“Доброе”, — ответила она. До того как она полностью осознала, что он другой и отдалилась от него, была она очень даже разговорчивой. Но с тех пор как случился удар и ее парализовало на левую сторону, в разговоре с ним она стала ограничиваться лишь самым необходимым, стала воистину немногословной.
Рогар поднял жалюзи и придвинул стул к кровати, для того чтобы ему было удобнее кормить жену. Жену, которая так и не дала ему развод, несмотря на то, что он — другой.
“Очень болит колено…” — пожаловалась Дебра.
“Я его разотру тебе, когда буду тебя мыть. Kак обычно”, — ответил Рогар, собственно Роджер Аркрайт, но с самого детства он предпочитал своему собственному имени аббревиатуру из начальных букв имени и фамилии (Roger Arkright), возможно потому, что вырос в Германии и очень редко видел своего отца-англичанина.
Он вылил кофе и молоко в поилку и повязал жене нагрудник, чтобы она не сильно запачкалась, если кофе или каша вытекут из ее левого уголка рта. В завершение он добавил немного кофе в кашу и тщательно перемешал получившееся.
“Держи выше”, — скомандовала она в тот момент, когда он собрался начать кормление. Ее правая рука, как и всегда, бесцельно болталась в воздухе.
“Ах да”, — пробурчал он, злясь на свою забывчивость. Он вложил ее правую руку в ручку, которая висела над кроватью, взял ее под мышки и поднял немного выше, чтобы ей было удобнее лежать. Прежде чем начать ее кормить, он поднял подголовник кровати, чтобы ей было легче глотать.
Дебра уже причмокивала в предвкушении завтрака. Рогар просто не мог поверить, что каша была действительно вкусной, но Дебра требовала пищу лишь в виде этой “каши”, которую он до сих пор так и не решился попробовать.
Ложку за ложкой скармливал он ей кашу, подбирая большую часть того, что вытекало из ее рта, и стирая остатки салфеткой с ее подбородка. Время от времени она требовала кофе, и он подносил поилку.
Когда у нее случился удар и он решил забрать ее к себе, он думал, что ему будет противно ухаживать за ней, кормить, мыть ее и менять ей пеленки. Когда же она оказалась здесь и молодой человек из коммерческой службы по уходу за больными, престарелыми и инвалидами обучил его необходимым приемам, все оказалось абсолютно нормальным. Лишь то, что у нее всегда вытекала изо рта каша, которую она ела по утрам, иногда вызывало в нем неприятные ощущения. Так или иначе, но своим малым количеством зубов она лучше справлялась с задачей съесть завтрак в виде этой каши, чем если кисель и тосты отдельно.
Дебра всегда гордилась своими зубами, теперь же их осталось только одиннадцать, да и те были в жалком состоянии. Обычный смертный не может позволить себе протез, но если бы даже Рогар смог достать эти деньги, сеанс у стоматолога стал бы для Дебры ужасной пыткой.
Дебра гордилась не только своими зубами, но и всем телом, хорошеньким лицом и тем, что она так хорошо ухожена. И она действительно была красавица. И это было причиной вопроса, который он задавал себе на протяжении десяти лет с момента их знакомства: почему же она его выбрала? Он влюбился в нее буквально через две недели после их знакомства. Она заинтересовалась им и была так невероятно красива со своим стройным, натренированным телом, своим хорошеньким лицом, красивыми зелеными глазами, которые он только и видел, и огненно-рыжими волосами, которые ниспадали непокорными локонами у нее по спине. Сначала он думал, что ее волосы были крашенными, но когда он переспал с ней в первый раз — ему тогда было тридцать лет и это был самый его первый секс в жизни — он увидел, что даже волосы на ее лобке были рыжими. Годом позже ему стало известно, что она была достаточно самолюбивой, чтобы красить в рыжий цвет все свои волосы, только чтобы произвести нужное впечатление. Сейчас, когда ей семьдесят девять лет, волосы на ее лобке остались единственными рыжими волосами, которые еще напоминали о роскошных рыжих локонах минувших лет.
Когда Рогар отправил ей в рот последнюю ложку каши, он напомнил ей о том, что сегодня придут дети, поэтому он помоет ее немного раньше. Она ответила только кратким “Да”. На вопрос, нужно ли включить ей телевизор или радио, она только покачала головой.
Он покинул ее комнату и сел за компьютер. Сначала он прошелся по электронной почте из фирмы, подписал два договора и написал управляющему, как он надеялся, ободряющее письмо, в котором выразил надежду, что фирма получит-таки еще не один крупный заказ. Конечно, это было оптимизмом чистой воды. В конце концов, Рогар сам отказался от большей части своих доходов, чтобы не отправлять на улицу трех своих работников и не переносить производство в какую-нибудь страну третьего мира, где, ввиду последствий глобализации, вести его было бы гораздо прибыльнее. У Рогара оставались деньги только на маленькую двухкомнатную квартиру и один лишний проездной. Когда он получал пенсионный билет, дающий право на скидки при покупках, обычно изображал он своего племянника — все для того, чтобы не привлекать лишнего внимания; очень хорошо он помнил о том, как отреагировала кассирша, когда он после своего восьмидесятого дня рождения хотел купить свой первый льготный проездной билет, — его чуть ли не арестовали как мошенника в сфере социального обеспечения — и только потому, что он был другим. Он даже ничего не мог поделать с тем фактом, что мужчинам восьмидесяти лет не разрешалось дальше работать, чтобы не отнимать у кого-либо рабочие места.
Пособия по уходу за его женой хватало как раз на необходимые медикаменты, пеленки и четыре часа сиделки в месяц, чтобы Рогар мог хотя бы несколько раз в месяц покинуть дом больше чем на один или два часа. Но он не жаловался, так как, в конце концов, сам сократил свои доходы и снова взял к себе жену после почти тридцати лет раздельного проживания.
Одно из двух частных электронных писем было от его сына, в котором тот сообщал, что заедет на вокзал за своей сестрой в 11:30, и около 12 часов они навестят свою мать.
Более тридцати лет они навещают только свою мать. Сын Рогара, Роберт, был первым, кто заметил, что его отец был другим. После этого он разорвал с ним все связи. Дочь Рогара, Мирьяна, которая не намного позже бросила его, по крайней мере хотя бы звонила. Его жена оставалась с ним еще пять лет, до тех пор, когда ни спорт, ни косметика, ни медицина уже не могли скрывать различия между ними.
Когда несколько месяцев назад Рогар взял к себе Дебру, он снова увидел своих детей, в первый раз с похорон своего отца — это было двадцать пять лет тому назад. Особенно упрекал его Роберт. Он говорил, что отец ухаживает за матерью только потому, чтобы он и сестра навещали его. На возражения Рогара, которые казались неправдоподобными, Роберт отвечал убедительнее. С тех пор при редких встречах в разговоре они ограничивались лишь самым необходимым. Каждая встреча обливала кровью его сердце, когда он начинал думать о тех душевных ранах, которые нанесли ему его дети, отвернувшись от него, заставив его чувствовать себя почти монстром, и все только потому, что он был другим. Он часто плакал, когда Роберт снова вздорил, едва понимал, что у телефона его отец. Или когда Мирьяна отвечала по телефону чисто механически неправду о своем местонахождении — этим она успешно препятствовала каждой попытке Рогара завязать разговор, начав его хотя бы с погоды.
А погода была всегда дерьмовая, думал Рогар. Или валил пепел, или лил дождь, а порой и то и другое сразу. Ультрафиолетовое излучение в свою очередь вызывало меланому на незащищенной коже. Проект ООН по восстановлению озонового слоя не дал до сих пор никакого результата: слишком много СО2, метана и выхлопных газов за последнее тысячелетие скопилось в верхних слоях стратосферы. А программа по озеленению провалилась из-за сильного ультрафиолетового излучения — чертовы последствия не давали устранить причину!
Рогар разогнал бесполезные мысли о своих бессердечных детях, погоде и беспомощных ооновцах и посмотрел на часы. Пришло время мыть Дебру.
Вооруженный миской полной воды, мочалкой и полотенцем, он зашел в ее комнату.
“Так, Дебра, настало время тебя мыть”.
Она снова дремала и с трудом открыла глаза. Он снова повторил свое последнее предложение, вместо ответа она только выжидающе смотрела на него. Рогар откинул одеяло и снял с нее ночную сорочку. Как всегда он попытался отнять ее правую ногу от левой, на которой уже были пролежни, но когда она неосознанно двигала правой ногой, та вновь оказывалась прижатой к неподвижной левой. Как всегда возникли проблемы вынуть ее левую руку из ночной рубашки. Левую руку сгибала она редко, особенно плохо обстояло дело с пальцами: они у нее очень сильно болели, когда она пыталась их согнуть. Врач сказал, что это из-за того, что левая сторона ее тела была очень долго неподвижной: несколько месяцев в больнице, и потом за ней недостаточно присматривали. Тогда Рогар, с хорошей порцией элементарных медицинских знаний в голове, спросил врача, может ли это быть связано с тем, что никто не занимался с ней оздоровительной гимнастикой, чтобы дать возможность ее мозгу найти другие пути обретения контроля над ее конечностями. В ответ работник медицины только посмотрел в пол и пробурчал что-то о маленьком бюджете и нехватке квалифицированных кадров. Рогар постепенно мыл свою жену: сначала лицо, потом руки и так далее. Потом снял пеленку, вымыл нижнюю часть живота и постелил ей новую пеленку.
Потом он натер ее колено мазью, которая уменьшала боль (лечение исключительно симптомов). Он одел Дебру и посадил ее в инвалидное кресло с видом на окно. Он сказал ей еще раз, что их дети скоро придут и она, их мать, могла бы сегодня и поесть. Она снова ответила только кратким “Да”. Он хотел закрыть дверь, но тут она сказала “Подними повыше!”. Он вернулся, взял ее под мышки и поднял немного выше, так, чтобы она села поудобнее. Потом спросил еще раз, все ли нормально, и покинул комнату.
Мытье жены всегда сильно утомляло его, и теперь он радовался чашке кофе и куску пирога, который он приготовил этой ночью. Он пригубил четыре часа назад приготовленный кофе и принялся за пирог, сделанный из эрзац-масла, эрзац-муки и эрзац-яиц, а также заменителя сахара, и начал читать второе приватное электронное письмо.
Оно было от Ганди, его подружки еще из тех времен, когда можно было плавать под открытым небом в дни, когда облака закрывали солнце. Она была единственной, которая не отвернулась от него. Даже когда для последних его знакомых стало абсолютно ясно, что он был другим. Единственная из тех, кто еще был жив и поддерживал с ним довольно близкие отношения, ведущие к редким, но встречам. Она была его первой и, к сожалению, несчастной любовью — несчастной, потому что его любовь была отвергнута ею. Так что ему оставалось только одно — крепкая дружба, страстное желание близости и боль, которая длилась еще в течение целого года, до тех пор, пока не появилась Дебра.
С тех пор, как Ганди закончила свою учебу, она стала его личным врачом — обстоятельство, которое его жена, ненавидимая ее предшественницей Ганди до глубины души, никак не могла понять. Ганди уже как два года была на пенсии. Она была счастлива, так как через месяц после ее ухода на пенсию возраст выхода на пенсию для женщин был увеличен с 76 до 80 лет. Теперь у нее осталось всего несколько “преданных” пациентов.
В e-mail она указывала ему на то, что его последний “скучный мед. осмотр” был несколько месяцев назад — неудивительная для его возраста забывчивость, добавляла она.
Рогар уже радовался встрече, так как “скучный мед. осмотр” на протяжении уже пяти лет заканчивался безудержным сексом. Он каждый раз удивлялся тому, как много энергии она тратит в постели, что потом еще несколько дней после их встречи едва ли может стоять без посторонней помощи.
После того, как они переспали в первый раз, ей было тогда семьдесят четыре, она сказала ему, что всегда думала, что он предпочел бы молоденьких девушек. Он ответил, что он ведь другой, и они оба посмеялись над этим, едва не лопнули со смеху. Еще долго Рогар не смеялся столь безудержно, и это был первый раз, когда он смеялся над тем, что был другим.
Когда он в нее влюбился, ей только исполнилось 17, а он был на 6 лет ее старше. Когда же они, спустя 60 лет, оказались в одной постели, он выглядел достаточно молодым для того, чтобы сойти за ее внука. И он не только выглядел: он был молод и телом, и душой. Ни один врач в мире — большинству из них Рогар решил впредь не попадаться на глаза — не мог дать тому объяснение: просто он был абсолютно другим.
