Иностранный язык, как идея

«- Речей не слушает, будто я дура последняя... "Ты бы чего по гиштории почитала... По-голландски, по-немецки учить..." Пыталась, не понимаю ничего. Жену-то, чай, и без книжки любят...»

Алексей Толстой «Пётр Первый»

Одна из популярнейших тем осени – введение второго иностранного языка в качестве общеобязательного школьного предмета. Вовсю цитируются слова Дмитрия Ливанова, подчеркнувшего, что «… иностранные языки занимают достойное место в объеме школьной программы. Это не просто средство общения, но и средство развития памяти, интеллекта ребенка…». Как всегда, мнения разделились – одни полагают, что сие прекрасное начинание; другие - резонно подмечают бессмысленность изучения французского или немецкого, ибо давным-давно пора штудировать китайские иероглифы или арабскую вязь: мы же дружим с развивающимся и крепнущим Востоком, а не с продажно-лживой старухой-Европой! Третьи полагают, что наши дети и по-русски - то калякают с миллионом грамматических ошибок. Лучше уж не тратить время, деньги, нервы и прочие полезные ресурсы на второй-французский (безусловно, красивый и утончённый!), а как следует заняться родным правописанием – всеми этими «жи-ши», «ни-не» и «-тся-ться». Стеклянный-оловянный-деревянный и в придачу к ним - серебряный. Возможно, те скептики где-то очень сильно правы - грамотность нынче не в моде. Так, сын одной моей знакомой умудрился сделать несколько ошибок в слове… «замуж». У него получилось креативно-феерическое построение «за мушь». Аж два слова, из которых второе совершенно не поддаётся логическому осмыслению. Что характерно, мальчик не дебил и даже не отпетый двоечник, как можно было бы огульно предположить, а вполне успевающий школьник. Тихий, толстый, домашний, увлечённый гаджетами. Учащийся некоего …престижного лицея, где, как раз-таки, и преподаются два ин-яза. Я не берусь угадывать, на каком уровне находится его британо-галльская грамотность, но мне почему-то кажется, что и там он выдаёт роскошные перлы.


Лично я готова подписаться под каждым словом Дмитрия Ливанова – он прав, когда утверждает, что всякий новый язык, равно как и любое знание, это – средство развития. Любимый же многими вопросец: «А пригодится ли это в жизни?» я считаю излишним и даже вредным, ибо если так рассуждать, то для комфортного бытия вполне достаточного уметь считать деньги и читать лейблы. Остальное же – хоть вирши Пушкина, хоть тригонометрию – вполне можно вышвырнуть за ненадобностью, а по поводу биологии прямолинейно вопросить: «Я что, в хирурги готовлюсь?» На том и порешить.

Иностранный язык – не просто цивилизационный код, но и целая вселенная. Конечно, можно всё и вся прочитать в переводе, но, только, зная подлинник, вы уловите игру слов или юмор. Вот, допустим, название пьесы Уайльда «Как важно быть серьёзным» - The importance of being earnest. Напомню, что весь юмор там вертится не только вокруг пресловутой серьёзности, но и вокруг имени Эрнест (написание – Ernest, однако, звучание сходно). Вот этот двойной смысл – как важно быть Эрнестом - можно осознать только, читая вещь в оригинале. Или вот. Знаменитейшая вещь Вирджинии Вульф «Орландо» - это не просто странноватое, полуфантастическое повествование о некоем вечно живущем существе; это ещё и своеобразная история британской литературы и основных литературных стилей: от елизаветинских времён - до авангардных 1920-х годов. Воссоздавая очередной виток в бытии Орландо, авторша каждый раз «подделывает» свой слог под ту или иную эпоху, поэтому, не зная, как излагали английские авторы конца XVI – начала XX века, вы не уловите главной сути этой парадоксальной книги. Безусловно, переводы – прекрасны, и волшебство в них присутствует, но исчезает глубокий, непередаваемый фон. Могу привести и такой пример – «О, дивный новый мир!» Олдоса Хаксли – это наилучшее воплощение духа Art Deco в литературе. Если читать сие по-английски. Мгновенно видятся дамочки Тамары Лемпицки, безумные нагромождения «Метрополиса», фантазии Ле Корбюзье и прочая завораживающе-устрашающая красота межвоенного времени. И таких примеров можно привести очень много. Для меня иностранный язык – это способ постижения иной культуры, а не возможность болтовни в лондонском пабе или в миланском бутике. У вас, безусловно, могут быть иные мысли на сей счёт. Для кого-то знание иноземных оборотов нужно только для того чтобы в случае нужды проблеять: «Мсье, жё нё манж па сис жур» и далее «Гебен зи мир битте-е-е». Как вы помните, Воробьянинов изучал в гимназиях те самые два общеобязательных языка (безусловно, наряду с латынью и греческим).

Но вернёмся, однако, к теме школы. Если сводить обучение только к схватыванию житейских премудростей и всего того, что «стопроцентно пригодится» для жующего существования (жё не манж па…), то школа вообще не нужна. Человек учится, дабы ощущать ритм бытия, считывать идеи, генерировать мыслеформы, а уж будет ли он использовать химические формулы, исторические даты или французскую поэзию – вопрос личного выбора. Кстати, если уж мы вспомнили Ипполита Матвеевича, то нелишне добавить, что именно владение иностранными языками всегда отделяло русскую аристократию, а впоследствии – образованную прослойку от простолюдинов. Вся наша литература, так или иначе, касается этой темы – в каждом хрестоматийном повествовании мы находим многочисленных княжон и уездных предводителей, произносивших «…русский Н, как N французский» и читавших у себя в деревне аглицкие газеты.

Как вы помните, всё началось с Петра Великого – именно он заложил основы нашего неуёмного европоцентризма. Правда, он смотрел в сторону города Амстердама вовсе не с целью разглядеть там шикарные парики, пышные кружевные жабо и дамские причёски а-ля фонтанж. Основная задача - обучиться современному кораблестроению, физике с математикой, а заодно – политесу, принятому при дворах западных монархов. В начале XVIII столетия предпочтение отдавалось голландскому, немецкому и английскому языкам. То была ориентированность на работу и - сотрудничество с североевропейскими мастерами. Но со временем русский социум - как, впрочем, и весь тогдашний цивилизованный мир - повернулся в сторону Версаля и занял прочные галломанские позиции.

В эпоху Елизаветы Петровны – кстати, обожавшей всё французское - возникло понятие «петиметр» (фр. ‘petit-maître’ – букв. «господинчик»). Так называли стильно одетых, светских молодых мужчин, стремящихся произвести впечатление своим шикарным платьем и изысканными манерами. Петиметр выражал свои нехитрые мысли исключительно по-французски и презирал «варварский» язык своих предков. Литератор и общественный деятель Иван Елагин высмеивал господинчиков в своих произведениях, провозглашая, что подобные молодые вертопрахи – позор Отечества: «И, следуя во всем обычаям французским, / Быть в посмеяние разумным людям русским…». Неуёмных франкофилов критиковал и Александр Сумароков. В его комедии «Пустая ссора» можно прочитать диалог петиметра и кокетки. Неумные и малограмотные, они говорят на забавной смеси русского и французского языков.

«-Вы так мне флатируете, что уж невозможно.

- Вы мне не поверите, что я вас адорирую.

-Я этого, сударь, не меритирую.

-Я думаю, что вы довольно ремаркированы быть могли, чтоб я опре де вас всегда в конфузии».

Кстати, примерно так болтали и …советские стиляги 1950-х, но только с одним отличием – они использовали англицизмы (шузы – ботинки, хеток – шляпа, фазер – отец и так далее).

А вот и молоденький дворянин Иванушка из комедии Дениса Фонвизина «Бригадир», который прямолинеен, как любой персонаж эпохи классицизма: «Madame! Я благодарю вас за вашу учтивость. Признаюсь, что я хотел бы иметь и сам такую жену, с которою бы я говорить не мог иным языком, кроме французского. Наша жизнь пошла бы гораздо счастливее». Но вскоре версальская монополия была нарушена, ибо в России началась англомания. В Москве в 1772 году торжественно открывается Английский клуб; аристократы украшают свои усадьбы на аглицкий манер и выписывают лондонские журналы с описанием безумных технических новинок. Отныне русское дворянство условно делилось на галломанов и англоманов, посему французских гувернёров самым нахальным образом потеснили английские мисс.

Помните «Барышню-крестьянку» Лизу, которую отец называл не иначе, как Бетси? У этой очаровательной деревенской дворяночки имелась и мисс-наставница мисс Жаксон (безусловно, Джексон, ибо Пушкин по привычке окрестил её на французский манер). Англоманом был и Евгений Онегин, который не только подражал Джорджу Браммеллу – родоначальнику дендизма, но и читывал Адама Смита. Итак, в хорошем обществе стало принято говорить по-французски и по-английски. Интересно, что тот же Пушкин, описывая свою Татьяну «русскую душою», замечает, что «она по-русски плохо знала», поэтому самое популярное, хрестоматийное, бесконечно цитируемое письмо к Онегину было написано по-французски… Ещё один незабываемый пример. Так, господин Чацкий гневно произносит: «Воскреснем ли когда от чужеземных мод, / Чтоб умный, добрый наш народ, / Хотя по языку нас не считал за немцев…». Они по-русски плохо знали. Именно поэтому впоследствии возникли закономерные теории, гласящие, что аристократия и простолюдины – это два различных этноса, говорящие на разных языках. Знатные люди – на франко-английской смеси; крестьянство – собственно, на русском. Или вот - «Анна Каренина». Русский человек Стива женат на русской же дворянке Долли, у которой есть сестрица Кити. Светской жизнью заправляет пресыщенная львица Бетси Тверская…

Да что говорить о бомонде? Любой затрапезный помещик старался выписать для своих деток иноземного учителя или гувернантку. Помните чеховскую «Дочь Альбиона»? «Возле него стояла высокая, тонкая англичанка с выпуклыми рачьими глазами и большим птичьим носом, похожим скорей на крючок, чем на нос. <…> Для детей только и держу этого тритона. Не будь детей, я бы ее и за десять верст к своему имению не подпустил. А талия? Эта кукла напоминает мне длинный гвоздь. Так, знаешь, взял бы и в землю вбил». В гимназиях и реальных училищах изучали французский и немецкий языки, поэтому русская литература второй половины XIX – начала XX века обогатилась колоритными образами «немцев» и «французов».

После 1917 года ситуация кардинально изменилась – постижение языков сделалось частью …грядущей Мировой Революции. Провозглашалось: мы должны понимать и британского докера, и немецкого сталевара, и французского булочника. Ну, и, разумеется, говорить с тамошними буржуями не только языком пуль, но и (до поры – до времени) языком дипломатии. Ещё шолоховский Макар Нагульнов пытался изучать буржуйский English, который ему совершенно не нравился своим произношением: «Как будто шипят на нас - рашн, революшн». Между прочим, в 1920-х годах всерьёз обсуждался вариант перехода на единый мировой язык эсперанто. Мол, это станет общепролетарской системой коммуникации, понятной и доступной каждому. Но сия идея, как и многие экспериментальные дерзновения 1920-х быстро сошла на нет. В предвоенных школах активно изучали Deutsch – попервоначалу он считался языком потенциального союзника (не спешите кипятиться – я имею в виду до-гитлеровскую Германию, в которой была очень сильна коммунистическая фракция). Но по иронии судьбы Deutsch превратился в язык самого беспощадного врага. Вермахтовские офицеры в своих письмах с удивлением отмечали, что русские понимают язык Гёте и Шиллера, а также могут внятно излагать свои мысли на «истинно арийском» наречии. Фашистам сие казалось фантастическим – геббельсовская пропаганда рисовала советского человека этаким грязным дикарём, который знает три слова по-русски, да и те – непечатные.

В послевоенном СССР всё опять изменилось – популярным сделался English, который уже в 1950-х называли «мировым языком». В СССР появились специализированные языковые школы, очень скоро превратившиеся в знак-символ элитарности. Знание языков, как и до революции, стало маркером «высшего круга». Учёба в подобном заведении часто оборачивалась ярмаркой тщеславия – пресыщенные «мажоры» соревновались не столько в усвоении Past Indefinite-ов с Past Simple-ами, сколько в похвальбе импортными шмотками, новомодными записями поп-звёзд да превеликими папиными возможностями. Знание иностранного языка рассматривалось, как вероятность работы за границей или хотя бы «с» заграницей – к примеру, переводчиком западной литературы, что в те времена считалось весьма престижным занятием. С конца 1980-х годов на волне Перестройки стали открываться языковые курсы, причём, обычный английский язык тогда уступал в популярности American English-у - предполагалось, что мы обязаны учиться правильному бытию именно у Америки.

Начиная с 1990-х годов у нас возникло много лицеев и гимназий с непременным изучением второго-иностранного, и вот теперь мы поставлены перед фактом – даже в простой, дворовой школе должны осваиваться два языка. Проблема, как всегда, в кадрах и в расписании – где школы будут искать многочисленных «француженок» с «немками», а тем более – «испанок»? Да и предметов у нынешних детей куда больше, чем в те блаженные времена, когда всякий двоечник знал, как правильно писать слово «замуж». По-русски. И ещё раз повторю – знание языков это не бездумное «умение» читать лейблы, вывески и фамилии голливудских звёзд, но – погружение в культуру, и если это погружение гарантирует наш многострадальный Минобраз, тогда я «за».

Галина Иванкина

ertata