Всплывающая Империя I.

3. МУТАЦИЯ ИМПЕРИИ

По мысли одного из самых глубоких политических философов и философских поэтов России Федора Тютчева, Российская империя в XIX веке осталась единственно законной, поэтому она и привлекла к себе Наполеона, чтобы разгромить его. Наполеон, по Тютчеву, был детищем революции, превратившимся в кентавра: «Он попытался в своем лице заставить Революцию короноваться. (…) Именно Россия была его истинным противником – борьба между ними была борьбой между законной Империей и коронованной Революцией»[26].

Тютчев верил в предназначение Российской империи как новозаветного катехона, «удерживающего» мир от погибели. Сходных взглядов придерживался и отец цивилизационного подхода к истории Николай Данилевский, предложивший понятие «миродержавие» – обозначающее не мировое господство, а сдерживание и усмирение каждого из претендентов в глобальные монополисты. Ни Тютчев, ни Данилевский не догадывались, что в России может победить своя собственная «коронованная революция» и воздвигнуться собственные «наполеоны», жаждущие мировой революции. Однако многое позволяет предполагать, что если бы эти мыслители узнали в подробностях историю России XX века, они нашли бы в ней, пусть страшное и трагическое, но подтверждение своей веры в миссию России.

Империя, «нырнув» в 1917-1929 гг. в свое небытие[27], в результате пережила глубокую мутацию и предложила принципиально новые горизонты овладения социально-исторической реальностью. С одной стороны это была неоклассическая централизованная континентальная империя, основы которой заложил «священный правитель» (Сталин). Эта империя сумела совершить переход аграрной страны на индустриальные рельсы и построила комплексный промышленный уклад, разместившийся практически во всех регионах, в том числе тех, где еще несколько десятилетий до того процветал феодализм и кочевой быт. Парадокс развития России в XX столетии – через авангардный коммунистический проект страна вернулась к фундаментальным имперским основам своего существования, хотя этот обратный переход и не был завершен.


Несмотря на низкие, по сравнению с Западом, стартовые условия, СССР предъявил самую амбициозную программу развития, нацеленную на рывок в сверхиндустриальное общество. В конце жизни Сталина этот рывок в своих общих чертах уже просматривался. В работе «Экономические проблемы социализма» вождь СССР писал о необходимости существенного сокращения рабочего дня с тем, чтобы каждый гражданин имел возможность получить хотя бы одно высшее образование. В идеале предполагалось два высших образования, о чем Сталин говорил на XIX съезде партии (1952 год). Развитию науки тогда уделялось огромное внимание, в школе, пусть и на факультативной основе, изучали логику и психологию, для чего были выпущены отдельные учебники.

Однако, новый информационный и сверхиндустриальный уклад был лишён новых политических форм, необходимых для его победы и преобладания. Причем Сталин отлично понимал необходимость широкомасштабных политических преобразований. После войны, по его указанию и под руководством секретаря ЦК А.А. Жданова, был разработан проект новой партийной программы. Он предполагал переход к прямой демократии – планировалось ввести выборы всех чиновников, всенародное голосование по всем важнейшим вопросам, предоставление законодательной инициативы – как общественным организациям, так и отдельным гражданам. В сочетании с национальным патриотизмом, стремительно возрождавшимся ещё с 1930-х годов, и многонациональной державностью (подразумевающей государствообразующую роль русского народа), это привело бы к возникновению совершенно новой, сверхиндустриальной советской и социалистической империи. Однако, начало «холодной войны» потребовало жесткой мобилизации советского общества, в условиях которой политические реформы стали невозможными. Преобразования были отложены, а потом о них «забыли». В результате, новый уклад оставался второстепенным, дополнительным к индустриальному, а победу одержал уклад «глобального капитализма», вызревший в 1960-1980-х годах, пожертвовавший своей колониальной системой и позаимствовавший у социалистического конкурента ряд его преимуществ.

В области национальных отношений СССР был устроен на принципах принудительного федерализма (федерализм был избран большевиками и заложен в основу территориальной структуры империи). Самым малым этносам большевики дали автономию, пробудив тем самым их самосознание. К сожалению, в этом аспекте обратный переход к имперскому мироустройству не состоялся, что значительно ослабило жизнестойкость державы[28]. В Советском Союзе курс на укрупнение административно-территориальных единиц с конца 30-х по 80-е годы привел к ликвидации наиболее эффективных и жизнеспособных мелких автономных единиц и искусственному выстраиванию унитарного этнического национализма в укрупненных республиках, что и стало причиной местами уродливых форм, которые приняло постсоветское пространство в ходе развала СССР. А ведь если бы в свое время советская власть прислушалась к федералистским проектам Трубецкого и Алексеева или – внутри страны – к проекту отца Павла Флоренского, написанному им специально для руководства СССР в тюрьме в 1933 году – катастрофу 1991 года можно было бы предотвратить грамотной имперской политикой в национальной сфере.

Вопреки распространенным доводам в пользу того, что СССР занимался сверхэксплуатацией сил и энергии русского народа в ущерб его воспроизводству, цифры демографии показывают, что на закате советской эпохи при общей численности населения СССР 286,7 млн. человек русские составляли 69,5% населения (199,4 млн. человек), в том числе великороссы – 50,6% (145,2 млн. человек). Удивительно, но эти показатели значительно (на пять процентов) превышают долю русских вообще и великороссов в частности в Российской империи 1897 года. С учетом огромных потерь русского народа в годы гражданской войны, коллективизации и Великой Отечественной войны, а также с учетом включения в состав СССР густонаселенного Узбекистана, не охваченного переписью 1897 года, весьма сложно объяснить усиление к 1989 году позиций русского народа (в пропорциях к суммарному населению Союза). Тем не менее, налицо факт: советская национальная политика позволила русскому народу спустя 70 лет после революции не только сохранить, но и упрочить свое положение[29], что кардинальным образом отличает российскую ситуацию от ситуации с развалинами Германской, Австрийской, Османской и даже Британской империй.

Что касается проекта создания качественно новой этнокультурной общности – советского народа – то этот проект был почти успешен в культурной составляющей и не вполне успешен в этнической составляющей. Некоторые народы ассимилировались, на поверхности общества, в узких его слоях происходило взаимопроникновение этносов, но в целом межэтнических браков было не слишком много, а процесс антропологического смешения не носил высоких темпов. В целом «красный проект» в России стал не проектом слияния этносов в новый расовый тип, но проектом братских и союзнических отношений народов, объединенных едиными культурой, языком, государственной и хозяйственной системой (образования и науки, здравоохранения, производства, единой армии, госаппарата и, конечно, компартии). По формуле сталинского времени во главе империи стоял «отец народов» (как вариант титула «отца отечества»), понятие, очищенное от какой-либо двусмысленности и адекватное имперской сущности[30].

Третий Рейх Гитлера, несмотря на высочайшее развитие в нем технологий, не был, в отличие от СССР, нацелен на рывок в сверхиндустриальный уклад. В нем доминировало представление о рядовом, «простом» человеке (о большинстве), как о глобальном муравейнике слуг, призванных отдавать большую часть выработанного (лично и коллективно) глобальной элите. Не случайно же сам Гитлер признавался, что для него идея нации обладает временной ценностью – «Придёт день, когда даже у нас в Германии мало останется от того, что мы называем национализмом. Над всем миром встанет всеобщее содружество хозяев и господ»[31]. В то же время доведенная до конца идея капиталистической элитарности сочеталась у нацистов с оккультизмом и неоязычеством, которые искажали традиционные религии и учения. Гитлер разделял людей на скотомассу и Богочеловечество. Именно эта подоплека мировоззрения нацистов породила жуткую, подобную ядерному взрыву, агрессию. Против неё, под флагом элементарного выживания, сплотились колониальные державы, и «постколониальный», но «недоинформационный» СССР. Советский Союз выступал за всесторонний гуманизм, за полную реализацию человеческого в человеке. В этом – его величайшая заслуга перед человечеством, которая выразилась в разгроме самой монструозной цивилизации – «коричневого Мордора».

В конце XX века на смену деколонизированным старым западным империям англосаксонский мир начал проектирование новых квази-империй, которые также носили мутированный характер. Главным претендентом на роль глобальной империи стали США, имперская самоидентификация которых имело место всегда (начиная, по крайней мере, с А. Гамильтона), однако чаще всего стыдливо прикрывалась демократической риторикой. Другим квази-имперским образованием эпохи после «конца истории» стала реализация проекта Евросоюза. Однако, данный проект продемонстрировал свою несостоятельность (о чем читайте доклад Изборскому клубу «Евросоюз – империя, которая не состоялась»). Сегодня в связи с негативным опытом Евросоюза в понятийный аппарат геополитики, помимо термина «несостоятельное государство», должен быть введен термин «несостоятельный полюс», недвусмысленно характеризующий провалившийся интеграционный проект с отдельными, территориально не совпадающими элементами субъектности (еврозона, визовое пространство, зона Лиссабонского соглашения). Неслучайно еще в 2001 году Foreign Policy предложил образ untied Europe – «развязанной Европы», вместо united – объединенной.

Наряду с раздувшейся североамериканской гиперимперией и симулякром европейской империи крупные частные компании Запада достигли такого уровня развития, когда стали транснациональными корпорациями (ТНК) и получили возможность подчинять себе государственные структуры и даже вести деятельность по созданию «мирового правительства», всемирного квазигосударства. Его создание (даже если в орбиту нового образования войдёт только часть стран) будет одновременно и логическим завершением индустриализма, выражающимся в перетекании власти политической во власть экономическую. Характерно, что в скором времени ожидается создание Зоны свободной торговли (ЗСТ) США и ЕС, причем интеграция будет происходить и на уровне властных структур – так, подразумевается формирование Трансатлантического политического совета, половину депутатов которого составят европейские, а другую половину американские парламентарии. Европарламент одобрил создание ТПС ещё в 2009 году, причем против выступили всего лишь несколько десятков депутатов. Безусловно, американская политическая элита будет рассматривать ЗСТ как поле для дальнейшего усиления американской гегемонии. Однако, в реальности, трансатлантическая интеграция создаёт почву для дальнейшего размывания национальных государств, с перспективой их последующего демонтажа.

Что касается феномена новой глобальной гиперимперии, то ее критики как «слева» (Негри и Хардт), так и «справа» (Ален де Бенуа) сходятся на том, что она стремится утвердить в планетарном масштабе «общество надзора», систему отслеживания отклонений людей от норм. К такому «контролю» де Бенуа относит всё, начиная с контроля за общением, – прослушивания телефонов, просмотров почты и т.д., – и заканчивая системами повсеместного видеонаблюдения, дронами, использованием различных электронных методов слежения, которые позволяют определять, где люди находятся, чем они занимаются, каковы их вкусы и взгляды. Таким образом, высокий уровень технологического развития и богатство общества сегодня прямо пропорционально связаны с его погружением в «новый тоталитаризм».

Базой строительства планетарной "Империи Свободы", ведущей глобальную, но не явную, сетевую войну против остального человечества, являются социальные, биополитические, информационные сети. Государство США оказывается в этой новой гиперимперии не столько субъектом, сколько орудием подлинного субъекта. Сетевой принцип мироустройства позволяет говорить о формировании внутри этой новейшей мутагенной социальной системы особых привилегированных сообществ («общин» информационной эпохи), представляющих собой не что иное как всевозможные меньшинства, разделяющие с империей ее главные идеологические принципы (приверженность постулатам политкорректности) а также преследующие аналогичный имперскому интерес – усиления угнетения большинства в странах мировой периферии, эксплуатация «отсталых» масс через их раздробление, дезинтеграцию, «массификацию» и атомизацию. В империи глобалистов есть место для социализма, но это социализм меньшинств, социализм, происхождение которого связано с идеями «парижского мая» 1968 и «пражской весны», «мировой хиппизм». В этом отличие «социализма» а ля Обама от социализма Чавеса.

С другой стороны, квази-социалистический компонент в этом мироощущении революций-2.0 и тотальной демократизации мира смыкается со своеобразным «квази-расизмом». Хардт и Негри пишут о том, что для новейшей гиперимперии характерен уже не имеющий отношения к этничности, цвету кожи и крови, абстрактный, небиологический расизм. Это расизм сетевого верхнего класса империи, «нации поверх наций», призванной стать высшей сверхчеловеческой кастой. В этом пункте мы видим глубинное совпадение стратегий Гитлера и современного транснационального гегемона.

4. САКРАЛЬНАЯ ВЕРТИКАЛЬ ИЛИ ПЕРЕВЕРНУТАЯ ТЕУРГИЯ?

В том когнитивном тупике, в котором оказались имперские исследования в конце XX века, одним из выходов оказался подход к империям с точки зрения их религиозного фундамента. Этому посвящена целая литература, с большим или меньшим успехом применявшая религио-центричные подходы к империям[32]. Вместе с тем поиски генезиса и парадигмы той или иной империи в конкретных религиозных традициях и институтах зачастую приводят к фрагментарности в реконструкции имперского архетипа, хотя бы потому, что значительное число империй (включая Российскую) осознанно сделали свой выбор в пользу утверждения и культивирования многоконфессиональности и многорелигиозности. Само по себе это не означало отсутствия в империях ведущего религиозного института (Церкви) или отсутствия определяющего влияния на имперскую идею доктрины данного института. Однако, степень зависимости империи от ведущей религии разнится от империи к империи, от эпохи к эпохе, порою сводясь практически к небытию. В то же время наиболее монорелигиозные и прозелитические империи, как правило, оказываются «слабыми» именно в качестве империй. Наиболее же мощные, долгоживущие и политически состоятельные империи отличались веротерпимостью. Вообще в сфере духа физическая сила и внешняя власть – это всегда самый неавторитетный аргумент.

Наш ответ на вопрос о связи религиозного и имперского начала состоит в том, что империи так или иначе формировали собственное пространство священного, иногда тесно связанное с ведущей религией, но порою далеко отстраненное от нее или даже перегрызающее связующую их пуповину. Разгадка сущности империй заключается не в их религиозном основании, а в их сакральной вертикали, качественно своеобразном сакральном пространстве смыслов и целеполаганий, не совпадающем с горизонтами какой-либо религии. Неспособность имперских систем к выработке такого смыслового и ценностного пространства, склонность к подмене его философски-идеологическими построениями, либо прямолинейно-экспансионистскими миссионерскими программами, является признаком слабости и недолговечности такого рода империй.

Если бы сущностным признаком империи была единая религия, то мировоззрение империи было бы тождественно мировоззрению Церкви (религиозного института). Однако это не так. Империя не только способна соединять и примирять разные религиозные традиции в своем духовно-политическом пространстве, но и делает это, надстраивая над религиями собственно имперский духовный уровень, который нельзя назвать ни чисто идеологическим, ни однозначно религиозно-мифологическим.

Могут возразить, что сами по себе мутации империй в атеистическом XX веке ставят крест на разговорах об укорененности империй в сакральном. Однако такой небезупречный с точки зрения традиционных верований ученый как Доминик Ливен объяснял успех СССР тем, что в нем для формирования новой надэтнической идентичности был избран наиболее радикальный и амбициозный вариант: создания новой универсальной религии. Этим, по мнению Ливена, советская империя выгодно отличалась от других империй: Османской, которая попыталась в тех же обстоятельствах актуализировать ислам, Габсбургов, сделавших ставку на возрождение католицизма.

Рассмотрение советской идеологии как квази-религии вновь отсылает нас к мысли о типоформирующем для империи значении священного начала. Была ли советская квази-религия неким высшим по отношению к традиционной религии типом мировоззрения – это вызывает большие сомнения. Во всяком случае, советская квази-религия позволила русской цивилизации перескочить через духовный вакуум XX века, эффективно решая при этом задачу модернизации общества без утраты цивилизационной идентичности. Выполнив свое дело, эта квази-религия сошла со сцены, вновь предоставив возможность традиционным православию и исламу вернуться к выполнению своих миссий[33]. Так же как в традиционных империях, параллельно марксистско-ленинской догматике в СССР формировалась и созревала самостоятельная – собственно имперская – идентичность, со своей метафизикой и своеобразным пониманием общенациональных святынь. Кризис советского миропорядка был связан в том числе и с тем, что в 70-е – 80-е годы наметилось обострение конфликта между все больше превращавшейся в закосневшую скорлупу марксистской коммунистической квази-религией и сталинской всенародной сакральностью, от которой внутренне отвернулся советский истеблишмент. В такой ситуации возвращение к «нормам ленинизма» означало прикрытие саморазрушительной активности элитарных групп, пораженных вирусами западничества и «чужебесия».

В наиболее выверенном и полноценном виде империя разворачивается как самостоятельная духовная система, обладающая своей мистикой, своим представлением о связи империи и императора с высшими силами мироздания, о проекции небесного и трансцендентного в мир сей через посредство имперского экрана или – в более традиционном прочтении – имперской иконы. (В качестве «иконы Небесного Царя» понимался император в святоотеческом предании православия.)

В европейской истории империя Древнего Рима всегда рассматривалась как архетип. Нельзя обойти стороной тот факт, что разработанный в Риме культ империи носил специфически эзотерический характер (на основе эллинистического язычества), но при этом в своей экзотерической форме транслировался всем гражданам Рима как своего рода «гражданская религия». По выражению И.Бердникова, она не имела «смысла без римского государства <...> Римская государственная религия не имела в себе задатков к самостоятельной жизни помимо государства, потому что у нее не было задачи, отличной от задачи государства»[34]. Впоследствии, после принятия христианства в качестве государственной религии, ситуация изменилась – однако, несмотря на принятие столь сильной и радикальной религиозной доктрины, империя продолжала производить собственный сакральный смысл. Это проявилось в том, в частности, что христиане достаточно быстро восприняли старый посыл языческой империи на поддержание культа «божественного Императора», назвав его «святым Императором», «общим епископом» Церкви.

Хотя император может и даже должен быть носителем ведущей доминирующей религии, однако полное отождествление им этой религии с имперской сакральностью в конечном счете обедняет возможности империи по интеграции других культурных миров, сводя имперскую миссию к чисто религиозной. Евангелие, по завету Христа, должно быть проповедано по всей земле, однако с имперской точки зрения – это дело Церкви. Сама же империя не предрешает успех той или иной религиозной миссии, но живет по принципу, сформулированному во многих священных текстах: Бог для чего-то устроил многие народы и веры, и на то есть Его воля. Если бы Богу было угодно сделать империю орудием катехизации всего мира (как, например, считали испанские конкистадоры, насильно крестившие индейцев), возможно, он дал бы этой империи несокрушимую мощь. Однако в реальной истории все стремящиеся к мировому господству и духовной гомогенности империи терпели крушение. Агрессивно миссионерские имперские проекты в определенном смысле являлись предтечами современного проекта глобализации, который так или иначе навязывает другим народам и культурам формат жизни, несовместимый с сохранением традиционных ценностей этих культур.

В идеале император является не только политическим вождем своих подданных, но и персонификацией имперского культа. Поэтому империя в своей сущности вступает в парадоксалистские, в чем-то даже непримиримые отношения с религией. Одним из гармоничных ответов на эту сложнейшую проблему является идея халифата (тождества главы религии и главы империи) либо идея симфонии (равновесие державы и священства, принадлежность церкви империи и принадлежность империи церкви – император, правительство и основная часть элиты и чиновников принадлежат господствующей религии). В Византийской империи можно наблюдать своеобразную динамику от формы близкой к халифату к идеалу симфонии. Так, в ранней империи ромеев идеи царства и священства представлялись объединенно в образе царя-священника Мелхиседека, а с VII века эти же идеи передаются разделенно – в образах Моисея и Аарона[35].

Что касается Русского государства (империи Третьего Рима), то в нем прото-евразийская идея гармонии культур и религий нашла еще более ясное и осмысленное выражение, чем в двух первых Римах. Отчасти это объясняется прививкой веротерпимости от Золотой орды, отчасти связано с особенностями национального характера (русские в принципе более уважительно относятся к иным культурам и верам, чем римляне и греки)[36]. Идеал симфонии в России, несмотря на многочисленные попытки его достичь, оставался далеким от реализации.

Для живой развивающейся империи характерны напряженные, открытые, неокончательные отношения императора с Богом. Империя – это человеческий мир, открытый к небу. От Церкви его отличает то, что он включает в себя народы и культуры такими, какие они есть, чтобы защитить их от какого бы то ни было насилия – как от военно-политических, так и от духовных посягательств. В пределе империя является не только защитницей правой веры от других воинствующих религий, но и защитницей различных традиционных культов от разрушителя и нивелятора религиозных традиций (в исламе – Даджаля, в христианстве – Антихриста).

Одним из определений империи таким образом оказывается «собор вер», который должен трактоваться не как экуменический «Всемирный совет церквей», но как «имперское небо» – развернутый над народами и религиями общий купол, под которым они могут свободно развивать свои культуры и служить Богу, не притесняя друг друга. Империя позволяет им, не смешиваясь между собою, хранить крупицы своего духовного опыта и пронести свою самобытность до последних времен.

Этот же принцип применяется и к этнокультурным традициям. Внутри империи общение и взаимодействие «равных» не направлено на их ассимиляцию или растворение друг в друге. Идеальная империя не создает новую расу, а консервирует существующие расы и племена. Вместе с тем, в империи возможно и закономерно взаимное обогащение, особенно рельефно проявляющееся на уровне имперской элиты. Речь идет о формировании специфической культуры, где каждый, оставаясь самим собой, будучи приверженцем своей веры, бытового и нравственного уклада своей малой родины, узнает и осваивает опыт других. Имперский человек видит весь мир через призму имперской полифонии как «мира миров», он овладевает языками как различными способами и логиками описания жизни. Теоретически это может порождать осознание относительности всего и вся (путь глобализации, экуменизма и либерализма), однако для идеальной имперской системы свойственно воспроизводить «халкидонский принцип». Формула Халкидонского догмата о двух природах Христа – «неслиянно, неизменно, нераздельно, неразлучно» (вариант перевода: «неслитно, непревращенно, неразделимо, неразлучимо»), – применяемая в других, небогословских сферах познания мира, выявляет себя как проекция халкидонского принципа. Именно такой проекцией выступает и метафизика державы-носительницы божественной правды и гармонии, в том числе и гармонии между различными религиями[37]. Россия продемонстрировала всему миру пример преодоления религиозного конфликта, имеющего более чем тысячелетнюю историю (гармония шиитов и суннитов на территории Азербайджана).

В момент крушения империи возникает попытка клерикальных кругов ревизовать традиционные имперские представления о порядке духовного мироустройства и демонтировать имперские сакральные смыслы. По мысли профессора М.Бабкина, патриархи, как и прочие архиереи, являлись в Российской империи подданными царя, то есть слугами Бога и царя; цари же – «слугами только Христа, и более никого». Оценивая поведение Церкви в 1917-1918 гг., Бабкин констатирует, что клерикальная иерархия стремилась юридически отделиться от "тела" православной империи, в том числе разграничить церковную собственность и "собственность" империи. Поэтому в Церкви крушение самодержавной монархии воспринималось многими с воодушевлением – оно казалось избавлением от царя (помазанника Божьего) как от своего "харизматического конкурента"[38]. Можно привести многочисленные примеры тех святых и подвижников, кто не разделял данное стремление, однако Поместный Собор 1918 года показал, что в целом оно было широко распространенным и вызвало даже кратковременную эйфорию среди духовенства. Часть участников процесса «развода» Церкви и Царства впоследствии раскаялись в содеянном, однако и до сих пор среди православных священников и интеллигенции распространен ревизионизм в отношении имперского типа сакральности[39].

Отрицание империи как языческого по своему происхождению явления, критика его с позиции религиозной чистоты мировоззрения в наиболее обостренном виде проявляется как полугностическое «гнушение» имперской и вообще мирской властью, а иногда и как отождествление ее с мировым злом. Так В.Л. Цымбурский, остроумно противопоставляя цивилизации и религии, называет «сакральные вертикали» первых обратными проекциями Града земного на плоскость Иного Града, тогда как религии являются «правильными» проекциями высшего Града на Град земной[40]. Однако в той же статье Цымбурский вдруг скатывается к релятивизму, утверждая, что одна цивилизация предстает перед другой «как разновидность хаоса, особо опасная, ибо целенаправленная и обладающая собственной «монструозной» рациональностью». То есть изнутри цивилизации не так ужасны, как снаружи, и в то же время Град земной в своих истоках так или иначе разоблачается как Град Дьявола[41]. Этот взгляд на империи и цивилизации напоминает мифопоэтические построения Даниила Андреева, писавшего об эгрегорах как психических эманациях больших человеческих коллективов, направленных в высшую духовную реальность, и в особенности напоминает его образ уицраоров как демонов великодержавной государственности[42].

На наш взгляд, социально-историческое зло проявляется не как эгоцентрическое отражение враждующих цивилизаций в зеркале друг друга и не как посягательство земного политического устройства на выстраивание самостоятельных сакральных проекций (ибо духовное искажение возможно в обоих направлениях – и в проекциях сверху вниз, и в отраженных проекциях снизу вверх). Зло выражается через смешение и взаимную аннигиляцию духовных полюсов, когда люди по тем или иным причинам «остывают» в качестве носителей своей веры и хранителей своих святынь, теряют различение своего и чужого, становятся равнодушными к собственному происхождению и в конечном счете утрачивают ясное представление об отличии добра от зла.

Двойственность двух фундаментальных типов империи – паразитарно-колониальной и космократической, о чем мы писали выше – отражает дуализм исторических потоков, описанный выдающимися мыслителями прошлого. Так А.С. Хомяков называл эти потоки «кушитством» и «иранством». Евразиец Н.Н. Алексеев построил концепцию двух типов империй – с ориентацией на имманентное и трансцендентное. Первая представлена семитами и Западной Европой, другая – наиболее полно проявилась в Индии, Китае, Иране. Первые, по мысли Алексеева, видят в государстве стремление к устроению для своих подданных благоденствия, «земного рая». Индусы, иранцы и туранцы, напротив, строили свои царства, сообщая им духовную сверхзадачу, идеал “царства блаженных”: “Задачей истинного царя является достижение состояния духовного просветления, которое он обязан передать и подданным”, “воспитание подданных в правде”[43]. Еврейская вера в земное Царство Божие в Новое время перевоплотилась в протестантскую и рационалистическую веру в «естественное право», основанное на некоем абстрактном «природном состоянии» человека.

В Русской доктрине в свое время отмечалось, что смысл жизни человека в «империях блаженных» заключался вовсе не в награде и не в воздаянии, которое ждет его после смерти: «Награда для него, если тут можно говорить о награде, состоит в том, что он здесь и сейчас приобщается к вечности, вера истинная и правда божеская прекрасны сами по себе, безотносительно загробных воздаяний. Правда и вера прекрасны потому, что вечны. В этом заключается сам смысл понятия “блаженный” – такой просветленный праведный человек несет свою “награду” в самом себе, и страдания, лишения этой жизни не способны отнять у него “блаженства”»[44].

При смешении «кушитства» и «иранства», «Царства благоденствия» и «Царства правды», при затемнении их различий, возникает перспектива «перевернутой теургии». В Новое время в Европе это смешение несовместимого проявилось в политических революциях и деятельности масонских и парамасонских структур. Если рождение христианства знаменовало перелом от деградированного ветхозаветного представления о смысле жизни и мечты о царстве Мошиаха к радикально отличному от него представлению о воскресении и обожении твари, обладающему высочайшим духовным потенциалом, то революции XVIII-XX веков вели, напротив, в мир постхристианской релятивизации духовных ценностей, к энтропии сакральных ориентаций.

В этом отношении империя как политическая структура, сдерживающая процесс разложения и смешения культур, сама по себе, безотносительно ее мировоззренческих предпочтений, оказывается более близкой для религиозного сознания и мира традиционных нравственных ценностей, чем идеалы республики, конституционной монархии, национального государства и т.п. Свобода, которую предоставляют массе людей либеральные силы в ходе эмансипации, недолго позволяет наслаждаться своими плодами, очень скоро она поворачивается к людям как они есть своей агрессивной стороной.

Подлинная империя, коренясь в метафизике ведущей религии, конструирует пространство принципиальной исторической открытости для неведомого. Трон императора Византии имел две половины, одна из которых была все время пустой – на ней лежал крест как символ того, что здесь должен сидеть подлинный Царь Мира, Христос. В иранском парламенте также сохраняется место для «сокрытого имама» шиитов – Махди[45].

Природа сакрального пространства империи и мистики императора коренится в том, что император должен постоянно жить в особом режиме – не столько текущей политики и злобы дня, сколько «Священной истории», свершающейся здесь и сейчас. В этом смысле император в силу сфокусированности на нем сакральной энергии империи является настоящим «понтификом», строителем мостов между землей и небом и он отделен от остальных людей не только своей миссией, но и в высшей степени напряженным сознанием вечности, присутствующей в нем и вокруг него.

Для верного понимания сакральной вертикали империи можно вспомнить концепцию П.А. Флоренского о многослойности сакрального времени, которая объясняет, что наличие такого особого императорского пространства и временного цикла вовсе не противопоставляет его пространству и времени религии, но соединяет их как два слоя, два вида сакрального. «В истории выделяется священная эра – своею эпохою, т.е. началом счета времени, - пишет Флоренский в «Философии культа». - Если пространство расчленено рядом отслаивающих одну часть от другой перегородок, то время – рядом временных же образований, ритмически объединяющих одну часть священного времени от другой, более священной. Ряд запретительных мер принят для того, чтобы уединить времена священнейшие от священных, а священные от мирских, мирские же – от греховных»[46].

Разница между двумя природами сакрального состоит в том, что имперская мистика утверждает божественное присутствие непосредственно – через прямую связь между личностью царя и личностями его подданных, через связь их всех в Боге безотносительно религиозной принадлежности. Связь эта базируется на высшем сакральном статусе царя и на клятве верности царю, носящей не секулярный (лишенный религиозного измерения), а священный характер, что может по-разному отражаться в разных религиях.

Таким образом, опираясь на опыт предков, сегодня мы можем уверенно говорить о том, что в Пятой империи должна быть осознанно выстроена мощная сакральная вертикаль, необходимая всем народам и религиям России, а также и народам других цивилизаций и культур. Новая имперская система на новом уровне воспроизведет модель совместного противостояния разложению и недопущению того, чтобы субъект разложения сеял рознь между духовными и политическими традициями. Такая модель должна работать не только внутри империи, но и между державами на основании признания консенсуса пусть не по набору ценностей (некоторые из которых могут отличаться), но по наличию общего базового доверия. Доверие будет покоиться на том, что у каждого из геополитических субъектов есть свои святыни. Уважение к святыням друг друга может быть достаточным основанием для союза против субъекта субверсии и разложения традиционных культур, совместного – глобального – ограждения себя и друг друга от сегодняшнего зла: такого как «радужная» эрозия, «оранжевая» анархия, «зеленое» мальтузианство.

Это гармония, в отличие от новейших проектов «религиозного экуменизма», является не какой-то внешней по отношению ко многим религиям и народам интеллектуальной конструкцией, а выстраданным опытом исторической России, доказавшим свою дееспособность форматом гармонизации мира, мирового общежительства.

5. ФУТУРОЛОГИЯ ПЯТОЙ ИМПЕРИИ

Империя в конечном счете определяется не личностью императора, не механизмом рекрутирования элит, не методиками интеграции, но своей высшей миссией, которая может быть сформулирована не сразу, но действовать внутри имперского народа как его «энтелехия». Мы полагаем, что такая миссия вне всяких сомнений при