У граждан нашей страны с Нобелевскими премиями отношения на редкость сложные, — начал я. Товарищ Сталин даже пытался помочь советским гражданам — велел ввести в школах логику, но потом почувствовал, видимо, угрозу режиму, и отменил. Последствия пожинаем до сих пор.

И тут на станции Переделкино подсаживается ко мне бывший русский советский писатель, была такая рубрика в Краткой Литературной Энциклопедии. Ныне он — просто русский писатель NN.

Кинул взгляд дальнозоркий на экран и оживился. И ты, мол, туда же. И тебе Нобелевки захотелось.

Ну да, говорю, забор починить надо, трубы кое-где поменять.

А что, говорит бывший молодой русский советский, а ныне крупный писатель земли русской, дали премию журналюге.

— Ведь шутка сказать — Нобелевская премия! Это ж какого уровня писатель-то должен быть! Это ж главная литературная премия мира! Да как же это возможно, чтобы за какую-то журналистику, да еще с русофобским душком, да еще тетке какой-то, которая в 1980-х даже рядом со мной, уже известным тогда критиком (драматургом, прозаиком, поэтом, публицистом-международником), не стояла. Гоняла себе по каким-то афганцам-чернобыльцам, магнитофон крутила. А я, уже тогда, в общем, почти маститый критик (драматург, прозаик, поэт, публицист-международник) ковырял в носу за столом, по легенде принадлежавшим самому Аксакову.

И статьи из-под моего пера острые выходили, что тогда, что теперь. Но что я, скромняга. У нас же есть титаны пера. Почему не им? Почему не ходил Валентин Распутин в нобелиатах? Это же титан! Да вот хоть Александр Термоядович Проханов и Эдуард Большевикович Лимонов! Ведь и они правду-матку режут! И они наносят, каждый в меру своей поражающей способности, урон нашей многострадальной России! Почему, черт возьми, не они, а какая-то вот белорусская, прости господи, письменница, у них и языка-то своего нету, все по-нашему, по-русски пишут, почему она? Да и не писательница она никакая, правда? Это же журналистика, правда?

Тогда как в стране выросла хорошая, духовитая по-хорошему смердяковская поросль. Вот Захар Прилепин. Это ж глыба, 30-х годов человек. Вот кто правду-то матку режет. В «Российской газете» четко дал понять супостатам, что чужаков-иноземцев за версту чует. Про Есенина написал наш мальчик. Вот послушай: «Есенин действительно урожденный славянский парень, не дворянских кровей. У нас же, признаться, таких славянских ребят в поэтическом иконостасе не густо. Про Пушкина мы все помним — он ведь не только эфиоп был, но еще и немец. Державин и Давыдов — татарского племени. Шотландский Лермонт, еще немцы — Брюсов (Брюс) и Блок. Ну и так далее. И недруг есенинский — Маяковский — был дворянского рода, и даже Мариенгоф — сын русской дворянки. Есенин же — кровинка. Нацедили».

Ведь как сказано, а? «Нацедили кровинку». Кто еще так скажет, а? Что поморщился? И шведы такое не выдержат, небось, сразу сблюют. Потому что слабаки. Начнут блеять про нацизм да про расизм. Но мы-то с тобой понимаем, что прав наш мальчик, кругом прав. Не умеем еще кровинку цедить по-настоящему.

И Алексиевич эту еще надо проверить. Вот эти вот все Гуревичи, Сахаревичи, Зубаревичи. Мы это проходили. Все знаем. Все помним. Двадцать лет по Европе хвостом крутила, творчество свое впаривала, а перед тем, как нобелевка-то созрела, в родное гнездо вернулась: почуяла, что вольной птице не дадут, что на родине надо пожить-пострадать. Ловкая бабенка!

Если б только литературные власовцы получали, куда ни шло, намекнул большой советский русский писатель на нобелиата Солженицына.

Но ведь и премию мира дают за развал России! Буквально.

А ведь это Нобелевская премия! Мира! Главная премия!

Ну вот дали академику Сахарову. За то, что, дескать, выступил против ввода советских войск в Афганистан. Встал, говорят, один против всего Политбюро. Подумаешь, Политбюро. Да плевать мы на него хотели, на Политбюро это. В советские-то годы. Я вот в носу ковырял за дубовым столом. Писал острую публицистику. А что против Афгана не бунтовал? Ну как? Чего бы я добился один? Сахарову легко было. Он — умный. Трижды Герой Соцтруда. Академик. Его и сослали-то всего-навсего в другой академический институт. А мне небось другого дубового стола от Аксакова бы не дали. Сам бы дуба, небось, скорее дал. А что парни наши тысячами гибли и десятками тысяч инвалидами возвращались, так это ж жизнь. Это понимать надо. Диалектика. Сейчас в Сирию вот войдем. Всерьез и надолго.

Или вот Горбачеву дали. Говорят, что за прекращение войны в Афганистане. Вывел, якобы, войска. Сберег, якобы, десятки тысяч жизней наших солдат. Ну, сберег. Так они ж потом все равно полегли — кто в Чечне, кто на Донбассе. Для чего, спрашивается, сберегал? Ну кто его просил?

А ведь это Нобелевская премия мира! Главная премия!

Но получить ее просто. Ты не думай. Черножопым, извини, ваще охотней дают. Напиши антиисламский роман «Аллохол в бар!» И все! Или тебя бляхой мира наградят, или как эта Шапиро-Алексеевич, литературы. Шведы все-таки тонко работают. Нейтралитет, то-се.

Главное — что? Понимают, как это нас раздражает, как обижает. Полтава им спать не дает.

Робко возражаю писателю земли русской, что вроде бы премию мира норвежский парламент дает, а не шведская академия.

Но попутчика моего не собьешь.

— Какие, бляха-муха, норвеги?! Ты хоть сам-то понял, что сказал?! Это ж один народ. Скандинавы — как наши вайнахи. Там только финны наши. Хоть и не совсем. Линию Маннергейма забыть не могут.

— Знают, чем нас ранить! Что славяне мы, что с украинцами и белорусами — кровные братья. Она ведь не русская, не белорусская, не украинская какая-нибудь. Советская она писательница. И хотела бы, гнида такая, нас, советских, русских людей объединить вокруг чуждых благ. Но не на тех началах, на каких мы сейчас вот строим, а на старье этом сахаровско-горбачевском.

Опозорили премию, опозорили.

Ведь Нобелевка, Нобелевка, — прошипел русский советский писатель! Главная премия мира — и кому?! И за что?! И премию мира в этом году опозорили. Кому дали?! Когда наш президент стеной встал на Донбассе, ценой жизни наших ребят помогает Сирии, кому дали? Черножопым, извини, тунисским. За жасминовую революцию. Вроде как косвенно за Майдан получается.

Опозорили премию, опозорили...

Но вот проползла мимо нас станция Москва-Сортировочная, и на Киевском вокзале столицы мы расстались с русским советским писателем NN.

Как все-таки, думаю, слово «нобелевка» человека нашего выдает. Такая недосягаемая и такая свойская. Такая свойская, что вроде как бы я сам могу назначать достойных. Но почему-то — не назначаю. А это обидно. О них, бедолагах, с ампутированной логикой, большой русский поэт Герман Лукомников написал свое бессмертное двустишие:

Заместо премьи Нобля
Мне выдали говнобля.