепции демократии(2)

После кончины К.Маркса Ф.Энгельс во второй половине 80-х -  первой половине 90-х гг. в работах "Социализм в Германии", "К кри­тике проекта социал-демократической программы 1891 года", <<Введение к работе К.Маркса "Классовая борьба...">> и других, письмах к Ф.Домела-Ньювенгейсу от 4 февраля 1886 г., П.Лафаргу от 6марта 1894 г. и других значительно продвинул как концепцию демократии, так и концепцию формально-демократического и относительно мирного пути пролетарской революции.

Сочинения этого периода стали объектом ожесточенной полемики, интерпретировались в историографии рабочего и демократического дви­жения произвольно и противоречиво. "Линией водораздела" в споре яв­лялся тезис о существовании эссенциальных различий в политических взглядах между К.Марксом и "старым" Ф.Энгельсом по проблемам поли­тической демократии. Характерным примером служит утверждение Й.Фетчера о том, что Ф.Энгельс "глубже и основательнее, чем... К.Маркс, проник в дух и суть свободного демократического общества англосак­сонского типа”³²⁷ и целиком ориентировался на мирный путь, главной формой которого являетсявсеобщее избирательное право.В центре  свое­образного "водоворота" мнений находится работа Ф.Энгельса <<Введе­ние к "Класовой борьбе во Франции">> ³²⁸(называемая его "политиче­ским завещанием"), еще со времен Э.Бернштейна трактуемая многими комментаторами в антиреволюционном смысле. Именно в ней ряд иссле­дователей обнаруживает больше всего мыслей, противоречащих воззре­ниям К.Маркса периода "Гражданской войны во Франции".

Думается, тексты Ф.Энгельса 90-х гг. дают определенные основа­ния для таких выводов.

Соратник Маркса, продолжая одну из двух линий политической док­трины марксизма, берущей начало в его же работах второй половины 40-х гг., сформулировал как завершающий аккорд положение о демокра­тической республике как специфической форме диктатуры пролетариата, о реальной возможности такого относительно мирного и демократическо­го пути пролетарской революции, который фактически по продолжитель­ности, постепенности, стадиальности, многоэтапности более напомина­ет эволюционный, реформистский путь преобразований, чем собственно революционный ("...старое общество могло бы мирно врасти…конституционным путем... в демократических республиках…")³²⁹.

В чем же суть различий в постановке вопроса в 90-е гг.от предшествующих лет?

          Раньше, в процитированных нами фрагментах из работ второй по­ловины 40-х - 80-х гг., речь шла в основном о двух моментах: во-пер­вых, о том, что политическая демократия благоприятствует относитель­но мирному - со стороны пролетариата - завоеванию государственной власти; во-вторых, политическая демократия может явиться политиче­ской формой диктатуры пролетариата.

Однако второй пункт, ввиду своей абстрактности и "размытости", не столько прояснял вопрос, сколько инициировал к жизни несколько новых вопросов. Не ясна была прежде всего конкретная институциональная структура политической демократии как формы диктатуры пролетари­ата. Не то чтобы К.Марксу или Ф.Энгельсу совсем не были ясны форма государства или политический режим. Некоторые, в основном эмпириче­ские по своему происхождению,теоретические "заделы" у них имелись. Однако конкретно-определенной и целостной модели государственного устройства, могущего служить политической формой диктатуры пролета­риата, а также, что важно, конкретной, а не только принципиальной, но абстрактной возможности формально-демократического пути в поли­тической реальности до начала 90-х гг. не было.

Под вопросом была и судьба тех или иных институтов политичес­кой демократии, в случае если на этапе революционных преобразова­ний ожесточится классовая борьба. Что станет, к примеру, со свобо­дой печати или всеобщим избирательным правом, если представители бур­жуазии предпримут попытку вооруженного свержения власти пролетариа­та? Сохранятся ли в этой ситуации политические свободы и права по отношению к буржуазии?

В начале 90-х гг. Ф.Энгельс впервые в работе "Социализм в Гер­мании" с "цифрами в руках" прогнозирует конкретную практическую воз­можность в течение ближайших 10-15 лет победы социалистической рево­люции в Германии по "конституционному" пути³³⁰, В это же время он неоднократно указывает на демократическую республику как на специ­фическую форму диктатуры пролетариата³³¹ .

Для читателя, знакомого с содержанием и эволюцией марксистской концепции демократии на протяжении более чем 40 лет, такое умозак­лючение Ф.Энгельса представляется естественным. Однако для догмати­зированного, взращенного лишь на идеях В.И.Ленина и занятого их ох­ранительством советского обществознания, селективно и пространно комментировавшего только те идеи классиков марксизма,которые под­тверждали правоту ленинской политической мифологии, замалчивающего не согласующиеся с ней мысли или истолковывавшего их превратно, по­добная интерпретация представлялась, наоборот, противоестественной.

К примеру, в специальной литературе по поводу положения Ф.Эн­гельса о том, что демократическая республика "является специфичес­кой формой для диктатуры пролетариата", утверждалось: "... Энгельс, видимо, хотел подчеркнуть принципиальное отличие демократической рес­публики как государственной формы диктатуры пролетариата от обычной буржуазной республики парламентского типа"³³².

Процитированный пас­саж - типичный образец тонкой фальсификации. В действительности Ф.Энгельс имеет в виду другое и естественное (в контексте концепции де­мократии, сопряженной с концепцией формально-демократического пути): не принципиальное отличие демократической республики как государст­венной формы диктатуры пролетариата от обычной буржуазной республи­ки парламентского типа, а преемственность двух функциональных сос­тояний демократической республики - если завоевание власти осущест­вляется посредством "обычной буржуазной республики парламентского типа", то именно эта демократическая республика и может служить той политической формой, посредством которой будет осуществляться поли­тическое господство пролетариата.

Для того чтобы убедиться в этом, достаточно непредвзято прочи­тать письма Ф.Энгельса к П.Лафаргу от 6 марта 1894 г. и Ф.Домела- Ньювенгейсу от 4 февраля 1886 г.

В первом из них основоположник марксизма развивает мысль, высказанную еще в 1847 г. во второй ста­тье "Коммунисты и Карл Гейнцен": республика определяется своим классовым содержанием. Пока она является формой господства буржуа­зии, она так же враждебна социалистам, как и любая монархия ("если отвлечься от формы проявления этой враждебности"). Но,изменив клас­совое содержание формально-демократических институтов, можно их использовать в целях революционных преобразований, поэтому демокра­тическая "республика... является готовой политической формой для будущего господства пролетариата"³³³.

Можно привести целый ряд аналогичных и однозначно интерпрети­руемых мыслей Ф.Энгельса. "Маркс и я, - отмечал он, - в течение 40 лет без конца твердили, что для нас демократическая республика является единственной политической формой, при которой борьба меж­ду рабочим классом и классом капиталистов может сначала приобрести всеобщий характер и затем завершается решительной победой пролета­риата".

"Демократическая республика, - вновь подчеркивал Ф.Энгельс, -  всегда останется последней формой господства буржуазии - той формой, в которой ему приходит конец". Демократическую республику Ф.Эн­гельс называл высшей формой государства, причем такой, "в которойтолько и может бытьдоведена до конца последняя решительная борьба между пролетариатом и буржуазией”³³⁴ (Подчеркнуто нами. – Э.В.-П.).

Вместе с тем настало время указать на две характерные особен­ности предлагаемого использования пролетариатом формально-демократи­ческих институтов в гипотетической схеме Ф.Энгельса (как ранее и К.Маркса).

Во-первых, демократическим путем не только устанавливает­ся политическое господство одного класса, хотя и составляющего боль­шинство, и соответственно устраняется от власти социальное меньшин­ство, что естественно для демократии, но и при этом в дальней­шем интересы меньшинства, прежде всего экономические,перестают учи­тываться в ходе принятия решения большинством. Налицо - диктатурабольшинства, диктатура пролетариата посредством демократических про­цедур.Главным здесь являются не методы осуществления власти (как впоследствии у Ленина), а классовая сущность проводимой политики.

      В целом же в концепции демократии ясно проступают черты якобинской традиции - конфронтационность:не поиск компромиссов между классами, взаимоприемлемых решений, а ликвидация - как класса - одного из них, согласно экономическим и социально-философским взглядам марк­сизма.

Во-вторых, столь же явственно проглядывают и черты руссоистской политической традиции- априори пролетарской партии, как обладатель­нице научной теории, уже до волеизъявления известны общий интерес и общая воля всего пролетариата, не сводящиеся к сумме интересов и волей отдельных пролетариев, и поэтому главная задача партии состоит не в выявлении и учете разнородных интересов пролетариев,а в "про­яснении" классового сознания пролетариата, означающем принятие всем классом как однородным целым платформы партии в качестве своей. Еще в большей степени подобный подход должен был бы проявиться после завоевания власти,

В.И.Ленину, судя по "Государству и революции" и "Марксизму о государстве", были известны многие из процитированных положений Ф.Эн­гельса, в том числе, что важно, и одно из ключевых мест из его ра­боты "К критике проекта социал-демократической программы 1891 года" ("...наша партия и рабочий класс могут прийти к господству только при такой политической форме, как демократическая республика. Эта последняя является даже специфической формой для диктатуры пролета­риата, как показала уж Великая французская революция"³³⁵), и тем не менее он, используя их в качестве аргументов, и в частности толь­ко что приведенную выдержку из работы Ф.Энгельса, продолжал "гнуть свою линию” неадекватной интерпретации: "Энгельс повторяет здесь в особенно рельефной форме ту основную идею, которая красной нитью тянется через произведения Маркса, именно, что демократическая рес­публика есть ближайший подход к диктатуре пролетариата”³³⁶.

Как читатель легко убедится, проведя сравнительный анализ слов Ф.Энгельса и В.И.Ленина, перед нами очередная фальсификация послед­ним смысла текста столь обожаемого им одного из основоположников марксизма.

Действительно, Ф.Энгельс выделяет две последовательные роли, выполняемые демократической республикой:

      1)служить наиболее благоприятным политическим условием для завоевания власти пролетариатом;

      2)служить государственной формой для власти пролетариата (дик­татуры пролетариата).

Вождь же большевизма, ничтоже сумняшеся, "углядывает" лишь пер­вую роль демократической республики, но, чтобы как-то завуалировать свой (думается, сознательный) подлог, использует своеобразный тер­минологический оборот: "ближайший подход к диктатуре пролетариата".

Выявленная нами фальсификация В.И.Лениным марксистской концеп­ции демократии состоит прежде всего в искажении им содержания,кото­рое вкладывали в понятие "диктатура пролетариата" К.Маркс и Ф.Эн­гельс, в замене этого содержания собственным оригинальным,отличаю­щимся от классическо-марксистского.

Здесь необходимо дополнительное разъяснение. Понятие "дикта­тура пролетариата", используемое К.Марксом и Ф.Энгельсом (как и по­нятие "демократия"), многозначно. Данное обстоятельство объясняется тем, что при отсутствии законченного целостного и развернутого обо­снования идеи диктатуры пролетариата в одном тексте основоположники марксизма неоднократно употребляли этот термин при анализе различ­ных проблем, вследствие чего их высказывания и допускают неоднознач­ные, порой альтернативные интерпретации, что и подтверждает литера­тура:

1)расширительное понимание диктатуры пролетариата как геге­монии;

2)близкая к нему интерпретация диктатуры пролетариата как государственной власти большинства в интересах большинства;

3)трак­товка диктатуры пролетариата как государственной власти большинства населения - пролетариата - в политической форме демократической рес­публики;

4)противоположная предыдущей трактовка диктатуры пролета­риата, воплощенной в новом по типу и политической форме государстве отрицающем все прежние политико-юридические институты, ранее дейст­вовавшие принципы их организации и функционирования, стандарты по­литической и правовой культуры;

5) истолкование диктатуры пролета­риата как телеологической государственной власти - власти государст­ва, используемой как орудие для установления заранее определенной цели: коммунистического миропорядка;

6) близкая к предшествующей трактовка диктатуры пролетариата как власти, имеющей цель “уничтоже­ния” всех классов и установления общества без классов, а значит, и упразднения власти самого пролетариата. В этом качестве диктатура пролетариата представляет собой переходное, упраздняющее самое себя, отмирающее, государство. Вместе с тем в переходный период государст­венная власть пролетариата носит явно выраженный авторитарный харак­тем, так как свою историческую миссию пролетариат реализует при по­мощи деспотического вмешательства в право собственности и в буржу­азные производственные отношения"³³⁷.

В то же время диктатура про­летариата авторитарна не только к буржуазии, но и к пролетариату,так как вводится равное для всех принуждение к труду³³⁸. Более того, власть пролетариата, в силу логики объективно стоящих перед ней за­дач и необходимости выполнения соответствующих функций превращается, оставаясь авторитарной, в тоталитарную. Этот аспект мы рассмотрим детальнее дальше. Здесь же ограничимся тем, что выразим свое частичное несог­ласие с мнением В.Л.Лобера, утверждающего, что диктатура пролетари­ата носит одновременно авторитарный и демократический характеры: "...как власть, опирающаяся на силу, она носит авторитарный харак­тер, но как власть, представляющая собой концентрированное выраже­ние политической воли большинства, она в то же время является демократической"³³⁹ .

Абстрактно рассуждая, власть может быть и демократической (уз­кий смысл), и авторитарной одновременно(как и в случае ,когда диктатура пролетариата устанавливается посредством демократической республики): демократической по отноше­нию к большинству и авторитарной по отношению к меньшинству. (Заме­тим, что даже этот вариант невозможен для демократического полити­ческого режима в современном  понимании, т.е.,как режима либерально-демократического и плюралистического, при котором является обязательным соблюдение прав и свобод человека и меньшинств.).

Однако подоб­ная ситуация невозможна для власти, начавшей осуществлять экономическую программу марксизма: первоначально, даже будучи демократически изб­ранной, власть становится авторитарной и по отношению к большинству, а следовательно, чтобы остаться у власти,марксистской партии следу­ет выбирать между двумя вариантами - узурпировать власть или отка­заться от экономической программы марксизма;

7) суженная интерпре­тация - отождествление диктатуры пролетариата с тоталитарным,насиль­ственным, идеократическим единовластием пролетарской партии;

8) трак­товка диктатуры пролетариата как власти, осуществляющей преобразова­ния хотя и насильственным, но по возможности "наиболее рациональным и гуманным путем"³⁴⁰.      '

Перечисленные (а также другие, не названные нами) интерпрета­ции понятия "диктатура пролетариата" в сочинениях классиков марк­сизма (и в текстах интерпретаторов, что не одно и то же) встречают­ся не в одинаковой мере: во-первых, каждая в отдельности или в различных сочетаниях, во-вторых, одни чаще, другие реже, третьи - в ис­ключительных случаях. В-третьих, вслед за эволюцией социально-фило­софских и политических взглядов классиков в связи с меняющимся об­щественным контекстом одни интерпретации диктатуры пролетариата от­ходили на задний план, другие выдвигались на авансцену. Но с чем нельзя согласиться, так это с суждением В.Б.Пастухова о том, что в 80-е гг. прошлого столетия "К.Маркс и Ф.Энгельс по существу начали демонтаж выдвинутой ими ранее концепции диктатуры пролетариата”³⁴¹.

Вернемся к основному анализу. Ф.Энгельс (как и К.Маркс) часто ис­пользовал понятие "диктатура пролетариата" в самом общем виде,в зна­чении классовой сущности власти, безотносительно к форме государст­ва и политическому режиму: государственная власть находится в руках представителей пролетариата и осуществляется в интересах пролетари­ата.

Содержание понятия "диктатура пролетариата", по К.Марксу иФ.Энгельсу, очень часто не соответствует его буквальному смыслу: деспотизм класса, основанный на произволе, насилии.

Нам тотчас же возразят: ваша трактовка никак не согласуется с ключевым тезисом К.Маркса о насилии как "повивальной бабке всякого старого общества, когда оно беременно новым"³⁴², а также с выводами в "Гражданской войне во Франции'' К.Маркса. Но противоречия здесь нет.

Термин "дик­татура пролетариата"использовался К.Марксом и Ф.Энгельсом в связи с концепцией путей революции в двух основных значениях. Более кон­кретная трактовка зависела от того, в связи с каким из двух основных путей революции они его рассматривали.

1) Если речь шла о формально-недемократическом и относительно немирном способе завое­вания власти посредством вооруженного восстания, других вооруженных форм борьбы, то диктатура пролетариата означала установление неде­мократического политического режима, изъятие и ограничение демокра­тии, насильственное подавление сопротивления отстраненных от власти социальных групп и слоев.

Вместе с тем основоположники марксизма характеризовали устано­вившуюся власть как "демократическую" по той функциональной рола, которую она должна выполнять: осуществление политики в интересах большинства - пролетариата. Что же касалось формы государства,фор­мы правления для диктатуры пролетариата, то полной ясности иокон­чательного ответа у них на этот счет не было: ею могла быть и новая форма республики наподобие Парижской коммуны, но вполне - и демокра­тическая республика. Диктатура пролетариата, таким образом,в первом случае означает не только классовую сущность власти, но и дикта­торские методы осуществления последней.

В то же время если основоположники марксизма предвидели (по су­ти дела констатировали историческую практику) естественное несог­ласие и сопротивление свергнутых классов и необходимость насилия по отношению к ним (назовем его - "насилие-1"), то они не предвидели несогласия и сопротивления самих пролетариев ("несознательных сло­ев") и насилия по отношению к ним ("насилие-2"), к которому с неиз­бежностью всякий раз пришлось прибегать новой власти (как показал трагический опыт бывших стран "соцлагеря"), как только она начинала осуществлять экономическую программу марксизма. В этом случае "де­мократическая" (по выполняемой роли) диктатура пролетариата также (наряду с политическим режимом) превращалась в авторитарную власть.

2) Если же речь шла о власти пролетариата ("диктатура пролета­риата"), достигнутой в ходе формально-демократического и относитель­но мирного пути революции, то диктатура пролетариата означала ус­тановление демократического политического режима (для всех),и фор­мой государства диктатуры пролетариата являлась демократическая рес­публика.

Для Ленина (времен "Государства и революции") термин "диктату­ра пролетариата" означал власть пролетариата, жестко увязанную с определенной формой государства - республикой вида (а не только типа - классовой сущности) Парижской коммуны (но никак не демо­кратической республики) и недемократическим политическим режимом в отношении всех, но своеобразным "демократическим" режимом для про­летариата, с широким использованием форм прямой демократии.В.И.Ле­нин пытается придать понятию "диктатура пролетариата" прямой, бук­вальный смысл в отношении обоих терминов - "диктатура" и "пролетари­ат": прямая диктатура всего пролетариата.

Ленинское понятие "диктатура пролетариата" лета 1917 г. не ог­раничивалось сказанным нами, но в данном конкретном случае нас ин­тересует лишь односторонняя интерпретация Лениным текста Ф.Энгельса. И тут парадокс состоит в том, что хотя Ленин действительно искажает смысл конкретного фрагмента из конкретного сочинения Ф.Энгельса ("К критике проекта социал-демократической программы 1891 года"),но его интерпретация, продолжая оставаться фальсификацией в одном отноше­нии, в то же время соответствует мыслям Ф.Энгельса, содержащимся в другой его работе, написанной тремя месяцами ранее, - во <<Введении к работе К.Маркса "Гражданская война во Франции">>.

Читатель имеет возможность воочию убедиться в двойственности, противоречивости концепции демократии "старого” Ф.Энгельса (феномен двух Энгельсов в пространстве 90-х гг.): с одной стороны, соратник К.Маркса утверждает, что демократическая республика является иско­мой государственной формой диктатуры пролетариата (критика проекта Эрфуртской программы), с другой стороны, он одновременно полагает, что все же истинной формой государства для диктатуры пролетариата является не демократическая республика, а республика вида (не толь­ко типа) Парижской коммуны, своего рода полугосударство³⁴³ ( <<Вве­дение к работе К.Маркса "Гражданская война во Франции">> ).

Однако сравнительный анализ снимает имеющиеся противоречия в указанных двух текстах Ф.Энгельса:

      1)В "К критике проекта..." исследование демократической рес­публики осуществляется с позиции актуальных задач пролетарского дви­жения и в сопоставлении с другими формами правлния государств прошлого.В этом аспекте демократическая республика является формой государства,создающей наиболее благоприятные условия для завоевания власти проле­тариатом относительно мирным и формально-демократическим путем, и соответственно в случае успеха по нему будет служить формой дикта­туры пролетариата;

      2)Во <<Введении к "Гражданской войне...">>, напротив, анали­зируется государство с позиции будущего, в контексте марксистской концепции отмирания этого института, ликвидации дуализма политичес­кого государства и гражданского общества. Исходя из такого видения, любое государство настоящего является злом, в том числе демократиче­ская республика, так как в нем государственная власть обособлена от общества, она сама является машиной подавления одного класса другим, а ее органы "из слуг общества превратились в его повелителей". Па­рижская же коммуна отсекла худшие стороны государства как такового и поэтому уже не являлась в собственном смысле государством, а была полугосударством.

Здесь мы в исследовании марксистской концепции демократии по­дошли к пункту, в котором необходимо рассмотреть подробнее проблемы демократии в связи с анализом К.Марксом и Ф.Энгельсом опыта Париж­ской коммуны. В предыдущем разделе мы этот опыт рассматривали лишь сквозь призму "управляющие/управляемые".

К.Маркс в работе "Гражданская война во Франции" анализируя опыт Парижской коммуны, делает вывод, что последняя оказалась "открытой, наконец, политической формой, при которой могло совершиться экономи­ческое освобождение труда"³⁴⁵. Учитывая же то, что Парижская комму­на обладала рядом особых политических институтов, отличающих ее от демократической парламентской республики, возникает, в свою оче­редь, естественный вывод, что идеи, высказанные К.Марксом в "Граж­данской войне..." противоречат как приводимым нами ранее мыслям Ф.Энгельса о демократической республике как специфической форме дикта­туры пролетариата, так и положениям самого К.Маркса, сформулирован­ным и раньше, и после опубликования его труда, в соответствии с ко­торыми он допускал принципиальную возможность "законного" пути со­циалистической революции в Англии и США посредством использования конституционных формально-демократических институтов³⁴⁶.

Но, как и в предыдущем случае, кажущееся противоречие политиче­ской доктрины находит свое объяснение как в социально-философских воззрениях классиков, так и в противоречивых, сложных реалиях поли­тической жизни второй половины XIХ в.

Во-первых, следует принять во внимание, что К.Маркс и Ф.Энгельс свои политические теоретические положения формулировали,как правило, на основе обобщения революционного опыта, политической реальности XIX в. Одновременно, исходя из идеи многовариантности общественного развития, они в зависимости от того или иного виртуального пути ре­волюции полагали возможным существование нескольких государственных форм диктатуры пролетариата.

Опыт Парижской коммунакак раз и послужил историческим материалом для одной из таких форм, для первого выводаК.Маркса.

Чартистское движение в Англии,демократизация ряда буржуазных государств во второй половине XIX в., успехи рабочего дви­жения в Германии 80-90-х гг. в использовании формально-демократиче­ским институтов в своих целях послужили основанием для вывода Ф.Энгельса.

Отсутствие разветвленного военно-бюрократического аппарата в демократической республике - США - и в парламентарной конституци­онной монархии - Англии в 70-е гг. - и наличие формально-демократи­ческих институтов в условиях определенной сознательности и органи­зованности рабочего класса Англии предопределили второй вывод  К.Маркса.        

Во-вторых, как явствует из письма К.Маркса к Д.Кугельману от  12 апреля 1871 г., вывод классика о том, что Парижская коммуна яв­ляется "открытой", наконец, политической формой освобождения труда,  правомерен для конкретно-исторических условий континентальной Европы, прежде всего Франции и Германии 1871 г., и не распространяется на все "цивилизованные страны" мира³⁴⁷. Иначе не понять, как же К.Маркс и Ф.Энгельс в то же время указывали на возможность "законного" формально-демократического и относительно мирного пути в Англии и США. Поэтому даже апологетически настроенному к марксизму чита­телю придется смирится с мыслью, что марксистская концепция демокра­тии амбивалентна, внутренне противоречива.

Учитывая вышеизложенное, бесспорно, неверной является мысль, встречавшаяся еще недавно в советской специальной литературе: "...исходя из опыта Парижской коммуны К.Маркс и Ф.Энгельс отвергли парла­ментарную республику как возможную политическую форму диктатуры пролетариата".

В-третьих, по истечении некоторого времени сама оценка К.Марк­сом и Ф.Энгельсом достижений Парижской коммуны становится сдержан­нее, приобретает конкретно-исторический и пpocтранственно-временной контекст. К.Маркс в письме к Ф.Д.Ньювенгейсу от 22 февраля 1881 г. высказался на этот счет достаточно определенно, фактически дезавуи­руя часть своих выводов десятилетней давности: "Это было восстание только одного города в исключительных условиях, большинство Коммуны вовсе не было социалистическим и не могло им быть"³⁴⁹.. Тем самым рушится миф “Е”.

В-четвертых, анализ всего корпуса трудов основоположников марк­сизма о Парижской коммуне показывает, что К.Маркс и Ф.Энгельс про­водили различие в революционном и политическом опыте Парижской ком­муны между тем, что имеет всеобщее значение, и тем, что носит осо­бый характер. К уровню всеобщего они относили подтверждение Париж­ской коммуной ранней идеи К.Маркса о необходимости слома бюрократи­ческой и военно-полицейской машины буржуазного государства,с одной стороны, и сохранения общественно необходимых демократических, инс­титутов - с другой.

Понятно, что характер и масштабы этих изменений будут варьироватьсяв зависимости от конкретно-исторических ситуаций в той или иной стране. В США и Англии 70-х гг. XIХ в., где буржуазия, не унаследовав военно-бюрократической машины, не успела ее ещесоздать, объем слома и его характер были бы иными, чем во Франции и Германии с разветвленной бюрократической и военно-полицейской маши­ной.

Более того, Ф.Энгельс в последние годы вместо термина "слом" стал использовать слово "переделка". И подобная замена была есте­ственным завершением эволюции политических взглядов Ф.Энгельса в связи с изменившимися объективными условиями. Основоположники марк­сизма стали применять термин "слом" в условиях ожесточенной классо­вой конфронтации, вооруженной борьбы, реальной возможности только недемократического пути революции. По мере же демократизации поли­тической жизни и соответственно, в связи с расширяющейся возможностью демократического и относительно мирного пути в рамках существую­щей Конституции и правового поля отпала необходимость в радикальном сломе. "Речь идет просто об указании на то, - отмечал Ф.Энгельс в письме к Э.Бернштейну от 1января 1884 г.,- что -победивший проле­тариат должен заново переделать старый бюрократический, администра­тивно-централизованный государственный аппарат, прежде чем сможет использовать его для своих целей”³⁵⁰.

Здесь также говорится о существенной переделке ("заново"), но все же не о сломе..

И, наконец, в-пятых, К,Маркс, анализируя опыт Парижской комму­на, был прав, выделяя ряд ее прогрессивных политических черт: все­общее избирательное право; самоуправление производителей;ликвида­ция привилегий чиновничества, поставленных под контроль выборного органа и трудящихся масс; децентрализация управления. В то же время он ошибся, отнеся к прогрессивным такие политические институты ичерты как: I) отказ от разделения законодательной и исполнитель­ной власти; 2) фактический отказ от независимости судей; 3) уничто­жение постоянного войска и замена его вооруженным народом; 4) схо­жая мера в отношении полиции; 5) императивный мандат депутатам и сменяемость их в любое втэемя; 6) фактический отказ от профессиональ­ного аппарата управления!³⁵¹.

Как кратковременная мера в конкретно- исторических условиях Парижа 1871 г. (всеобщее вооружение народа,от­крытая сменяемость в любое время и депутатов, и судей) они были не то что оправданны, а обусловливались объективно. Но считать,что Па­рижская коммуна оказалась раскрытой тайной "правительства рабочего класса", "открытой политической формой диктатуры пролетариата",как показал опыт XX в., и утопично, и фактически реакционно.          Практика отвергла также воззрения В.И.Ленина, утверждавшего в "Государстве и революции", что "у Маркса нет и капельки утопизма в том смысле, чтобы он сочиняя, сфантазировал "новое" общество... Он берет факти­ческий опыт массового пролетарского движения и старается извлечь из него практические уроки. Он "учится" у Коммуны, как все великие революционные мыслители не боялись учиться у опыта великих движений угнетенного класса..."³⁵².

Суммируясказанное, становится понятным, что концепция демок­ратии классического марксизма, не говоря уже о домарксистском пе­риоде, существенно отличается от ленинской концепции. И хотя вождь большевизма претендовал на роль правоверного последователя револю­ционной политической доктрины К.Маркса и Ф.Энгельса, в действитель­ности он по многим пунктам ее сфальсифицировал, и прежде всего марк­систскую концепцию демократии.

ПРИМЕЧАНИЯ

³²⁷См.: Karl Магх/Fridrich Engels. Studienausgabe in 4Banden. Hrag. von Iring Fetscher, Bd 1. Frankfurt a/M. ,1972. S.11.

        ³²⁸См.: БауэрманP. И  др. Указ.соч. С.187.

        ³²⁹Маркс К., ЭнгельсФ. Соч. Т.22. С.227.

        ³³⁰См.: Там же. С.249-264.

        ³³¹См.: Там же. С.237,287.

        ³³²Фридрих Энгельс: Биография/ Авт. кол.: Г.Гемков и др.Указ.соч.С. 514

        ³³³См.: Маркс К., ЭнгельсФ. Соч. Т.39. C.I84.

        ³³⁴Там же. Т.21. C.I72; Т.22. С.287; Т.36. С.112-11З.

        ³³⁵Там же. Т.22. С.238.

        ³³⁶Ленин В. И. ПСС. Т.ЗЗ. С.70-71.

        ³³⁷Маркс К., ЭнгельсФ. Соч. Т.4. С.446.

         ³³⁸Л.С.Мамут справедливо отмечает, что в современных русских переводах "Манифеста..." формула "принуждение к труду" (Arbeitszwaag) дается в застенчивом, щадящем варианте - "обязательность труда" (См.: МамутЛ. Учение Маркса.Указ.соч. С.103).

       ³³⁹Л о 6е р В. Л. Указ.соч. С.26.

          ³⁴⁰О некоторых из этих трактовок подробнее см.: История марк­сизм