А.Васнецов. Красная площадь.
Как же выглядела наша столица во времена Алексея Михайловича? Венгерский путешественник Эрколе Зани писал: «Я удивлен громадностью города. Он превосходит любой из европейских или азиатских. Благодаря этому пешком ходить невозможно, и надо ездить... Для этого при почти каждой улице стоят наготове извозчики с санями и повозками. В нем живет несчетное множество народа — иные насчитывают миллион, а иные, более сведущие, более 700 тысяч. Без сомнения, он втрое больше виденных мною Парижа и Лондона... Хотя большая часть строений там из дерева, однако снаружи они довольно красивы и вперемежку с хоромами бояр представляют чудесный вид. Улицы широки и прямы, много обширных площадей; выложен он толстыми круглыми сплошными бревнами... При каждом жилище или боярских хоромах дворы, службы, баня и сад».

Да, Москва уже тогда была «мегаполисом». Павел Алеппский оценивал ее окружность в 30 верст, Таннер — в 45. Рейтенфельс указывал: «Москва, средостение государства и священное место пребывания царя, по справедливости должна быть отнесена к числу величайших городов земного шара» и называл число 600 тыс. жителей, Невилль — 500—600 тыс. Койэтт сообщал, что в городе было 95 тыс. домов, «не считая дворов и церквей». Многие отмечают и красоту столицы. Характеризуют как «богатейший и прекраснейший в мире город» (Перри). «Климат в ней довольно мягкий и местоположение ее весьма красиво, она поражает своими приблизительно 2 тысячами церквей, которые почти все каменные и придают городу великолепный вид» (Рейтенфельс). А голландский художник Корнелий де Бруин расхваливал как «чрезвычайно красивые деревянные постройки», так и множество «красивых каменных зданий».


Делилась столица на 5 основных частей — Кремль, Китай-город, Белый город, Замоскворечье и Земляной город. Вид Кремля отличался от нынешнего. На гравюрах того времени перед нами предстает настоящий «сказочный» город — из-за стен видны многочисленные терема, их фигурные кровли, башенки, флюгера. «Что же касается кремлевских церквей, то в них колокольни обтянуты гладкою густо позолоченной жестью, которая при ярком свете превосходно блестит и дает всему городу снаружи превосходный облик» (Олеарий). Позолоченные купола произвели впечатление и на Таннера: «И в нас при первом взгляде побудило неясное уважение к этому городу». Но Кремль еще сохранял свое прямое назначение — крепости. Его стены были окружены глубокими рвами и «снабжены великолепными орудиями и солдатами». Башен было 18, ворот — 6, подступы к ним прикрывались предмостными укреплениями (из которых сохранилась только Кугафья башня). Башни, имеющие ворота, обычно назывались по иконе, помещенной на них. На Спасской была икона Спаса, на Троицкой — Св. Троицы и т.д. Некоторые башни имели функциональное назначение. Так, Водовзводная служила водонапорной. В основании ее существовал колодец, в ней стояли насосы для подачи воды. На Набатной башне висел сигнальный колокол. В подвале Троицкой располагалась тюрьма. А на Спасской были часы с боем. Циферблат их делился не на 12, а на 24 часа, они вызванивали на колоколах «музыкальную гамму... наподобие чешских» (Таннер), а каждый час обозначался ударами большого колокола.

«Внутри Кремля находится много великолепных построек из камня: зданий, дворцов и церквей, которые обитаются и посещаются великим князем, патриархом, знатнейшими государственными советниками и вельможами» (Олеарий).

Впрочем, Кремль посещался не только «знатнейшими», ворота запирались лишь в моменты опасности, а в обычные дни сюда по своим делам захаживало и простонародье. Кремль был административным и церковным центром государства. Туг располагались царские палаты — Грановитая и Золотая, где проходили заседания Боярской Думы, приемы послов. Европейцы называли их «великолепными строениями и дворцами на иностранный манер». Но жилая резиденция царя была «ради здоровья» деревянной — чудесный Теремной дворец, построенный в 5 ярусов, с замечательным искусством и фантазией русских мастеров. Он-то и придавал Кремлю «сказочный» вид фигурными маковками и башенками.

Внутреннее убранство царской резиденции оставляло у посетителей не меньшее впечатление. «Изнутри дворцы настолько изукрашены и обвешаны персидскими коврами, столь восхитительно выработанными золотом, серебром и шелками, что не знаешь от удивления, куда направлять свои взоры. Там можно видеть такое собрание золота, драгоценных камней, жемчуга и великолепных предметов, что нет возможности всего описать» (Айрман). Интерьер помещений отделывался обоями из атласа, тисненой кожи, стены украшались затейливой росписью и живописью, в том числе и на исторические темы. Койэтг восхищался «аудиенц-залом» — Золотой палатой. Маскевич упоминает искусную систему отопления во дворце — подземные печи, откуда горячий воздух проникал по трубам в «душники» для обогрева помещений. Охрану царской резиденции осуществляли 2 тыс. стрельцов — в одну смену на посты их становилось 250. Это были отборные, вышколенные стражники. Коллинз пишет: «Телохранители и стража при его дворе стоят как безгласные неподвижные истуканы».

Главной площадью Кремля являлась Соборная. На нее выходили несколько храмов — Успенский собор, собор Михаила Архангела (где была усыпальница царей) и Благовещенский (он строился в качестве «домовой церкви» государей). О величии и красоте этих храмов, читателю, надеюсь, известно и без моих комментариев. А в то время их еще и украшали иконы лучших мастеров, Феофана Грека, Св. Андрея Рублева и др. Второй площадью Кремля была Ивановская — названная по колокольне Ивана Великого. На ней находился самый крупный в мире действующий колокол — 70-тонный Успенский. А всего колокольня Ивана Великого имела 37 колоколов — и «дискантовые», и «альтовые», и «теноровые», и «басовые», которые «составляют между собой музыкальную гармонию» (Таннер).

А.Васнецов. Площадь Ивана Великого в Кремле. 17 век
На Ивановскую площадь выходило и несколько главных приказов. Тут же, с крыльца, подьячие оглашали указы и решения (отсюда и поговорка «орет на всю Ивановскую»). В Кремле располагались также аптека, Оружейная палата, церковь Ризоположения, два монастыря, Чудов и Вознесенский (уничтоженные в XX в). В Чудовом действовала школа, основанная Филаретом, — с углубленным изучением богословия, греческого языка, латыни, в ней готовились квалифицированные священники, кадры для дипломатии. По соседству находились подворья некоторых других крупных монастырей (здесь было представлено 5 мужских и 3 женские обители). Всего же в Кремле насчитывалось полсотни Церквей.

Вид Кремля из соч. Таннера 1678 г. А - башня на воротах с искусно сделанными часами.
В - монастырь черного духовенства. С - монастырь монахов, называемых чернецами.
D - Митрополичья церковь. Е - здание погребения царей. F - башня Иван Великий с колоколами.
G - арсенал. H - мост через Неглинную, окруженный стеной. I - площадь, выстланная брусьями.
К Кремлю примыкал Китай-город. Его границы проходили примерно по нынешним Китайгородскому проезду, Старой и Новой площадям, Театральному проезду и Охотному ряду. На Красной площади, кроме храма Василия Блаженного и Лобного места, тоже служившего для оглашения указов и различных торжественных мероприятий, приезжих удивляли пушки. В обоих концах площади стояли по 2 огромных орудия, в каждом из которых «человек может сидеть» (Павел Алеппский). Здесь же располагалось большинство приказов и Земская изба — центр городского самоуправления. В Китай-городе жили князья, вельможи, богатейшие купцы. Но главным образом это был торговый центр. Вся Красная площадь и прилегающие к ней улицы являлись рынком. Площадь была «полна торговцев, мужчин и женщин, рабов и праздношатающихся».

Вид на Кремль со стороны Красной площади из описания путешествия
по России барона Мейерберга 1661 г.

Вид на Кремль со стороны Москва-реки из описания путешествия
по России барона Мейерберга 1661 г.
Причем для каждого вида товара предназначался особый ряд. И европейцы, не знавшие у себя такого порядка, хвалили его как очень удобный — «каждый, благодаря ему, знает, куда ему пойти и где получить то, что надо» (Олеарий, Кильбургер, Айрман. Рейтенфельс и др.). Торговых рядов было более 120. Хлебный, Калашный, Пряничный, Ветчинный, Сальный, Мясной, Просольный, Живой, Свежий (торговавший рыбой), Охотный, Капустный, Луковичный, Чесночный, Огуречный, Яблочный, Дынный, Кафтанный, Шубный, Кушачный, Шапочный, Рукавишный, Зеркальный, Фонарный, Иконный, два свечных. В других рядах торговали шелком и сукном, чулками, коврами, церковными облачениями и утварью, изделиями золотых дел мастеров, продукцией шорников, сапожников, скорняков. А внутри каждого вида товара существовала и своя специализация. Скажем, скорняки делились на белочников, бобровников, душечников и др. А изготовлением и продажей кошельков и сумок занимались калитники, кошельники, сумники, мошенники. Особое место было отведено даже для старого тряпья — Ветошный ряд. Был и Книжный ряд «длиной в целую милю» (Айрман). Значит, и на интеллектуальную продукцию спрос был немалый. А в Зелейном ряду', торговавшем лекарственными растениями и прочими медицинскими снадобьями, можно было нанять «лечьца», «зубоволока», «костоправа», «кровопуска» и даже «бабичьих дел мастера»
Качество товаров было высоким. Павел Алеппский расхваливает продукцию из железа: котлы, сковороды, умывальники «превосходной работы», Кильбургер — Лоскутный ряд, «где продают всякие вещи, а между оными прекраснейшие и дорогие, так что по справедливости можно считать его между лучшими рядами и назвать иначе». Таннер хвалил деревянные ложки и кубки «изящной формы». Земская изба и городские суды наблюдали за чистотой на рынках, взимали пошлины. Некоторые ряды представляли собой открытые столы с навесами, другие — длинные шеренги каменных лавок, запирающихся на ночь железными дверями и ставнями. В двух больших крытых рядах, которые Павел Алеппский сравнивает со стамбульским безистаном, продавали дорогую одежду, оружие «и редкости, новые и старые». Всего же в столице насчитывалось до 40 тыс. лавок. «В городе Москве помещается больше торговых лавок, чем в Амстердаме или хотя бы в ином целом княжестве» (Кильбургер).

В отдельном месте цирюльники стригли и брили желающих — его называли «Вшивым рынком». Разумеется, в насмешку — с насекомыми у чистоплотных москвичей обстояло куда благополучнее, чем у парижан и лондонцев. Возле Лобного места под видом торговок холстом собирались проститутки — они обозначали себя тем, что держали в губах колечко с бирюзой. Впрочем, на Руси их промысел в законодательном порядке не преследовался. Под «прелюбодеянием» понималось только двоеженство или двоемужество. А бабенок легкого поведения называли «прелестницами» и, если попадутся, могли разве что вздуть батогами. А неподалеку от Красной площади располагалось под землей 200 винных и яблочных погребков. Это были не кабаки — тут продавались дорогие импортные вина, выдержанные меды, напитки из вишни и малины. Продавались оптом, в бочонках. Но желающий мог взять и в склянках, на пробу, и тут же продегустировать разные сорта, закусывая наливным яблочком. Причем летом напитки подавались с ледника, охлажденными.

На базаре осуществлялись и телесные наказания преступников, отсюда и название «торговая казнь». Но смертные казни в центре города не проводились. Их устраивали на отшибе, на Козьем болоте. Кроме центральной тюрьмы в Троицкой башне, имелись еще две — за Неглинной. Там обычно содержали осужденных к ссылке, ожидающих своей очереди для отправки в Сибирь.

В Москве было много иностранных купцов — единовременно до тысячи. Для размещения иноземцев и их торговли имелось два обширных двухэтажных гостиных двора — немецкий и персидский. При немецком, где продавались европейские товары, находились склады, большие городские весы, взимались пошлины с импорта, там же была биржа, где заключались крупные сделки. Персидское подворье было «просторно и имело резные деревянные палаты» (Бурх). Там было 200 лавок, расположенных по периметру «под сводом». Тут оперировали и менялы, осуществлявшие обмен европейских, азиатских и русских валют. Айрман описывал в Москве множество «персиян, татар, киргизов, турок, поляков... лифляндцев, шведов, финнов, голландцев, англичан, французов, итальянцев, испанцев, португальцев, немцев из Гамбурга, Любека, Дании», и то, что рядом с их лавками постоянно околачивались «многие» русские, знающие иностранные языки, поэтому покупатель здесь «в любое время найдет переводчика, который быстро сумеет навязать свои услуги».

Чужеземцев поражало не только изобилие всяких товаров, но и их дешевизна. Например, мясо было так дешево, что его продавали не на вес, а тушами или рубили на глазок. Кур и уток продавали «сороками». Восточные товары попадали на Русь напрямую, без посредников, и стоили на порядок меньше, чем в Европе. Таннер удивлялся, что в Москве «мелкие граненые рубины до того дешевы, что продаются на фунты — 20 московских или немецких флоринов за фунт». Даже простолюдины позволяли себе покупать драгоценные на Западе пряности и добавлять в выпечку, делая пряники, а женщины из простонародья носили золотые и серебряные украшения, наряжались на праздники в шелка и бархат. И австриец Гейс насчет русского богатства замечал: «А в Германии, пожалуй, что и не поверили бы».

Гостиным дворам не уступало и «великолепное подворье для послов к царю» (Койэтг). Оно имело «вид крепости» (Хуан Персидский), с башенками по углам, а у входа — высокую башню с тремя балконами на разных уровнях, чтобы иностранцы могли обозревать Москву. Здание было рассчитано на 400 человек, в нем были кабинеты, большие залы, жилые и складские помещения. А по соседству с Посольским подворьем стоял комплекс Посольского приказа из 4 обширных корпусов. Неподалеку— «великолепнейшее здание» Печатного двора. Был и «Греческий двор... уступающий впрочем несколько Греческому подворью в Риме» (Рейтенфельс). А парадными воротами в Китайгородской стене служили Неглинные. Они были крыты позолоченной медью, а над воротами находилось помещение, из которого царь и царица «неофициально» наблюдали за въездами иностранных посольств.

Южнее, в Замоскворечье, располагались стрелецкие и ремесленные слободы. Китай-город с Замоскворечьем соединял «живой мост». Вообще в Москве было несколько деревянных мостов «на сваях», а этот был «на судах» — понтонный. Настил был сделан из больших деревянных брусков и удерживался на канатах, крепившихся к башням на берегах. Писали, что «живой» мост «возбуждает большое удивление». «На этом мосту есть лавки, где происходит бойкая торговля; на нем большое движение; мы постоянно ходили туда на прогулку. По этому мосту идет путь в Калугу, Путивль, а также в Смоленск и страну ляхов; по нему беспрестанно движутся взад и вперед войска» (Павел Алеппский). А поскольку «вода здесь стоит высоко, в уровень с мостом», тут было и общепризнанное место для стирки, на мосту «каждый день видишь много женщин с бельем» (Таннер).

А.Васнецов. Старая Москва. Улица в Китай-городе начала 17 века
С запада, севера и востока Кремль и Китай-город опоясывал Белый город. Также окруженный «крепкой каменной стеной», проходившей примерно по линии современного Бульварного кольца. К сожалению, и ее тоже разрушили при советской власти. Хотя она являлась творением знаменитого архитектора Федора Коня. Павел Алеппский описывает ее как чудо фортификации: «Она больше городской стены Алеппо и изумительной постройки, ибо от земли до середины высоты она сделана откосом, а с повышением до верху имеется выступ, и потому на нее не действуют пушки». Бойницы имели наклон вниз, что позволяло простреливать «мертвое пространство» у стен. «Таких бойниц мы не видели ни в Антиохии, ни в Константинополе, ни в Алеппо». Ворота прикрывали сильные башни с артиллерией.

На Неглинной и Яузе действовало много мельниц. Поэтому в Белом городе были сосредоточены хлебные и мучные лабазы, торговали булочники. Туг же находились мясной и скотный рынки. А еще одним поясом с внешней стороны Белый город окружал Земляной. Там располагались рынки для торговли зерном, лошадьми и лесной рынок, где можно было купить бревна, срубы, готовые разобранные дома. Покажи, куда ставить — вмиг поставят. Земляной город был окружен мощным валом и стеной из деревянных срубов, наполненных камнями и землей, проходившей приблизительно по линии Садового кольца. Коллинз писал: «В ней бревен столько, что можно выстроить из них ряд лондонских тонкостенных домов в 15 миль длиной». Она имела, как сообщают иностранцы, «башни и ворота весьма красивые», «с трехконечными башенками». «Главные ворота велики и роскошны; близ них высится небольшая деревянная башня, где постоянно стоит часовой и на случай пожара и для означения деревянной колотушкой по доске ночных часов по захождении солнца». Эго был, кстати, не просто способ «означения часов», но и переклички часовых — чтобы знать, что на постах все в порядке (и что караульный не спит). Постовой у Спасских ворот, услышав бой часов, ударял в специальную доску столько раз, сколько пробило часов. Другие, услышав его, били в свои доски. И так от центра прокатывалось до окраин.

Конечно, москвичи занимались не только торговлей. Базары функционировали по средам и пятницам. В остальные дни работали лишь стационарные лавки. Хотя у многих ремесленников магазинчики были и при доме — приходи когда хочешь. Просыпались люди очень рано — шли к заутрене. В церквях недостатка не было. Иностранцы, расшифровывая русское «сорок сороков», пишут о 1,5—2 тыс. храмов и монастырей. Но Павел Алеппский, гостивший по делам церковным, называет цифру 4 тыс. А вдобавок, по наблюдению Олеария, каждый пятый дом в центре имел «часовню» — речь идет о домовых церквях вельмож и богатых купцов. Храмы были не только религиозными, но и общественными центрами. В патрональных церквях ремесленных общин собирались для выборов своего самоуправления, решения других важных дел. В подвалах каменных храмов были склады дорогих товаров. Тут хранилась общественная казна, иногда отдавались на хранение и частные ценности. Проспать службу или забыть о ней было для москвича физически невозможно. Напоминали колокола. Их в каждой церкви было не менее 10. Первым подавал голос патриарший колокол. По его сигналу начинали звонить колокола Чудова монастыря. И за ними созывали прихожан все остальные. А уж по воскресеньям и праздникам все утро стоял перезвон, «от гула которого дрожала земля» (Павел Алеппский).

Рабочий день начинался молитвою — и обычно натощак. На Руси редко завтракали, а ели дважды в день, в обед и ужин. А после обеда укладывались на часок вздремнуть. Если на базаре — то прямо в лавках, на телегах, а то и на земле. Точнее, под ногами-то был «пол». Вся Красная площадь и основные улицы Москвы были вымощены деревом. Для этого укладывался бревенчатый настил, а сверху накрывался плоским рядом плах. Правда, со временем на мостовую наносилась пыль, при дождях образовывался слой грязи. Однако за состоянием улиц городские власти следили, для их устройства собирали особые «мостовые деньги», и когда грязи становилось много, улицу мостили снова — иногда поверх старого покрытия.

Функционировал городской транспорт — шла «большая езда из одной части города в другую» (Таннер). Как сообщал Рейтенфельс, «на каждом перекрестке и у каждых ворот стоит... наготове много извозчиков, то есть возниц, которые, договорившись за весьма малую плату, быстро доставят приезжего к месту, им указанному». Невилль отмечал, что их было около тысячи — с «маленькими тележками, запряженными в одну лошадь». Описывает он и экипажи «наподобие паланкина», в которых ездили женщины по 5—6 человек. Чтобы пройти всю Москву пешком (иностранцы засекали), требовалось 3 часа. Но и в карете от центра до Земляного вала добирались за час. Между прочим, вплоть до 1670—1680-х гг. сам по себе городской транспорт чужеземцы описывали в качестве диковинки, подробно разъясняя, что это такое. Потому что в европейских городах ничего подобного еще не было — если нет своей кареты или телеги, топай пешком.

Хотя тут сказывался и другой фактор. Западные города застраивались так тесно и скученно, что по большинству улиц те же кареты и телеги не могли бы проехать. А большие размеры Москвы обеспечивались не только количеством жителей, но и тем, что русские жили просторно. Улицы достигали шириной 6—16 м (на Западе чаще всего — 2—4 м). Значительную часть территории занимали сады. Они были в каждом дворе, и летом Москва утопала в зелени. Растения сажали не только плодовые, но и декоративные. В начале XVII в. сортовые цветы на Руси еще не разводились, в садах росли шиповник и прочие представители полевой и лесной флоры. Однако к середине столетия пошла другая мода. Русские стали отсаживать из садов иностранцев махровые и прованские розы, покупать импортные семена цветов. А вскоре уже и свои семена и саженцы появились.

А.Васнецов. Расцвет Кремля в конце 17 века
Улицы в Земляном городе и Замоскворечье представляли собой ряды по 30—40 домов. Пустыри между такими «микрорайонами» специально не застраивались, зеленели рощицами и кустарником. Здесь посадские проводили всякие «народные гуляния», пасли скот. Но такая планировка была полезна и в противопожарном отношении. Ведь Москва была в основном деревянной (кстати, она оставалась на две трети деревянной вплоть до 1812 г). Павел Алеппский писал: «При каждом доме есть непременно сад и широкий двор, оттого говорят, что Москва обширнее Константинополя и более открыта, чем он; в этом последнем все дома лепятся один к другому, нет открытых дворов, и дома в связи между собой. Поэтому, когда случается пожар, его не могут погасить. В Москве же много открытых мест и ее улицы широки, и когда случится в ней пожар, его быстро гасят».

Противопожарной охране вообще придавалось большое внимание. В каждом квартале назначались объезжие «для осмотру огня и воды» То есть для проверки правил обращения с огнем и наличия в каждом доме средств пожаротушения. А если все же занялось, тушением занимались стрельцы. Существовали уже пожарные команды, вооруженные помпами, имеющие специальные обозы повозок и лошадей, путь огню преграждался кожаными щитами, которые поливали водой. И дома на пути пожара ломали — на лесном рынке можно было потом недорого купить новые. Стрельцы выполняли и полицейские функции. Для этого им выдавали не только боевое оружие, но и короткие плетки — аналог нынешних милицейских дубинок. И государство их службу очень ценило. В Москве было несколько богаделен для престарелых и инвалидных стрельцов, которых содержали с женами и детьми за государев счет! Вот такого уж точно ни в одной европейской стране не было. Кроме общегородских земских властей существовали местные. В каждом квартале, сотне (дворов), слободе выбирали своих старост, сотских, десятских. Наряду с государственной действовала «общественная» служба охраны порядка — местные власти поочередно наряжали посадских в уличные караулы. (Не всех — мастера, числившиеся на государевой службе, например, на Пушечном дворе, от земских нарядов освобождались.)

Еще одной достопримечательностью Москвы были бани. Почти в каждом дворе имелись частные, а по берегам Москвы-реки, Яузы, Неглинки целыми шеренгами дымили «государевы», общественные бани. Их тоже взахлеб описывают все иноземцы, поскольку они были русской экзотикой. Побывать при посещении Москвы в бане считалось, видимо, такой же обязательной частью программы, как сейчас сходить на балет. Хотя относились по-разному. Шведы тоже любили париться и отзывались о русских обычаях восторженно: «Ни в одной почти стране не найдешь, чтобы так умели мыться, как в этой Москве». Бани существовали и в Чехии, их переняли от турок. Но там мылись... одетыми, в специальных рубахах и штанах. И чех Таннер с соотечественниками сунулись было одетыми в московскую баню, где их, ясное дело, подняли на смех. Он очень злобно потом плевался в своих сочинениях насчет русской «непристойности». А представители других западных держав, где обычая мыться не было вообще, как раз и шли специально глазеть на «непристойности».

Потому что в русских общественных банях мыльни и раздевалки были раздельные для мужчин и женщин, а сени между ними общие. Лица обоего пола не стеснялись выбегать в чем мать родила за водой, окунуться в реке, а зимой — в проруби или поваляться в снегу'. Это вовсе не считалось неприличным и не предполагало каких-то более серьезных соблазнов. Для русских такое было вполне естественно — баня она и есть баня. Туда ходили и поодиночке, и семьями не реже двух раз в неделю. А если посторонние при том увидят чьи-то прелести — ну так что ж, не убудет. Вот и лезли голландцы, англичане и немцы полюбоваться на голых «московитянок», после чего сообщали читателям о «варварстве» и «безнравственности» русских. Лезли даже и не в общие, а в женские заведения. Как, например, австрийские дипломаты, отправившиеся на экскурсию в боярский сад, где в банях на берегу пруда купалось «более трехсот Диан», встретивших их визгом (Лизек). Хотя можно, конечно, поспорить, что более «нравственно», мыться или подглядывать за моющимися?

Что же касается разночтений в количестве жителей Москвы, то ли 500, то ли 700 тыс., то они вполне естественны. Далеко не всегда было ясно, кого считать столичным населением — уже в те времена Москва «плавно сливалась» с Подмосковьем. Дома строились и вне городских стен, и Павел Алеппский указывал, что «деревни, примыкавшие кругом к городу, бессчетны». Укреплениями Земляного города оборонительные системы не ограничивалась. Иностранцы уже на дальних подступах к Москве отмечали заставы, шлагбаумы, рвы с рогатками. Дополнительным поясом обороны вокруг столицы служило кольцо укрепленных монастырей. Окрестности города были очень живописными, изобиловали лугами, дубравами. Здесь находилось несколько царских сел — Измайловское, Преображенское, Коломенское. В них были сады, «наподобие итальянских» (Таннер). Преображенское являлось центром соколиной охоты. В Измайлово был зверинец, «или, лучше сказать, лес, обнесенный забором и наполненный стадами разных животных, а близ него изящное здание для приготовления лекарств из садовых врачебных растений» (Рейтенфельс). Рядом с Москвой располагались и загородные дома вельмож — тоже с садами, с рыбными прудами.

В Москве было и 150 слобод. Одни — в городской черте, другие за стенами. За пределы Земляного города выносились, например, пожароопасные слободы — кузнецов и гончаров. За чертой стен лежало и поселение мусульман с мечетью, а также Басманная слобода, где жили мусульмане, принявшие крещение. Тут находились и ямские станции с домами и владениями служащих. «Помещения ямщиков как бы опоясывают город» (Рейтенфельс). (Отметим, что аналогов ямской почты на Западе тоже еще не существовало). Ну и кроме всего прочего за пределы Москвы, «в поле», при Алексее Михайловиче были вынесены кабаки. Так что назюзюкавшийся гуляка мог дрыхнуть под кустиком, не оскорбляя взоров граждан. А пропившийся до исподнего (в таких случаях кабатчик обязан был дать ему «гуньку» — грубое одеяние из рогожи), вынужден был тащиться домой через весь город, сопровождаемый насмешками прохожих.

В.Шамбаров. Правда варварской Руси. (Оклеветанная Русь) 2006 г. Гл. IV Москва Златоглавая.

В.Шамбаров. Правда варварской Руси. (Оклеветанная Русь) 2006 г. Гл. I Эпоха авантюристов
В.Шамбаров. Правда варварской Руси. (Оклеветанная Русь) 2006 г. Гл. II На границах тревожно.
В.Шамбаров. Правда варварской Руси. (Оклеветанная Русь) 2006 г. Гл. III Государь Алексей Михайлович

Читай ещё:

Почему русская баня пугала иностранцев?
Чёрный миф о "русском пьянстве" и "русской нечистоплотности"
Тройка – не птица
Просвещённая Европа


ertata

Года два-три назад был пост о вечеринке "одиноких сердец", где иностранные женихи встречаются с девушками. Посмотрите на несколько фотографий из того поста и продолжите слова известной песни:

"О боже, какой мужчина,
Я хочу от тебя ..."

Варианты:
1. сына.
2. дочку, и точка!
3. ваш вариант.

Есть люди, стремящиеся к солнцу; я никогда не входил в их число. Даже ребенком я предпочитал осень, темное зарево дней, когда среди усыпанных палой листвой улиц душа обращается к самой себе. Непроницаемые лица, вянущие цветы на балконах и доносящийся из квартиры сверху печальный перебор фортепианных клавиш повествуют о чужой жизни, обычно скрытой. В память мне запали вечерние улицы вокруг стадиона в Лондоне после больших футбольных матчей: они отзывались в душе всем тем, что толпа, растворившись в промозглых сумерках, оставляла после себя. Хлам и мусор всегда заставляли меня чувствовать себя настоящим, острее даже, чем сами люди. Я родился в Америке, но никогда не ощущал себя американцем. Когда-то давно я питал вожделение к Нью-Йорку, но всегда мечтал жить в Париже нищим художником, как Ван Гог.


Тогда, во времена холодной войны, Россию и восточноевропейские страны «советского блока» нам представляли как огромную тюрьму, бескрайнюю территорию, населенную заключенными. Я еще не знал слова «ГУЛАГ», но оно было бы тут уместным. Эти образы всегда венчало вполне очевидное сравнение Восточного Берлина с Западным: мрачный и заброшенный Восток против свободного и процветающего Запада. А те, кто пытался бежать, всегда бежали в одном направлении — на Запад.

Американцы тогда, как и сейчас, воображали себя хорошими парнями, ведущими бесконечную войну против мирового зла, воплощениями которого поочередно побывали немцы, японцы, корейцы, вьетнамцы, иранцы, иракцы… В те времена злодеями считались русские, безликие люди в серой одежде военного образца, адепты безбожия и коммунизма.

Стереотипы? Россказней о медведях на Красной площади я никогда не слыхал, но, может, они и правда ходили. Кажется, мы представляли себе женщин как высоких блондинок в норковых шубах, леденяще сексуальных и коварных, бессердечных соблазнительниц. А мужчин — хлебающими водку неотесанными кремлевскими шутами гороховыми, с тяжелой челюстью и брюхом. Москва казалась местом, где по улицам снуют черные воронки и, резко тормозя, хватают диссидентов, скручивают их, бросают на заднее сиденье и увозят туда, откуда о них уже больше никто не услышит. Воображение рисовало шпионов с зонтиками, острые кончики которых намазаны ядом, чтобы исподтишка вонзать их во врагов народа. И еще мы слышали, что если у кого-то из «профессиональных» советских спортсменов хватит дерзости не выиграть олимпийскую золотую медаль, его пожизненно сошлют в Сибирь, на лесоповал. Не шучу. И эти верования исходили от людей, многие из которых даже не знали, что Россия участвовала во Второй мировой войне и победила в ней!

Ах, эти спортсмены! Конечно, я читал переводы Толстого, Достоевского и всех остальных. Но изменили мое отношение именно советские спортсмены. Каждые четыре года они появлялись на телеэкранах и были не большевистскими манекенами, а живыми людьми. Конечно, западная пресса много распиналась об их сумрачно серьезных манерах, «механических» (хотя и безупречных) выступлениях и полном отсутствии радости в сравнении с раскрепощенными и сияющими американцами. Но на протяжении двух олимпийских недель я замечал, как проявляется их индивидуальность. Я видел гиганта-тяжелоатлета Василия Алексеева (справедливости ради, Sports Illustrated, лучший тогда американский спортивный журнал, опубликовал о нем великолепную статью), чемпиона мира по прыжкам в высоту Валерия Брумеля, чемпиона в беге на короткие дистанции Валерия Борзова, гениального хоккеиста Валерия Харламова; видел, как они великолепны и насколько они настоящие и живые.

Тут, конечно, надо понимать: спортсмены — с обеих сторон — лишь пешки в злобной конфронтации, в смертельной схватке с целью доказать, чья идеология была или должна была быть признана лучшей, и это не имело никакого отношения к спорту. Ну что ж, не в первый раз, не в последний. Вы заметили, как китайцы внезапно стали получать на международных состязаниях все больше и больше медалей? Это совсем не случайно, как не был случайностью блестящий и грандиозный спектакль, который гитлеровская Германия разыграла на Олимпиаде 1936 года, чтобы продемонстрировать всему миру превосходство нацистов (не подумайте, будто я приравниваю Китай к нацистской Германии!).

В те дни так называемая космическая гонка была всеобщим и мощным наваждением. «Кто первым доберется до Луны?» — вот главный вопрос эпохи, который, если перевести его на современный язык, звучал бы так: «Кто первым доберется до груды голых камней?» Там ведь ровным счетом ничего нет, даже кусочка сыра не завалялось. Но американцам казалось унизительным, что русские первыми смогли запустить в космос человека, который не только отправился на орбиту живым, но таким же живым и вернулся в наше затянутое смогом чистилище. Случившееся повергло Америку в испуганный трепет, «о боже, все пропало!». Но ненадолго: следующий шаг — Луна, господи, «МЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ПЕРВЫМИ!». И стали — ну, видимо стали, если отбросить теории заговора, тогдашние и нынешние, в духе «флаг не может развеваться под таким углом, наверное, это снимали в Аризоне». Может, и в Аризоне. А может, и нет. Дело было в 1969 году.

Известие о высадке на Луну застигло меня с семьей в Северной Каролине, по дороге в жаркую, песчаную, населенную реднеками Флориду, где меня ждала новая жизнь. По трагическому совпадению как раз тогда же банда Чарльза Мэнсона — гуру среди хиппи, мессии-самозванца, сатанинской карикатуры на Иисуса Христа — совершила печально знаменитое массовое убийство в Лос-Анджелесе. Не помню, пришлось ли то и другое в точности на один календарный день — вероятно, нет, — но эти два события слились в моих воспоминаниях, словно бы их смешали в блендере, и теперь я не могу воспринимать их по отдельности. И вот я сижу в номере унылого придорожного мотеля — именно в таких мотелях Гумберт Гумберт, наверное, шел в постель со своей Лолитой, — и слышу примерно следующее: «Минувшей ночью актриса Шерон Тейт и ее богатые друзья были зверски убиты бандой неизвестных, вломившихся на виллу; А ТАКЖЕ прямо сейчас лунный модуль приближается к поверхности Луны!» Сейчас на CNN это называется «экстренные новости».

Короче говоря, Америка как она есть: на одном дыхании — об историческом, пионерском прорыве и о кошмарном, чудовищном истреблении людей. Высадка на Луну представлялась лишь чуть более привлекательной, чем расправа со знаменитостью, — видимо, потому что обвинить русских в убийстве жены Романа Полански уж точно никак не получалось. Да и с исторической точки зрения — что важнее? Прерванные жизни привилегированных декадентов, завсегдатаев модных местечек и любителей оргий, наверняка куривших траву, или шанс утереть нос Советам?

Однажды во Флориде мне на глаза попался газетный заголовок репортажа о том, как кто-то открыл пальбу прямо на шелковистой площадке для гольфа, где проходил крупный международный турнир. Я не помню деталей, но никогда не забуду сам заголовок, который одновременно, через запятую сообщал читателям, что несколько человек убиты безумным стрелком, а тем временем такой-то игрок ведет с преимуществом в пять очков. Мне не удалось нагуглить точных сведений об этом происшествии, случившемся в начале 80-х, но я не выдумываю: трагедия и новости о спортивных успехах смешались в одном головокружительно и разнузданно развеселом выкрике. Хотя, наверное, ничего удивительного в таком подходе нет, если вспомнить, что к Рождеству Америка как-то ухитряется совместить главный, самый святой религиозный праздник с коммерческой оргией, траты на которую заставят покраснеть даже московских олигархов. А когда однажды в четверг в 1963 году убили президента Кеннеди, в следующее же воскресенье профессиональные футбольные команды сыграли свои матчи как ни в чем не бывало. Что же касается стрельбы на поле для гольфа, думаю, если такое произошло бы в советской России (что невозможно, потому что там не было полей для гольфа!), мрачную новость, скорее всего, не позволили бы опубликовать, и публика так ни о чем бы и не узнала. Что плохо. Но Америка впадает в противоположную крайность: когда-то в цирке Барнума и Бейли сказали, что представление должно продолжаться, и с тех пор это — катехизис. Америке неведомо, что такое спокойный денек.

Вот как выглядело соревнование за право первыми попасть на Луну. Если экстраполировать этот настрой на олимпийскую версию космической гонки, там господствовал тот же самый подход «Мы против Них». Безусловно, обе стороны проявляли равное рвение. И именно из-за важности задачи обе стороны были готовы к тому, чтобы мухлевать. Вот где самый смех сквозь слезы. В России, которую я знаю, мухлевать — в порядке вещей, даже само собой разумеется. На университетских экзаменах. При получении водительских прав. В виде взятки дорожному инспектору. Или, что куда серьезнее и печальнее, в судах, даже по делам об убийствах. Я долго верил, что византийские хитросплетения здешних законов — всего лишь кафкианское порождение слетевшей с катушек бюрократии. Но в один прекрасный день на меня снизошло откровение. До меня дошло: юридические процедуры столь невразумительны и требуют такой уймы выворачивающих мозги «документов», необходимых для совершения простейших действий, именно для того, чтобы никто даже при всем желании не мог соблюдать все законы, а следовательно, чтобы единственным, что человеку остается, было бы дать взятку и больше об этом не думать. Откровение состояло в том, что именно такова изначальная стратегия государства: законы никогда и не предназначались для того, чтобы их исполнять, а в их основе всегда лежит возможность получать платежи из-под полы. Для русских это самоочевидно, мне же, чтобы понять, потребовалось некоторое время.

А вот Америка нетерпима к наглому пренебрежению законами. К пренебрежению да, но не к наглому, потому что в Америке «имидж — все». К слову, в США термином «имидж» разбрасываются так самозабвенно, что на данном историческом этапе никакой ощутимой разницы между имиджем и реальностью уже не осталось. Американец не может просто сделать свое дело; важно, чтобы все видели, как он делает свое дело. И если дело состоит в ничегонеделании, как это часто бывает, нужно, чтобы все видели, с какой самоотдачей и каким мастерством, с какими живостью и апломбом он ничего не делает, таким образом утверждая себя в качестве ролевой модели для подражателей в тщете. Да, и еще очень важно все время сохранять на свежеумытом лице серьезное выражение. Серьезное выражение — самое главное, потому что хихиканьем в американскую мечту не попасть. Ну потому что пуритане вешали ведьм не для того, чтобы какой-нибудь диванный овощ XXI века попал в рай, ухмыляясь и посмеиваясь. К тому же угрюмое обожествление создаваемой видимости и фанатичное суждение о жизни по ее внешним признакам неудивительны, если учесть одноразовую пластиковую природу культуры. Поклонение кажущемуся, победа стиля над содержанием всегда задавали тон в американском спорте.

На самом деле «любительский» спорт в американских университетах — огромный бизнес, как сейчас, так и во времена холодной войны. Где еще в мире университетская футбольная команда соберет на стадионе сто тысяч зрителей, не говоря уже о миллионах прилипших к телеэкранам? В Америке — сплошь и рядом. Более того, в двух крупнейших видах спорта — американском футболе и баскетболе — лучшими игроками обычно становятся чернокожие родом из той среды, которую точнее всего описывает самая вульгарная, полная отчаяния и злобы музыка в стиле рэп. «Афроамериканские» спортсмены поступают в университеты благодаря спортивным стипендиям, потому что никогда не смогли бы позволить себе платить за обучение огромные суммы. Но большинство из них от «обучения» крайне далеки, они скорее наемные легионеры. Даже без зарплаты в прямом виде они постоянно получают разнообразные скрытые бонусы, и трюк в том, чтобы не быть схваченным за руку и таким образом сохранить девственно чистый имидж. Во времена холодной войны от этих «негров», как их тогда называли, требовалось проявить себя на футбольном поле и отправиться во Вьетнам. Но после победы в чемпионате (и сворачивания глупой войны) они возвращались в свое суровое родное окружение в качестве граждан второго сорта и часто не могли себе позволить поесть в том ресторане, где им хотелось, или купить дом в том районе, который предпочли бы. Таким был апартеид полвека назад, до того как восторжествовала политкорректность, чтобы обучить весь мир, что и как ему следует думать. И так обстояли дела с олимпийскими спортсменами. Нам все время повторяли, что «наши любители выступают против их (то есть советских) профессионалов». Теория заключалась в следующем. В Америке новое поколение «любителей» всходит всякий раз, когда разбрасывают семена, в то время как Советский Союз тщательно, по колоску собирает свой урожай суперспортсменов из множества претендентов (не подошедших за ненадобностью выкидывают на свалку жизни и истории) и затем неустанно обтачивает их до стальных глаз и железных челюстей, то есть до зрелости. Лучшие, самые одаренные и безжалостно конкурентоспособные, в конце концов попадают на международную арену и не ведают иной жизни и иной ментальности. Американских же «ребят» изображали гурьбой невинных, покрытых юношеским пушком босоногих мальчишек и цветущих девочек, которые по чистой случайности в состоянии бегать, прыгать и плавать на уровне мировых рекордов и которые в будущем, конечно же, станут зажиточными врачами и адвокатами.

Задним числом такой тошнотворный вздор вполне способен вызвать расстройство желудка, но в дни холодной войны мы смотрели, например, на пловчих из Восточной Германии и гадали, на каких они сидят стимуляторах. Для нас это было чем-то наподобие естествоиспытательских опытов «как вывести носорога, который плавал бы, как дельфин?», или как если бы в секретной лаборатории сорвался с цепи копьеметатель, выглядящий как сменивший пол гуманоид из каменного века. В сравнении с нашими откормленными на кукурузе детками из Небраски, которые сейчас получат бронзовую медаль, чтобы, вернувшись домой, жениться на какой-нибудь доярке Элси, восточногерманские протозоиды с золотыми медалями выглядели шайкой затянутых в трико «Ангелов Ада». Сейчас, конечно, можно задуматься и спросить себя, сколько братьев по разуму Лэнса Армстронга, недавно признавшегося в употреблении допинга, таилось в составах американских команд, но тогда этого мы не знали, не желали знать и, если бы кто-то сказал, не поверили бы. Потому что, вы же понимаете, шла холодная война. Хорошие парни против плохих парней. Или Сноуден так нас ничему и не научил?

И вот средь политиканства и распрей, ненависти, жульничества и страха, из-за того же самого железного занавеса явилась мне, словно лилия в пустыне, знаменитая гимнастка Людмила Турищева. Информационная эра пока не наступила, и для меня, прыщавого подростка из Западной Виргинии, все еще длилась эра воображения. В жилах этой мускулистой смуглой девушки со стянутыми на затылке волосами, обнажающими выражение предельной концентрации на лице, текла густая кровь выдающейся женщины. Есть незабываемая видеозапись ее выступления на разновысоких брусьях на чемпионате мира в 1975 году на стадионе Уэмбли. Уже во время соскока со снаряда вся конструкция развалилась и рухнула у нее за спиной, а она, не моргнув глазом, спрыгнула идеально и так невозмутимо, будто даже конец света не смог бы испортить безупречную концовку выступления. В Америке людей, подобных Турищевой, я не знал. Наверное, тосковал по таким, но не мог их найти.

После этого зрелища я бродил по безупречным белым пляжам Сент-Огастина во Флориде. Имея в своем распоряжении все необходимое для сладкой жизни, я пытался представить себе ее родную среду. Я знал только, что там должно быть холодно, и воображал, как она встает непристойно рано, часов эдак в пять утра, и пробирается сквозь серые, засыпанные снегом улицы к еще более серому учреждению, где отдается в строгие руки сварливого тренера-перфекциониста и повторяет одни и те же упражнения, те же отчаянные вращения, снова и снова, до тех пор, пока не станет лучшей в мире. В сравнении с ней я был никем. Тогда я еще не знал точно, как это выглядит, но, может быть, она жила в таком же доме, в каком я живу теперь. В каком-то смысле я надеюсь, что это так. Уверен: она была такой же девушкой, как все остальные, за исключением огромного таланта и пламени в сердце. Кто знает, может быть, причины, по которым много лет спустя я остался жить в России, как-то связаны с неугасающими воспоминаниями об этой великой советской девушке, в которую я влюблен вот уже почти полвека.

А любимицей американской публики стала другая гимнастка-чемпионка, Ольга Корбут, выступавшая примерно в те же годы. Ее ослепительная улыбка и очаровательная индивидуальность оказались своего рода открытием. Выступление без «изюминки», голая функциональность, лишенная шика и изящества, отбивает у американцев всякую симпатию и интерес. А Ольга Корбут продемонстрировала, что советские спортсмены — не роботы, а Россия — отнюдь не страна без смеха и улыбок. Она не была богиней, не обладала она и завораживающей сексуальностью, подобно царственному танцовщику Нуриеву, который и впрямь казался пришельцем из иного мира. Нет, Корбут воплощала любимый американцами типаж «соседской девчонки», сладкой как ягодка, будучи при этом русской. Иногда я думаю, что Ольга Корбут сделала больше Михаила Горбачева для того, чтобы закончить холодную войну в сердцах американцев.

Но все это не идет ни в какое сравнение с матчем на звание чемпиона мира по шахматам между Борисом Спасским, тогда носившим чемпионский титул, и буйным американским чудом Бобби Фишером. Поединок проходил в исландском Рейкьявике. До этого матча шахматы представлялись американцам до оцепенения, отупения медленным и монотонным интеллектуальным марафоном, занятием для престарелых хиппи и безработных философов с толстовскими бородами, уместным на Вашингтон-Сквер в Гринвич-Виллидж. В общем, вполне подходящая игра для ледяных и расчетливых русских.

Фишер, ныне уже покойный, был абсолютно сумасшедшим в самом строгом смысле слова. То, что тогда еще казалось искусством игры, на самом деле было душевной болезнью. Выходки последующих лет, в которых выражалось его помешательство, прекрасно задокументированы, так что я не преувеличиваю. И все же он был гениальным шахматистом. После сумбурного матча, длившегося примерно месяц, он все же стал чемпионом и, хотя в дальнейшем уже не стал отстаивать титул, США захлестнула целая шахматная оргия, мания. Она породила мимолетное поколение наглых выскочек из тех, кто любит стоять у доски и давать непрошеные советы (такие в большинстве своем и впрямь невыносимы), очень скоро канувшее в Лету, — еще один труп на американском кладбище недолговечных мод. Характерным для холодной войны образом человек, олицетворявший «хороших парней», — Фишер — на самом деле был полным засранцем, а представитель «зла» — Спасский — цивилизованным и по всем меркам достойным человеком. Заставляет задуматься, правда?

Возвращаясь к тому, с чего начал, к холодным осенним вечерам и заброшенным печальным местам: большую часть взрослой жизни я прожил во Флориде. Мне знакомы песчаные пляжи, охраняемые коттеджные поселки, широкие, отлично вымощенные улицы, над которыми раскинулись пальмы. Знакомы загорелые девушки со спортивными фигурками, которые сидят в «Данкин Донатс», улыбаются по-акульи белыми зубами и настойчиво желают мне хорошего дня, и так не похожи на Людмилу Турищеву. Я знаю, что Америка может предложить людям, и многое из этого прекрасно. Ковбойская страна Микки-Мауса и Багза Банни, Элвиса Пресли и Мэрилин Монро, Бонни и Клайда дала миру много поводов для радостного смеха. Но она же стала и источником куда менее приятных вещей — безжалостного, насилующего планету культа потребительства, прилизанной и липкой алчности корпоративной культуры, банальности и распущенности поп-культуры, и еще атомной бомбы. Америка проповедует на весь мир свое моральное превосходство, но, если ее раскупорить и заглянуть внутрь, она оказывается самым большим лжецом.

Поэтому я и живу далеко-далеко, в старом советском многоквартирном доме, чьи унылые очертания и, порой, дурные запахи словно приглашают к самоубийству. Не то чтобы я витал в розовых облаках наивности: я знаю, какие ужасы здесь творились, и Солженицына читал. И все равно здесь лучше, по крайней мере мне. Жизнь в России, и даже в Москве — ее воротах в мир — грубее и проще, а это значит, что и радости тут более живые и настоящие, как звездочки глубокой темной ночью. И пока американцы самодовольно «инвестируют в будущее», русские живут сегодняшним днем. Эти люди обладают невероятной жизненной стойкостью, ведь они пережили много такого, чего американцам просто не понять, пока они с этим не столкнутся. Самыми заядлыми циниками становятся идеалисты, спустившиеся с небес; это работает и в обратную сторону: по-моему, глубочайшая красота и беспримерная любовь рождаются только из страданий, лишений и мук.

О да, Россия — скользкое место, полное уклончивости и притворства. Даже окончание отношений здесь часто обозначают молчанием. В Америке всегда будет какой-то финальный разговор, «с сожалением вынужден тебе сказать…», тут же человек просто испаряется. Это может ошарашивать, доводить до исступления, а можно просто приписать это отсутствию навыков человеческого взаимодействия. Или же можно попытаться понять: он просто старается, на свой странный манер, быть деликатным. Не зная, что нужно сказать и что сделать, не говорит и не делает ничего, авось проблема рассосётся сама собой. Восхищаться тут, конечно, нечем, но, думаю, я могу это понять.

Русские — самые недоверчивые люди на свете. Они не проглотят ни одной официальной версии чего-либо, будь то наводнение, авиакатастрофа или небывалая жара, не говоря уже о действиях власти. А если задать русскому вопрос, предполагающий ответ «да» или «нет», он всегда скажет «может быть», вот ответ на все на свете. Нигде в мире я не наблюдал большего хаоса и лихорадочных доделок в самый последний момент того, что уже должно было быть сделано. Но, как правило, это вполне срабатывает: русские долго запрягают, да быстро едут.

На главные вопросы жизни я нашел ответы среди мрачных серых зданий и твердых, как камень, скамеек у подъездов, где бабушки фыркают на весь мир, среди неразговорчивых, порой бестактных людей, которые будут сердито пялиться на вас, но тем не менее всегда угостят сигаретой, потому что не сделать этого — невежливо.

Здесь я нашел реальность. Не клиентское обслуживание, а правду жизни. И поэтому, когда кто-то из этих усталых, нетерпеливых, часто переживших предательство людей улыбается мне, я ликую: ведь я знаю, эта улыбка — настоящая. И я готов возвращаться в мрачное здание, которое называю своим домом, потому что знаю, что люди, жившие в нем прежде, были лучше и храбрее меня. Я не возражаю против крысиного запаха внизу, пивного на первом лестничном пролете и табачного на следующем. Потому что знаю: за одной из этих дверей кто-то может сидеть за пианино и играть Рахманинова.

Эрик Лерой. Журнал «Сноб»

ertata

+ развернуть текст   сохранённая копия

Ostsee. Фото с vesseltracker.org

Вон из той оранжевой насадки и производится выброс грунта на берег, aka rainbowing

Так вот к чему я это про бар заговорила...

Саймоне Стивене, наблюдала вполне приличную столовую со столиками, сервированными как в ресторане, две комнаты отдыха - в одной компьютеры (с интернетом, прошу заметить), в другой телек с сони плейстешн, диванчиками и прочим комфортом. Про всякие соки-воды-фрукты-суши промолчу. Есть куча историй о том, как наши дикие люди, когда им доводилось по работе побывать на иностранном судне, возвращались оттуда чуть ли не с сумками заморской провизии.

На Ostsee все скромно, так как он рассчитан на небольшое количество экипажа. Но все равно приятно после смены посидеть в помещении, которое радует глаз своей обстановкой - диванчики, картины, барная стойка, опять же, пусть сидя у нее и можно попить только сок... У них даже есть различные бокалы для различных напитков! И раковина с ершиками для мытья этих самых бокалов!

Хотя, чем больше пишу это, тем больше думаю, что нельзя нам давать такую свободу с барами и стаканами. Как говорится, "работать, строить и не ныть!"