10 июня исполняется 100 лет со дня рождения Тихона Хренникова. Лауреат Ленинской, трех Сталинских, Государственных премий СССР и России, Хренников более четырех десятилетий возглавлял Союз композиторов, и его авторитет был непререкаем. Написанные им песни становились народными, в театрах страны шли его оперы и балеты, в концертных залах звучала симфоническая музыка.


В постсоветские времена ситуация диаметрально изменилась. Имя Хренникова не дает покоя потомкам: его обвиняют в травле молодых композиторов, конъюнктурности, сталинизме. Недавно пианист Евгений Кисин, вспоминая о добрых делах композитора, на которые тот был поистине щедр, сказал: «Думаю, что если бы даже Хренников не написал ничего, кроме этой дивной песни («Московские окна»), его имя вошло бы в историю. Вспомним же — про себя или вслух тихонько: «Он мне дорог с давних лет, и его яснее нет, московских окон негасимый свет…»

В преддверии юбилея состоялся наш разговор с внуком композитора Андреем КОКАРЕВЫМ — главой Благотворительного фонда Тихона Хренникова.


Как и где отмечаете столетие?

В разных городах России. На концертах в Москве, Ельце, Орле, Воронеже, Чебоксарах, Томске, Владимире, Магадане музыка Хренникова звучала в исполнении лучших оркестров и хоровых коллективов. Впереди — выставки, юбилейные вечера в Томске, Иркутске, Тюмени, Челябинске, Омске, Твери, Перми, Ярославле, Рыбинске, Красноярске. В Липецке пройдет кинофестиваль «Гусарская баллада». 9 июня в Концертном зале имени Чайковского за пульт встанет Валерий Гергиев, он же проведет юбилейный концерт в Ельце, где родился композитор.

В день рождения Тихона Николаевича в БЗК выступят его ученики, 16 июня в Самаре — скрипач Никита Борисоглебский и правнук композитора Тихон Хренников-младший (он же осенью проведет большое концертное турне по городам России). Пять концертов в Осташкове сложатся в фестиваль «Музыкальные вечера на Селигере», в Томске пройдет Открытый сибирский конкурс на лучшее исполнение произведений Хренникова. Кульминация намечена на 8 декабря — в Большом театре состоится финальное торжество.

Цель юбилейного года — поднять интерес к музыке Тихона Николаевича. Меня более всего волнует, что последнее время она предана забвению.

Что Вы имеете в виду? Песни Тихона Николаевича поет вся страна, да масштаб торжеств впечатляет…

Я имею в виду отнюдь не только Россию. Музыку Хренникова еще в 30-х годах исполняли Леопольд Стоковский, Юджин Орманди, Шарль Мюнш. Так он ярко начинал! Я случайно купил в букинистической лавке Лондона книжку «Советские композиторы», выпущенную в Англии в 1943 году. В ней представлена биография дедушки. Сейчас же в западных энциклопедиях тиражируются скабрезные анекдоты о нем. Открываете серьезное музыкальное издание, а там о Хренникове написано только то, что он 40 лет тиранил советскую музыку, успев сгнобить за это время Шостаковича, Шнитке, Денисова, Губайдулину, etc.

Хренникову до сих пор вменяют в вину доклад 1948-го года о формализме в музыке?

Да, но тот доклад он искупил всей последующей жизнью. Как на весах: на одной чаше — доклад 48-го года, на другой — множество людей, которым он помог за сорок три года руководства Союзом композиторов. Ни одного человека не сдал власти, всех отстоял.

Доклады-то в советской системе, мы знаем, готовил не один человек.

Но Хренников — прочитал. Кто готовил постановление и доклад — западным читателям надо объяснять. Навесить ярлык легче. Да и позиция для критики весьма удобна — своей должностью Тихон Николаевич олицетворял режим. Его музыка уже многие годы не исполняется за границей, с тех пор, как он возглавил Союз композиторов СССР. Можно называть Хренникова кем угодно, но он в первую очередь выдающийся музыкант, и написанная им музыка достойна исполнения. Говоря современным языком, он композитор топового уровня. Масла в огонь подлили эмигранты.

То есть не только Шостакович, который якобы рассказал небылицы Соломону Волкову?

И Мстислав Ростропович, и Михаил Гольдштейн, и, конечно, автор «воспоминаний Шостаковича». Знаете, все они с дедушкой дружили, что называется, не на жизнь, а на смерть. Ростропович не только играл Виолончельный концерт, посвященный ему Хренниковым, но и писал о нем хвалебные слова, включил его сочинение в свой знаменитый Лондонский марафон наряду с шедеврами виолончельной музыки. Когда Ростроповичи уезжали за границу, свою собачку Терри они оставили у родственников Хренникова. Гольдштейн тоже играл дедушкин концерт. У меня хранится много письменных свидетельств и замечательных фото, говорящих о теплых отношениях к Хренникову всех этих эмигрантов до того, как они покинули Союз. Однако ничто не помешало им потом топтать диски с записями хренниковской музыки и множить слухи. Они, конечно, использовали ситуацию холодной войны для сколачивания собственного политического капитала. Сразу поняли, что Западу нужен плачущий Шостакович, а не жизнерадостный Хренников. Выработался стереотип: жизнеутверждающие мелодии льют воду на мельницу коммунизма, а жизнь в Советском Союзе может порождать только музыку страдания.

С Мстиславом Ростроповичем
В гениальной музыке Шостаковича многое определял его характер и его фобии…

По природе он пессимист, дедушка — оптимист. Их нельзя было заставить писать другую музыку — честь им и хвала за это. Так ли уж гнобили Шостаковича? После 1948 года он получил две Сталинские, Государственную и Ленинскую премии, причем — в течение нескольких лет, и именно тогда, когда Хренников возглавил музыкальную секцию Сталинского комитета по премиям.

Их сталкивали с самого начала, тут еще про противостояние Ленинграда и Москвы не надо забывать. В 30-е годы, когда дедушка приезжал в Ленинград, они с Шостаковичем музицировали в четыре руки. Отношения охладели после того, как Хренников написал оперу «В бурю». Эта песенная опера Шостаковичу не понравилась, и он написал дедушке длинное письмо, где уверял, что опера — однодневка. В «желтой» околомузыкальной прессе я прочитал очередной анекдот, как дедушка якобы в ярости разорвал письмо и топтал портрет Шостаковича. Письма он не рвал, оно хранится в моем архиве, ответ Шостаковичу написал, хотя и не отправил. Обиделся, конечно, страшно. Он был влюблен в эту оперу, даже дочь свою назвал Наташей по имени главной героини, отказавшись тем самым от бриллиантов, обещанных ему Немировичем-Данченко при условии, что новорожденную назовут Екатериной. Сам же Немирович-Данченко завещал на своих похоронах исполнить одну из сцен оперы «В бурю». В советские годы она пользовалась популярностью, ее ставили во многих театрах. Худрук «Геликон-оперы» Дмитрий Бертман рассказывает, что он раз тридцать ее в детстве слушал и до сих пор помнит наизусть.

А что же не поставит, раз так любит?

Он подготовил «Хренников-гала», где звучат фрагменты оперы. Поставить ее целиком сложно, нужна какая-то новая концепция. Антоновский мятеж на Тамбовщине — сегодня сюжет непонятный.

А что скажете о «хренниковской семерке» — композиторах, подвергнутых критике на VI съезде Союза композиторов?

У дедушки были свои приоритеты в музыке, и авангардисты в их число не входили. Он считал, что авангард — не путь для русской музыки, и мечтал о развитии традиций русской музыкальной культуры.

«Внятный мелодизм» — так говорил Тихон Николаевич?

Да-да, он хотел приумножать традиции и приобщать к советской культуре голоса композиторов союзных республик. Мы-то не называли Хачатуряна армянским композитором, он — советский. Да, Хренников раскритиковал семерку, и раскритиковал по искреннему убеждению. О репрессиях со стороны государства говорить незачем, их и в помине не было. Думаю, пришло время попытаться объективно взглянуть на личность Хренникова, на его музыку, на его место в истории русской и мировой музыкальной культуры.

Такими задачами, как я понимаю, и занимается Благотворительный Фонд Тихона Хренникова под Вашим руководством. Как Фонд возник?

Еще при дедушкиной жизни, но поначалу — без определенного сюжета. Такой немножко домашний фонд, без спонсоров и господдержки: проводили некоторые мероприятия, концерты, связанные с именем Хренникова. Сейчас наша задача сделать Фонд организацией с собственным лицом — для пропаганды музыки Хренникова и композиторов советского периода.

Совместно с «Мелодией» во главе с ее новым руководителем Андреем Кричевским выпускаем Антологию фортепианной музыки русских и советских композиторов. Проект — грандиозный, запланировано 30 дисков в нескольких блоках. Музыка — советская, постсоветская, досоветская, русская классическая и музыка русского зарубежья. Исполнители — молодые пианисты. На Западе к серии в целом и к шести первым дискам отнеслись прекрасно. Одна из идей Фонда — записать произведения, удостоенные Ленинских, Сталинских и Государственных премий СССР. Конечно, исключим откровенно конъюнктурные или профессионально слабые. Но в целом это редкий репертуар, на Западе его обычно называют «спящими хитами».

Важная работа, которой мы начинаем заниматься, — сооружение памятника Тихону Николаевичу в столице. Надеюсь, получим разрешение московских властей на установку и попробуем собрать народные средства на памятник народному композитору, чьи песни знает вся страна. Еще издаем книгу о дедушке: фотографии, цитаты, отзывы. Чтобы каждый мог понять, каким был Тихон Николаевич.

Музыке, наверное, учились по настоянию Тихона Николаевича?

До 14 лет я жил с бабушкой и дедушкой, только потом переехал к родителям. Шесть лет прятался в туалете от учителя музыки, когда тот приходил. И добился своего — занятия прекратились. Яркие воспоминания — частые ночные застолья, когда дедушка и бабушка возвращались со спектаклей или концертов с гостями.

За столом пели? Музыка звучала?

Да что вы! От музыки все за день так уставали… Собирались, чтобы поговорить, выпить — правда, пили немного — и закусить. Большим успехом пользовались кулебяки. Их готовила домработница Полина Степановна, тетя Поля, — она прожила в семье с 1936 года до самой своей смерти. Но бывали и музыкальные визиты — тогда, конечно, звучала музыка: Коля Петров играл новые программы, Николай Гяуров что-то пел и советовался с дедушкой, Леонид Коган приходил постоянно. Помню, «тропа великих» не зарастала: Евгений Светланов, Владимир Спиваков, Валерий Гергиев, Игорь Безродный, Игорь Ойстрах, Владимир Федосеев, Владимир Крайнев, Виктор Пикайзен. А потом, уже в 1980-х, пошла молодежь — Вадик Репин, Женя Кисин, Максим Венгеров. Завершалось все, конечно, трапезой. Второго такого гостеприимного дома, как дедушкин, я в своей жизни больше не встречал. Тихон Николаевич до конца жизни сохранил привычку угощать всех, кто приходил — если не накормить обедом, то уж точно напоить чаем, предложить бутерброды. Многолюдно бывало на днях рождения. Один, в конце 80-х, особенно памятен. Все собрались, сели за стол, и вдруг пришли дедушкины ученики. Неожиданно — они его уже чествовали в консерватории, но решили поздравить всем кагалом еще раз. Дедушка позвал меня: «Немедленно дуй в Союз композиторов за угощениями». Пока студентам сервировали стол, я успел обернуться туда-обратно. С того года дедушка обязательно готовился к приходу учеников, накрывали отдельный стол для молодежи. Гостеприимство — удивительная черта дедушки.

Помните его строгим?

Бывало, но очень редко. За провинность дедушка мог прикрикнуть, и — грозно. Тогда я понимал, что довел его до белого каления. Но вообще у него была замечательная черта — он умел слушать другого человека. То есть у тебя всегда была возможность сказать в свое оправдание пару слов. Это особенно важно, когда ты не чувствуешь за собой вины.

Как Тихон Николаевич работал?

Он выстроил удобный для себя график и старался правилам не изменять. Просыпался около девяти, потому что в семье ложились спать поздно. Утром писал музыку. Никогда за роялем не проверял написанного — мелодии звучали у него в голове. Потом обедал и ехал в Союз композиторов. Возвращался поздно и, если без гостей, садился за рояль и репетировал. Он же часто играл свои фортепианные концерты, вот постоянно и отрабатывал технику. Мог десятки раз повторять одно и то же. Родительская квартира располагалась этажом выше, и, когда я переехал от дедушки к ним, мне отдали комнату, которая располагалась как раз над его кабинетом. Так что я засыпал под его репетиционные рулады.

Переживал ли Тихон Николаевич, что ни дочь, ни внук не связаны с музыкой? Радовался ли успехам правнука Хренникова-младшего?

Дедушка по большому счету ни из-за чего не переживал, беспокоился только за здоровье близких людей. Нам своих волнений он не показывал.

Потому и прожил так долго...

Наверное, хотя история с перестройкой и с той грязью, что полилась потоком, отняла у него и силы, и годы. Он бы дольше жил. По поводу избранного нами пути не горевал, а тому, что Тихон стал заниматься музыкой, радовался, как радовался и его успехам, хотя в целом относился к этому скептически.

Почему?

Тихон начал заниматься музыкой в 13 лет, почти случайно. У нас рояли и пианино стояли в каждой комнате, и мы шестилетнему Тише задали вопрос: «Будешь заниматься?» Он отказался. Мы к тому времени уже на волнах перестройки сильно демократизировались и решили: раз ребенок не хочет — не надо. А в 13 лет Тихон стал разбираться с нотами, пытался выучить «Лунную сонату». Тогда дедушка позвонил Александру Ашотовичу Мндоянцу и попросил его послушать правнука. Педагог ответил: «Что слушать? Поздно. Я, конечно, возьму его, раз Вы, Тихон Николаевич, просите». За год Тихон проходил по 2-3 класса музыкальной школы, темп взял стремительный, потом поступил в Мерзляковку — училище при консерватории, и окончил его за три года с отличием. В консерваторию Тихон поступил, когда дедушка еще был жив.

Ваша любимая дедушкина песня?

Много любимых. «Колыбельная Светланы» — самая задушевная, «Прощание» («Иди, любимый мой...»), песни, которые пел Сергей Лемешев: «Вечер потух», «Зимняя дорога» на стихи Пушкина, «Песня о песне» на слова Тихонова. Особая любовь — «Что так сердце растревожено...» В ней живет такая душевная ностальгия по любовным историям, которые, наверное, случаются у каждого человека. История, рассказанная в четырех куплетах, универсальна. Для каждого — своя, родная.

Елена Федоренко. газета "Культура"

«СТАЛИН ЗНАЛ МУЗЫКУ ЛУЧШЕ НАС...»


Беседа с Героем Социалистического Труда, народным артистом СССР, лауреатом Ленинской, Сталинских и Государственных премий Тихоном Хренниковым от 27 сентября 2006 г.

Тихон Николаевич, хотелось бы поговорить о временах легендарных — годах начала расцвета нашей державы. Как вы пришли в музыку, какие люди вам помогали, с чем вы столкнулись при вхождении в искусство, как сложились отношения с властью в 20-30-е годы прошлого века?

Тихон ХРЕННИКОВ. Я родился в Ельце. К сожалению, там не было ни одной музыкальной школы и вообще не было музыкальных педагогов. Поэтому мое музыкальное развитие шло в основном по школьной линии. У нас там был свой энтузиаст — руководитель школьного хора Иван Матвеевич Зизюкин, который дал мне первые музыкальные познания и впервые обнаружил творческие способности. У меня был хороший музыкальный слух, поэтому постоянно приходилось запевать, быть первым в школьном хоре.

А был качественный школьный хор? Это очень важно, ведь сегодня почти нет школьных хоров — даже плохоньких.

Да. В то время вся музыка, которая была в Ельце, в основном находилась при школах. Маэстро Иван Матвеевич был учителем музыки не только при мне, а и при моих старших братьях, сестрах. Я помню его пожилым человеком — он служил еще в гимназиях. У него был огромный опыт хорового школьного дела. И мы были не просто учеником и учителем — он был другом семьи.

В то время мои домашние уже заметили во мне большое стремление к музыке, а мне тогда было лет 7-8. В школу я вообще поступил рано, в 6 лет. У меня был друг, отец которого был директором школы. И как-то мы шли по улице, баловались, баловались, а потом решили, что будем вместе учиться в школе. И вот я переходил из класса в класс, пел все более сложные вещи в хоре. У нас был также струнный оркестр при школе, где я играл на гитаре. Потом мне надоело играть на гитаре, захотелось что-то экзотическое придумать. Я взял семь стаканов, настроил их по гамме и стал солировать. С этим оркестром мы выступали в городском саду. Это были мои первые артистические выступления, в 1923-25 годах.

Казалось бы, только что прошла разрушительная гражданская война, а музыкальная жизнь, по вашим рассказам, была довольно живой.

Музыку любили все. В Ельце при Университете был открыт даже музыкальный факультет. Было и вокальное отделение. Кстати говоря, первые учителем был у нас знаменитый Рославец, который появился внезапно в городе. Он играл на скрипке и преподавал в Университете, создал профсоюз музыкантов. Жена его была пианисткой. И они вместе концертировали. Но я тогда был совсем маленьким. Это было начало двадцатых годов.

На меня обратили внимание, когда я стал выступать с оркестром. Увидели, что мальчик тянется к музыке. А дома у нас не было никакого инструмента. Когда моя старшая сестра вышла замуж, она смогла купить пианино, и начали искать учителя, который смог бы со мной заниматься. Таким преподавателем стал чех Кретонь, закончивший теоретическое отделение Московской консерватории, но поскольку в Ельце работы для него не находилось, он работал простым бухгалтером. Он стал со мной заниматься игрой на рояле. Я начал быстро приспосабливаться к инструменту, делал успехи. После того, как из города уехал Рославец, случайно в Елец приехал с концертами пианист Агарков, учителем которого был сам Игумнов. Город ему понравился, он женился и осел в Ельце. Поскольку появился такой специалист, я стал заниматься у него, уже более профессионально, хотя и недолго.

Еще мальчишкой я прочитал книжку о Моцарте и решил, что обязательно буду композитором. Так и случилось. Я вдруг стал сочинять музыку. А у моей сестры была подруга, Софья Григорьевна Цейтлина, которая училась в московском Гнесинском техникуме. Она, послушав меня, поговорила с Михаилом Фабиановичем Гнесиным, который сказал: привезите его ко мне. Мне исполнилось уже 15 лет к тому времени, в 1928 году, я закончил восемь классов (тогда общее образование заканчивалось школой-девятилеткой, которую я и закончил через год). Я поиграл знаменитому музыканту-педагогу, он отнесся ко мне невероятно ласково, пригласил заниматься. Надарил мне всяких нот современных композиторов…

Какие музыкальные впечатления о новых композиторах вам могла дать жизнь в Ельце? Доходили ли туда сочинения Прокофьева, Рахманинова, западных мастеров?

Музыкальной жизни особенно не было. Приезжали, помню, замечательный скрипач Фурер, знаменитый бас Александр Пирогов. Но это были отдельные посещения.

Музыку XX века вы тогда еще не знали вообще?

Нет. Начальное музыкальное образование было строго классичным. Кроме того, повсюду звучала народная музыка, бытовые жанры — это то, что меня окружало в Ельце. Все мои старшие братья и сестры были очень музыкальны, дома постоянно звучала музыка. Все пели, играли на гитарах, мандолинах — самых распространенных инструментах в то время. Это выгодно отличало то время от нынешнего, когда живое музицирование стало странной редкостью. Но, по сути, там не было никакой основы для серьезного музыкального развития. Мой старший брат Глеб музыкой высокого уровня стал заниматься в Москве — у него вдруг обнаружили замечательный тенор. Его хвалил сам Собинов. Поэтому брат параллельно занимался и в Московском университете на математическом факультете (все мои старшие братья были математиками и физиками), и в Консерватории. Это было в конце Первой мировой войны, в 1918 году. Но поскольку вся наша семья была воспитана в патриотическом духе, мы были патриотами до мозга костей,— он пошел добровольцем на фронт. Тогда шли последние бои с немцами. И его убили в первом же бою под Двинском. Я помню, когда мать получила телеграмму, она просто рухнула. Горе было невероятное, он был любимцем всей семьи. А в семье было 10 детей. Я — десятый.

В 1929 году, закончив девятилетку с административно-общественным уклоном, я написал письмо Гнесину: ехать ли мне секретарем сельсовета куда-нибудь или начинать заниматься музыкой серьезно? Он мне ответил: у вас достаточно способностей, чтобы избрать музыку своей специальностью, а что из вас получится, это зависит от того, как вы будете трудиться. Сестра жила с мужем-профессором в Москве в маленькой однокомнатной квартире, поэтому я поселился в общежитии. Для того, чтобы выдержать экзамены, у меня совершенно не хватало знаний. Поэтому Михаил Фабианович познакомил меня со знаменитой сестрой — Еленой Фабиановной Гнесиной. Она дала распоряжение Евгению Голубеву (его имя выбито золотыми буквами на доске золотых медалистов у Малого зала Московской консерватории) в недельный срок подготовить меня к поступлению. Всю неделю я занимался как зверь, день и ночь, впитывал в себя знания, как губка. И сдал успешно экзамены.

Для вас открылась столичная музыкальная жизнь, которая тогда была насыщенной. Творили могучие, а порой и великие музыканты. Какое впечатление на вас произвела концертная жизнь конца 20-х — начала 30-х годов?

В пору, когда я только приехал в Москву, я никак не мог еще знакомиться с этой концертной жизнью. Денег не было. У меня было только тридцать копеек на обед в рабочей столовой. Я пешком ходил по Москве. Не было денег даже на трамвай. Когда удавалось проехать зайцем, для меня это было счастьем. Я только входил в само существо московской жизни. Поэтому пока не было никаких концертов. Мне дали стипендию. Михаил Фабианович относился ко мне просто по-отцовски и Елена Фабиановна — хорошо. Но я сразу же начал усиленно заниматься. Я пользовался тем, что можно было заниматься на инструменте целый день, пока сестра и ее муж были на работе. Я в три года закончил Гнесинский техникум, занимался не просто много — исступленно. И в 1932-м году меня приняли в консерваторию сразу на второй курс. А в 33-м году Наталья Сац предложила мне написать музыку к спектаклю ее театра "Миг". Это спустя три года с тех пор, как я в кирзовых сапогах, в сатиновой рубахе, которую сшила мать, приехал из Ельца! "Миг" был антифашистской пьесой, поставленной Натальей Сац. Ее театр — знаменитый театр в Москве. Всех иностранцев, которые к нам приезжали, первым делом вели туда. Сац была в восторге от написанной музыки. Потом я из нее сделал сюиту, которая много раз исполнялась. Тут я уже немного заработал денег, смог немного приодеться.

Очень интересна история того, как я начал по-настоящему заниматься игрой на рояле. Я поступал в Московскую консерваторию без экзаменов, потому что меня уже знали. Но комиссия при поступлении все же попросила меня что-то сыграть. Я обожал Баха и решил исполнить прелюдию и фугу ми-бемоль минор из первого тома "Хорошо темперированного клавира". Случайно, когда я играл, в зал зашел Генрих Густавович Нейгауз. После исполнения он встретил меня и говорит: “Хренников, вы хотите у меня заниматься?” Я обалдел, потому что к Нейгаузу попасть было невозможно. Это был совершенно потрясающий педагог. Я отвечаю: “Генрих Густавович, об этом можно только мечтать!” Завтра, говорит он мне, в такой-то час приходите на занятия. Вот какие бывают случайности. Параллельно я учился композиции у Шебалина. Тогда же написал свой Первый фортепианный концерт, который после играл по всему миру.

Считаете ли вы, что в те годы проводилась государственная политика по привлечению талантов, самородков из народа к сложному искусству, к вершинам высокой профессиональной культуры?

Это происходило не только в названные вами годы. Это было политикой нашего Советского государства во все времена его существования — приобщать к культуре народ. Если говорить о музыкальном развитии, нельзя не вспомнить огромное число кружков художественной самодеятельности. Сколько тратилось государственных денег, чтобы широкие круги людей принимали в них участие! И рабочие, и труженики села, где тоже развивалась самодеятельность. Какие были замечательные сельские хоровые коллективы! На протяжении всех лет Советской власти шло небывало широкое приобщение людей к настоящей культуре. В этом одно из главных отличий Советской поры от того, что происходит сегодня.

Представьте себе: рождается ныне человек в том же Ельце, Владимире или Ярославле, и он музыкально одарен. Но он ведь не может реализовать свой дар. Или я неправ?

Массовая, регулярная поддержка талантов, вся ее финансово-педагогическая структура, конечно, уничтожена. Но, знаете, на частном, немногочисленном уровне сегодня все же не так безнадежно дело с художественным будущим России, как еще недавно. Видимо, Россия не окончательно утратила силу самозаживления. Немного стала исправляться ситуация. Порадуемся — наши традиции еще живы. В последние годы мы из Москвы пишем письма в провинцию, губернаторам: привозите талантливых детей! Привозят. Такого количества талантливых ребят не было никогда! Несмотря на страшные трудности — материальные и другие — родители пытаются им дать возможность выйти из бездуховного омута. Правда, и в провинции сейчас возрождается нормальная деятельность музыкальных школ и училищ.

Но высшее-то музыкальное образование — как получить нынешнему "не ребенку нового русского"?

Я множество писем написал губернаторам. Несколько человек откликнулись. Несколько очень талантливых ребят из Липецка получают от своего губернатора специальные стипендии. Они могут снять комнату, жить в Москве с родными. Им помогает их малая Родина, родные места помогают. И это становится новой традицией. Многие губернаторы так помогают. Но они требуют, чтобы поддержанный таким образом талант потом послужил родным местам. И отдача есть. Например, сегодня в Ельце девять музыкальных школ, есть музыкальное училище моего имени, — они же укомплектованы местными кадрами, получившими достойное образование! Мы организовали там и университет — такой же, как в Москве, с такими же правами. И в нем есть музыковедческое отделение.

То есть можно сказать, что сейчас начинается возрождение традиции. Так?

Так оно и происходит. Но для этого нужны люди, которые беспокоились бы об этом возрождении, которые могли бы похлопотать, написать письмо, кому нужно. Только так можно поддержать молодые таланты.

Вы приехали в Москву как раз к началу политического взлета Иосифа Виссарионовича Сталина. И на ваших глазах проходила вся основная политическая карьера Сталина. Наверняка у вас сложилось какое-то мнение о годах его правления, о масштабе его личности.

В период моего приезда, в 20-е годы, покровителем культуры был Луначарский. А Сталин играл эту роль позже. Без сомнения, это величайший человек, который нашу Родину превратил в такое государство, которое стало величайшим в мире. Если взять культуру, не могу не вспомнить, как к нам приезжали из Америки наши коллеги-композиторы, которые признавались, что в Америке нет ничего похожего на ту огромную государственную поддержку, которая есть в СССР.

Может быть, разница отношения к культуре и, соответственно, жизнь культуры (в том числе и материальная), сейчас и во времена, о которых вы вспоминали, коренится в разнице культурного уровня руководителей государства? Сталин посещал оперные спектакли, симфонические концерты не протокола ради. А вот Ельцин на моей памяти не посетил такого рода мероприятия ни разу…

Сталин, по-моему, музыку знал лучше, чем кто-либо из нас. Он постоянно ходил на спектакли Большого театра и часто водил туда Политбюро — воспитывал, так сказать, своих сотрудников. Он страстно любил слушать Максима Дормидонтовича Михайлова — замечательный был бас. Сталин был на моей опере "В бурю". Поставил ее Владимир Иванович Немирович-Данченко, премьера была в 1939 году. Итак, там присутствовали Сталин, Молотов, Ворошилов, и им понравилось. Сталин пригласил к себе Немировича-Данченко и меня. Еще раньше предупреждали, чтобы был наготове — но я в тот вечер был в Киеве. Там была премьера той же оперы, дирижировал Рахлин, он никогда не изучал заранее партитуру, и я не мог не быть в Киеве, чтобы хоть верные темпы показать. Но Сталин не обиделся. Во всяком случае, на следующий день в "Правде" напечатали статью, где говорилось, что руководители страны были на премьере оперы "В бурю", и Сталин высказал свою похвалу в отношении спектакля.

Я со Сталиным встречался четыре раза. Позже, когда был уже известным композитором. Сталин знал мою музыку и хорошо к ней относился, об этом говорит и Шепилов в своих воспоминаниях. Именно Сталин назначил меня Генеральным секретарем Союза композиторов. И мне пришлось в очень тяжелые дни 1948 года, когда обливали грязью наших лучших композиторов, зачитывать тот знаменитый доклад, который я не писал и который мне дали за полтора часа до начала Съезда Союза композиторов. Я знал, кто написал доклад, но я никому не стал говорить, кто это, не говорю и сейчас. Принял удар на себя… А писать доклады я тогда еще не умел, был косноязычен, это потом я "насобачился". А тогда, честно говоря, хотел только заниматься музыкой, сочинять, играть на рояле. У меня так хорощо все складывалось в музыке, в любимой профессии, когда неожиданно меня вызвали в ЦК и назначили главой композиторского союза! Мы с женой тогда прорыдали буквально всю ночь…

В то же время Сталин назначил меня и руководителем музыкальной секции комитета по Сталинским премиям. Председателем всего комитета был Фадеев, я — его заместителем, потом Фадеева сменил Тихонов, и я стал уже его заместителем. Поэтому, естественно, мне проходилось беседовать с Иосифом Виссарионовичем. Но какого-то специального разговора, когда бы меня учили, как нужно поступать, у меня со Сталиным не было.

Меня приглашал Жданов, который был образованнейшим человеком. Это сейчас стали из него делать пугало: якобы он был незнайкой, якобы садился за рояль и показывал великим композиторам, как нужно сочинять. Вообще пишут такую белиберду, что трудно представить, чтобы нормальный грамотный человек мог придумать такую штуку, как сейчас придумывают о советских руководителях, писателях. Что, к примеру, сегодня сделали с Горьким, со всей советской литературой!.. Нам оставили только как Евангелие "Мастера и Маргариту". Не спорю — хорошая, талантливая книга. Тем более я был знаком с Булгаковым. Я писал музыку к его пьесе "Дон Кихот", которая шла в театре Вахтангова. Но нельзя же так все переворачивать с ног на голову — возвышая одних, пусть и справедливо, втаптывать в грязь других!

Сталин в общении был каким: злобным, ожесточенным, равнодушным, холодным, или наоборот — сердечным, приветливым?

Сталин был совершенно нормальный человек. С ним часто спорил Фадеев, мне один раз пришлось поспорить. Фадеев спорил по поводу книги "Даурия" писателя Седых. Мы приехали к Сталину втроем — Фадеев, Симонов, который был руководителем литературной секции, и я — руководитель музыкальной секции. Докладываем всему Политбюро о сложившейся ситуации. Никогда Сталин не вел заседания Политбюро. И в тот день его вел Маленков. Сталин сидел справа и принимал самое активное участие в обсуждении вопросов. Когда Фадеев высказал свое мнение о том, что он против награждения этого произведения Сталинской премией, поскольку там плохо отражена роль партии, Сталин возразил: это же литературное произведение, а не публицистика, зачем нужны такие политические подробности, такая точность? Возник спор. Фадеев сказал, что он категорически против, что он в то время был на Дальнем Востоке и вместе с Сергеем Лазо делал революцию. Он же был двоюродным братом Лазо, которого сожгли в топке японцы. Сталин обратился к Политбюро: ну что, дадим премию Седых? И вопреки мнению Фадеева, эту премию дали.

Или у меня была история. Тогда появился Нечипоренко — потрясающий балалаечник. Я никогда не слышал большего, потрясающего мастерства в этом направлении, чем у Нечипоренко. Он произвел на меня такое впечатление, что я решил во что бы то ни стало выдвинуть его на премию. И выдвинул. Пригласил его, он перед всеми сыграл, все обалдели от его мастерства. Его называли тогда "Ойстрах на балалайке", потому что он играл тогда весь виртуозный скрипичный репертуар на своем инструменте. Это было совершенно невероятно. На прослушивании был и председатель комитета. В то время им был Николай Николаевич Беспалов. Он решил лизнуть Сталину одно место и сказал: товарищ Сталин, такую премию — за народный инструмент? Ну как же можно? Мы этим самым снижаем значение такой престижной премии. И Сталин вроде бы согласился: пожалуй, вы правы. Вижу, что вся моя конструкция рушится. С присущим мне темпераментом я попросил слово у Сталина и стал говорить, что я вообще удивляюсь выступлению Беспалова, который, по-видимому, не знает истории этого инструмента, что еще в XIX веке Трояновский и Андреев приезжали к Толстому, играли ему, и он плакал и рыдал. Игре на балалайке учат в самых престижных музыкальных вузах. И говорить о том, что это все еще самодеятельный инструмент,— я такой глупости не могу пережить и протестую категорически. Тогда Сталин говорит коротко: дадим. И дали.

Вообще в СССР музыка, как в классической Древней Греции, была крупнейшим государственным делом. Духовное влияние крупнейших композиторов и исполнителей, формирующее умных и волевых людей, было огромным, в первую очередь через радио. Наш Союз композиторов обладал огромной материальной мощью. Мы в год имели 20 миллионов рублей! По тем временам — это колоссальная сумма. Мы строили дома, давали бесплатно квартиры. Создавали Дома творчества. А фестивали и концерты! При Музфонде существовал специальный отдел музыкальной пропаганды, задачей которого была организация и пропаганда новых произведений. Мы построили свою типографию и свое издательство "Советский композитор". Издавали произведения, в том числе и молодых композиторов. Попробуйте сейчас что-нибудь издать! Только сами, за свои деньги.

Я участвовал в двух крупных хоровых фестивалях. Первый из них — Фестиваль отечественной хоровой музыки, задуманный Георгием Васильевичем Свиридовым — проходил в тот период, когда вы возглавляли Союз композиторов СССР. Это был 1990 год. И Фестиваль проходил в крупнейших концертных залах столицы. Тогда в Колонном зале дома Союзов исполнялись три моих произведения, и могу сказать, что я как композитор был избавлен от любой рутинной, бумажной работы. Я не занимался подбором помещения. Не готовил для исполнителей ноты, это делали специальные переписчики, специальные люди ксерокопировали их для хора...

Да, тогда создали бюро переписки…

Задачей молодого композитора тогда было присутствовать на репетициях и кланяться под аплодисменты. В этом году я также был участником государственного фестиваля “Всероссийские хоровые ассамблеи”, посвященного 90-летию Свиридова. При всей благодарности к титаническому труду е