Народный артист СССР Василий Лановой в день своего рождения 16 января выйдет на сцену родного Театра имени Вахтангова, где он неизменно трудится с 1957 года (!), чтобы вдохновенно сыграть в спектакле «Посвящение Еве» роль знаменитого писателя Абеля Знорко, уединившегося на острове в норвежском море, но волею судьбы снова вспоминающего любовь, освятившую полученные письма и всю его жизнь. Этому спектаклю четверть века, но всё так же хорош и убедителен на подмостках главный герой.

Мы хорошо знаем, как трагически складывались судьбы знаменитых творцов на переломе эпох – и артистов, и писателей, как исчезали они не просто с экранов и сцен, с книжных прилавков в стихии безумного рынка, а просто ломались творчески и граждански, уходили в полосу забвения. Василий Семенович Лановой оставался всегда на свету и на коне. Кстати, таким мы его увидели в долгие и праздные новогодние дни: в уходящие часы старого года президент Владимир Путин вручил в Екатерининском зале Кремля государственные награды выдающимся деятелям культуры и науки, военным и космонавтам, спортсменам и работникам сельского хозяйства. Лауреат Ленинской премии Василий Лановой был награжден орденом Александра Невского за заслуги в развитии отечественного театрального и киноискусства.


А после всё более бездарных поп-шоу и «огоньков» на экранах пошла новая версия «Трех мушкетеров», где роль кардинала Ришелье, иногда скачущего в седле, блистательно сыграл Лановой. Премьера многосерийного фильма Сергея Жигунова не вызвала особого желания смотреть его еще на рекламной стадии, когда появлялся вялый и инфантильный д’Артаньян, а в анонсе можно было услышать реплику короля, обращенную к русопятой королеве: «Что-то не вижу на вас подвесКОВ». Господи, столько фамилий ваятелей в титрах, а не мог никто расслышать! Но главный вопрос: если не знаете грамматики, почему не спросили у Василия Ланового? Ведь он почти тридцать лет работает на кафедре сценической речи в Театральном училище имени Щукина. Сначала преподавателем, а затем профессором и заведующим этой кафедрой.

Особо подчеркиваю сей факт, потому что образцовый московский выговор давался ему непросто: в театре уже известному киноактеру (фильм «Аттестат зрелости» сделал его первым красавцем страны) лет пять не давали ничего играть, потому что у него был украинский акцент. Ведь крестьянская семья Лановых переехала в Москву из села в Одесской области из-за голода в 1931 году, и мама Агафья Ивановна разговаривала с Васей только на украинском языке. Он пришел расстроенный из театра и говорит: «Мама, дуже вас прошу, размовляйте со мной на русской мове, быве мне в театре каждая собака кажет, что у вас из каждой юрки вылетает украинска мова». Она подумала немного и сказала: «Нехай привыкают». Вот так она сохранила актеру второй родной язык, он сейчас им пользуется, когда приезжает на Украину (так и говорит «на» – по-шевченковски) и читает там вдохновенно строки Кобзаря. Совсем недавно был в Черкассах, но многое из того, что творится на своей прародине, да и на москальской родине, не принимает.

В 1983 году актер, который после школы поступил на факультет журналистики МГУ, но всё-таки ушел в театральный, написал книгу «Счастливые встречи», а в 2004 году – книгу «Летят за днями дни» (издательство «Алгоритм»), переиздав ее к 75-летию. И вот о чем рассуждает он с высоты прожитых лет и 150 ролей (и каких!), сыгранных в театре и в кино: «Перелистывая страницы своей первой книги, я как-то вдруг неожиданно для себя самого обнаружил, что прошло двадцать пять лет после ее выхода. Тогда я отмечал пятидесятилетний юбилей, и это казалось много. Сейчас страшно подумать – семьдесят пять. Два с половиной десятилетия, а – другое время, другая жизнь, иные духовные ценности исповедуют идеологи нового устройства общества, – другая страна.

Что такое двадцать пять лет в масштабах истории – миг. А для жизни моего поколения – уже другая эпоха. То, что при нормальном течении событий может совершаться столетиями, у нас произошло в несоизмеримо короткое время. На наших глазах и в какой-то степени при нашем участии… Да, при нашем участии или же молчаливом согласии в моей стране произошел еще один переворот. И, к великому сожалению, опять с кровью, насилием, разбитыми человеческими судьбами, разгулом коррупции, воровства в масштабах, каких не знала страна, да, пожалуй, и мир, обнищанием подавляющей части населения, искусственным разъединением целых народов. Я сам по национальности украинец, родился и живу в Москве. Корни и здесь, и там, как и родные в России и на Украине. Как прикажете себя ощущать в этой жизни сегодня, при этом искусственном возведении границ и между кем? Братьями по крови, испокон веков жившими рядом, перемешавшимися родственными связями, кровными отношениями.

То же самое могу сказать и о моей жене Ирине Петровне Купченко. В самом начале перестройки у нас с ней бывали целые политические баталии. Тогда я очень скоро понял, куда клонят новоиспеченные демократы, решившие поделить огромную страну на отдельные «княжества», а она думала, что красивые лозунги о капиталистическом процветании – это правда. Только когда Ирина, как и я, лишилась своей родины и превратилась на Украине в иностранку, тут-то и поняла, что ее жестоко обманули, как обманули весь народ, не спросив у него, как он желает жить, в какой стране – вместе или раздельно.

Я ненавижу любой национализм, как российский, так и украинский. Поэтому, когда почувствовал на съемках фильма «Богдан Хмельницкий» в Киеве, куда меня приглашали на главную роль, что могу стать проводником украинского национализма, – немедленно отказался от съемок. Как же я мог после этого фильма, где русские выглядят варварами, завоевателями, людям в глаза смотреть? Ведь с художника многое спросится. И об этом нам, артистам, забывать нельзя. Как, впрочем, политикам тоже. С них тоже спросится. Им бы тоже об этом не мешало подумать…».

Согласитесь, как злободневно на фоне всех майданов звучит эта развернутая цитата, которую я не хотел пересказывать, теряя авторскую интонацию. Провидение судьбы еще и в том, что именно на съемках давнего фильма про Богдана Хмельницкого – героя и нынешнего января (360 лет Переяславской рады, ненавидимой националистами) и был замечен актер в павильоне создателями фильма «Как закалялась сталь». Режиссеры Александр Алов и Владимир Наумов намеревались снимать в главной роли Георгия Юматова – актер успешно прошел пробы, но его Корчагин был слишком простоватым парнем, который ввергается в революцию легко и бесшабашно. А режиссерам чего-то не хватало, они вспоминали слова французского писателя Андре Жида, который, пообщавшись с Николаем Островским, сказал: «Павел Корчагин – коммунистический Иисус Христос». Вот режиссеры и мечтали передать драму человека, принесшего себя в жертву общему делу – преобразованию затхлого мира. Однажды они заглянули в соседний павильон, где 21-летний Василий Лановой снимался в фильме «Триста лет тому…» о Богдане Хмельницком и Раде. Понаблюдав за молодым актером, предложили ему попробоваться на роль Павки и приняли окончательное решение – он! Так ворвался в сердца зрителей образ скачущего в будущее Павки. Где же прервался сегодня его галоп, так что даже копыт и шелеста знамен не слышно?

Недаром еще в предисловии книги 1983 года, когда не было модно всем узнаваемым персонам поголовно писать книги, Сергей Бондарчук сказал: «Очень трогает его рассказ о создании образа Павки Корчагина. Он привлекает размышлениями о судьбе поколений, о связи времен, которая так необычно прошла через его жизнь. Мальчишкой в оккупированном фашистами селе, в холодном классе, он впервые знакомится с романом Н. Островского «Как закалялась сталь». Учителя, который им его читал, могли за это расстрелять. Но он пошел на риск. А затем, став уже ровесником Павки Корчагина, Василий будет его играть в фильме».

Да, под немецким сапогом узнал Василий про Павку. Ведь он родился 16 января 1934 года в Москве, но войну встретил 7-летним мальчишкой на Украине, куда был отправлен к родителям отца с двумя сестрами 21 июня. На станцию Абамелково, что в четырех километрах от деревни Стрымба, они приехали рано утром 23 июня. Встречал их дедушка, и едва они сошли с поезда, первый сказал, что началась война… Мать с отцом должны были приехать к ним через неделю, но война разлучила их почти на три года страшной оккупации, когда ни родители, ни дети ничего не знали друг о друге.

В деревне Стрымба остановилось фашистское подразделение. Немец, который жил в доме Лановых, умилился и подарил Василию свой ремень, который чуть не стоил ему жизни. Другой немец подъехал к току и, увидев форменный ремень на мальчишке, приказал подойти, а потом показал: отдавай! «Не дам, мой ремень», – запротестовал Василий. Тогда фашист снял автомат и над самой головой мальчика дал очередь по дуге. Пули просвистели у самого уха, бабушка сразу упала в обморок, а дед застыл в оцепенении. После этого побелевший Василий молча снял ремень и протянул его немцу. Внешне все это он перенес спокойно, но долго еще продолжал заикаться и после с большим трудом избавился от недуга. Вот еще какой неизгладимый след могла бы оставить война в судьбе этого выдающегося мастера художественного слова.

Фильм «Павел Корчагин» сделал Василия Ланового невероятно популярным. Потом, работая над фильмом «Офицеры», Лановой подружился с отставленным из-за него Юматовым, который сыграл Алексея Трофимова. Георгий забыл старые обиды и больше не переживал, что Лановой «увел» у него роль Павки Корчагина. Актеры дружили много лет, хотя во многом их взгляды на творчество не совпадали. Например, когда Лановой приглашал Юматова на спектакли, тот отвечал отказом: «Я не люблю театр. Люблю только кино, а эти ваши театральные условности не для меня...»

Фильм «Офицеры» стал культовым или знаковым, пользуясь сегодняшними определениями. Сам Лановой невероятный успех фильма объяснял примерно так: «Популярность «Офицеров» мистическая, наверное, режиссерская. Это не самый высокий литературный материал, но как-то всё в фильме сложилось. Сам для себя долго анализировал причины его популярности. Логически объяснить трудно. У зрителя вызывается ассоциативный ряд – у каждого свой. У кого-то это эхо войны, у кого-то старая любовь, у кого-то любимые песни. После фильма люди подходили ко мне и говорили: «Благодаря вашей роли я стал офицером»… Хочу добавить к раздумьям актера – это излюбленный жанр русского, советского зрителя – семейная эпопея, переплетение биографий на фоне общенародных свершений и трагедий, ну, а к режиссерским удачам добавлю: отличный выбор актеров, начиная с суворовца Вани. Именно этому ансамблю и был поставлен недавно памятник на Фрунзенской набережной, у величественного здания штаба, возле которого высокопоставленный герой Ланового срывает, как мальчишка, скромные цветы на клумбе.

А что касается фразы: «Из-за вашего фильма я стал офицером» – сам услышал ее зимой 2000 года, когда мы проводили выездной (вылетной) пленум Союза писателей России в воюющей Чечне. Мы вместе с актером и телеоператором «Русского Дома» полетели на вертолете в разрушенный Гудермес. Впечатался в мою память символ той жестокой, немыслимой в прошлой державе войны: искореженное колесо обозрения над городом в парке без культуры и отдыха. Василий Семенович читал стихи нашим солдатикам, я снимал интервью с местной учительницей, страдающей за детишек и ненавидящей боевиков, а потом пошел с гитарой в клуб. И услышал у крыльца, что саперы обезвредили взрывное устройство, прикрепленное к грузовику возле нашей машины. Так что нас там ждали… А потом, на встрече в Моздоке, генерал Виктор Казанцев – Герой России, командующий Объединенной группировкой федеральных сил на Северном Кавказе при сохранении должности командующего Северо-Кавказским военным округом – повторил эту сакраментальную фразу: «Если бы не фильм «Офицеры»…»

Не забуду встречу на Клязьме, на Фатьяновском празднике в 2006 году, когда мы отмечали на Солнечной поляночке Вязников 70-летие Николая Рубцова. Василий Лановой, приехавший как самый звездный гость, читал не стихи из обширного и проверенного репертуара, а проникновенные строки самого Фатьянова, пусть и заглядывая в текст. Но меня поразило со сцены, насколько он окунулся в атмосферу праздника, как слушал в первом ряду замечательно. Талантливо, можно сказать, слушал! Мыслящий, всё принимающий к сердцу актер – какая это редкость сегодня…

Накануне рокового дня дуэли Пушкина, которая прошла 8 февраля 1837 года на Чёрной речке, мы в Союзе писателей России провели к 175-летию гибели светлого гения торжественное открытие не бюста великого поэта, а гармоничной скульптуры в полный рост, с книгой в откинутой руке. Автор памятника – Николай Кузьмин-Муромский, который совместно с нашим Союзом открыл авторские памятники Пушкину во многих странах мира. И Василий Семенович вдохновенно прочитал строки из «Андрея Шенье»:

Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,

Храните рукопись, о други, для себя!

Когда гроза пройдет, толпою суеверной

Сбирайтесь иногда читать

мой свиток верный,

И, долго слушая, скажите: это он…

Гроза над Россией не прошла, а может, только еще снова собирается, но мы продолжаем читать верный, то есть необманный, свиток Пушкина и платить ему взаимной любовью, опираться на его твердую уверенность патриота-государственника. Накануне юбилея Лановой, играющий три спектакля-бенефиса, особенно не общается с журналистами, но несколько интервью по поводу выхода «Трех мушкетеров» дал и снова излучал эту пушкинскую уверенность.

Кстати, в то время, когда в Париже происходили описанные Александром Дюма события, кардиналу Ришелье было не более 40 лет. Но Василия Семеновича этот факт не смущает: «Да какое значение тут может иметь возраст! – ответил он. – Важно, что кардинал Ришелье – фигура мощная. Я всегда любил «Трех мушкетеров» – замечательный роман! По-моему, нет на земле человека, который не любовался бы этой историей и ее героями. Ведь обучение великому принципу «Один за всех и все за одного!» начинается именно с этой книги». Однако актер признался, что предложение Жигунова стало для него неожиданностью: «В свое время я хотел сыграть д’Артаньяна, но об этом уже точно поздно мечтать». О жаль, что не сыграл, он, по-моему, и в свои 80 переплюнул бы по темпераменту своих более молодых, но вялых коллег! Почему? Из-за внутреннего горения и стержня. Журналистка говорит: «Василий Семенович, ваш кардинал – персонаж не то что неоднозначный, а склизкий даже, вечно плетет интриги...»

Он отвечает: «Послушайте, что говорят о Сталине или Иване Грозном, о других правителях, для которых интересы государства первоочередные. Держава для лучших людей страны всегда была самой главной заботой. И мой ваше высокопреосвященство из таких, из государственников. Для него главное – величие страны. Мне кажется, если бы Ришелье жил в XX веке, то был бы, как Сталин. Держал бы страну вот так (сжимает кулак)! Государственник должен быть у руля!

– То есть, по-вашему, цель оправдывает средства?

– Абсолютно! Руководители-державники понимают: если распустить либеральные течения, дать полную и иногда бессмысленную свободу, то всё распадется. Это в Люксембурге можно быть очень демократичным или в Швеции. В любой стране вот такусенькой величины (показывает крохотный кружок). А если это Россия, трудно себе представить, что станется, если немножко отпустить вожжи! Через два дня государства не будет! Негативное отношение к диктаторам, говорите? Это у кого?! У тех, кто хотел бы полную расхлябанную свободу?! Именно с ней Иван Грозный боролся своей железной рукой. Иначе бояре растащили бы страну (и растаскивали!). Вон главный враг Курбский либеральничал (очень иронично). Желал свободы, вольности! Ну и чем кончилось? Уехал, удрал на Запад! Так что я за сильную государственную руку. Иначе... Столько ртов открывалось на Россию за ее историю! Если правителю не быть жестким, сильным, то сожрут страну в два счета! А как только напускают сопли наши либералы, всё, привет!.. Я дитя войны, и меня уже трудно переубедить в обратном.

Для нас держава важнее частных успехов. Мое поколение военное. Помните, как у Карамзина? «Дети войны быстрее взрослеют и быстрее различают ложь и истину». И в годы войны, и позже главной заботой людей было поднять страну. Поэтому очень быстро восстанавливались многие производственные сферы, продовольственные карточки уже через два года отменили. А в Европе, кстати, еще долго по ним отоваривались. В 1957-м у нас уже паритет с Америкой по оружию был. Невиданно, фантастика – после того как страна была разрушена до руин!.. А всё потому, что люди тогда были государственники. Патриоты. А демократия ваша...

Да, сегодня не то что многим журналистам, а даже и обласканным государством деятелям культуры не понять этой фразы: «Держава важнее частных успехов». Потому Лановой, создавший яркие образы и офицеров, и сыщиков («Огарёва, 6», и аристократов (Вронский в «Анне Карениной» или Анатоль Курагин в «Войне и мире»), и романтических влюбленных («Алые паруса»), даже в близких по тематике многосерийных телефильмах из-за денег и популярности не снимается. У него и так есть общенародная любовь и уважение как к не разменявшему по дешевке свой дар мастеру. Председатель Пушкинского комитета Владимир Костров посвятил соратнику, другу – спутнику по высокой стезе служения Поэзии точные строки:

Вас любить – не надобно усилий,

Есть другой предмет для разговора:

Для меня, признаться, друг Василий,

Вы – театр из одного актера.

Вы без театрального геройства

В наше время острое, как сабля,

Сохранили золотое свойство –

Выпадать из общего ансамбля…

Василий Лановой, несмотря на бесчисленные награды и премии, в этой перетасовке-тусовке не участвует и гордо несет со своим чеканным профилем и проникновенным голосом звание народного актера.

Александр БОБРОВ. Отечественные записки

ГЕННАДИЙ ЗЮГАНОВ – ВАСИЛИЮ ЛАНОВОМУ

К 80-летию Василия Ланового

Уважаемый

Василий Семёнович!

Да, есть такая профессия – Родину защищать! Но есть на свете и не менее почетная профессия – Родину прославлять. И в этой профессии Вы достигли поистине олимпийских высот.

В день Вашего золотого юбилея примите самые сердечные поздравления, слова благодарности и восхищения Вашим уникальным человеческим и актерским талантом. Талантом художника и гражданина, товарища и единомышленника.

Как бы трудно и противоречиво ни складывалась русская история, но именно Ваш дар наполнил образы графа Вронского, белого офицера Шервинского и красных командиров Павла Корчагина и Ивана Вараввы не просто красотой и обаянием, а подлинной исторической убедительностью.

На протяжении долгой, увлекательной, яркой жизни все было подвластно Вашему уникальному дарованию: Пушкин и Маяковский, Бернард Шоу и Цезарь, Фортинбрас и Артур Грей.

Начиная с 60-х годов самые разные, отстоящие на целые эпохи, казалось бы, психологически и идейно несопрягаемые герои в Вашем исполнении становились художественным событием культурной и духовной жизни страны.

Но в этом трудновообразимом ряду лиц, образов, авторов и эпох самая драгоценная страница Вашего творчества – образ героико-романтического – русского – красного – советского командира, вобравшего в себя все самое национальное и все лучшее из общечеловеческого.

Павел Корчагин и Иван Варавва – это не просто яркие роли и национальные символы советской эпохи, это неотъемлемая, духовная часть нашей общей родословной. Они останутся с народом и в народе навеки. Они любимы, как отцы и деды, как братья по крови.

«Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам» впитали Вы вместе с малороссийским материнским молоком и великорусским Пушкинским словом.

Мы благодарны Вам за верность и бережное отношение к возвышенной русской традиции и великой советской цивилизации.

За свой доблестный и талантливый труд Вы получили множество почетных наград, среди которых – Ленинская премия, Премия КГБ СССР, Премия МВД СССР, орден Александра Невского и многие другие. Но ничто не сможет сравниться с тем народным признанием и любовью, которыми окружено Ваше имя.

Народ давно уже отождествил актера Василия Ланового с навсегда полюбившимися героями.

И потому, дорогой Василий Семёнович, Вы встречаете Ваш юбилей в самом высшем чине – живой и действующей национальной легенды России.

Здоровья Вам и долгих лет жизни в этом высоком чине!

Ваш Геннадий ЗЮГАНОВ

ertata

В рассказах путешественников, натуралистов, миссионеров, побывавших в различных труднодоступных уголках Земли, постоянно встречаются сообщения о существовании деревьев-убийц, деревьев-людоедов. О леденящих душу ужасах из жизни растительного мира повествуют и легенды абори...

У Евдокии Ростопчиной сложилась удивительная судьба. В ее жизнь и творчество по-дружески и просто вошли самые признанные гении русской культуры XIX века. А ее собственный голос в искусстве зазвучал тогда, когда все должно было умолкнуть — ведь писал Пушкин! И все же лучшие произведения Ростопчиной не померкли на фоне яркой плеяды окружавших имен и стали одним из истоков женской лирики в России.

Благовест

Евдокия Ростопчина родилась в 1811 году. Домочадцы называли ее Додо, Додо Сушкова. Своей матери девочка почти не помнила — ей было около 6 лет, когда та умерла от чахотки. Отец находился в постоянных служебных разъездах, и Додо жила в семье родственников Пашковых. Ее любили, баловали, не жалели денег на учителей и воспитателей, но свое сиротство девочка чувствовала. Впечатлительная и чуткая ко всему окружающему, она была спокойной и счастливой лишь в большом заросшем саду старой усадьбы Пашковых на Чистых прудах. Заросли сирени и лунные пятна на дорожках стали тем зачарованным царством, в тиши которого явились первые рифмы. «В прозаически житейском семействе Пашковых, где она воспитывалась, никто не занимался литературой. Евдокия Петровна начала писать стихи скрытно от старших родных», — вспоминал ее брат С.П. Сушков.


Тогда Додо было лет 11—12. Потребность сочинять, изливать свои чувства возникала и под наплывом детской жалости к себе, «мечтательному и хилому ребенку», и под впечатлением московских пейзажей XIX века. Как острейшее впечатление детства Ростопчина вспоминала грандиозную музыку колокольного звона — благовеста, когда все сорок сороков заводили разговор небесного с земным.

Девочку охватывала дрожь. Именно в эти моменты какой-то инстинкт толкал ее к карандашу и бумаге, и она изливала свой восторг.

Встречи навсегда

На детских праздниках, куда Додо вывозили, чтобы развлечь ее, она выбрала себе в друзья не сверстницу в локонах, а неуклюжего и неразговорчивого мальчика с сумрачными глазами. Он тоже приезжал с бабушкой. Его звали Мишель Лермонтов.

И вот Додо 16 лет. Она в светлом невесомом платье на первом балу в доме у Голицыных. Все танцуют и веселятся, а робкая дебютантка в задумчивости стоит в стороне: с ней только что беседовал взрослый и очень интересный человек. Его звали Александр Сергеевич Пушкин.

Потом по прошествии времени Додо вывернула свою память, чтобы вспомнить каждое пушкинское слово. «Он дум моих тайну разведать желал», — возвращаясь мыслями к этой встрече, напишет она. Может быть, тогда она призналась, что тоже пишет стихи, а потом думала над тем, как прозвучало это «тоже». О своем отношении к Пушкину Евдокия Петровна однажды сказала кратко: «боготворила — всегда».

Увлеченность девушки стихами нарастала. У дяди Додо, поэта и драматурга Николая Васильевича Сушкова, был литературный салон. Тот скромный дом в Старопименовском переулке, где она читала свои стихи его постоянным посетителям, до сих пор сохранился.

Молва о талантливой девушке распространялась, как и ее литературные опыты, в списках ходившие по рукам. Стихи нравились — ясность, музыкальность и искренность строк пленяли сердца. Один из свидетелей выступления Додо в какой-то из гостиных записал: «Маленькая м-ль Сушкова читала пьесу в стихах собственного сочинения. Я не жалею, что должен был слушать ее».

Но не все в ее стихотворном деле предназначалось для чужих ушей. М-ль Сушкова — это поэтического вида создание, какой ее знали в московских особняках, бралась за темы, о которых следовало молчать. Все героическое, возвышенное находило в душе девушки горячее сочувствие. Декабристы. Пусть под грозным окриком Николая I общество примолкло — ее муза на стороне тех, кто поменял мундиры с золотыми эполетами на каторжанскую робу, не желая изменить своим убеждениям. Само название стихотворения «К страдальцам — изгнанникам» красноречиво говорило об отношении автора к сибирским узникам:

Хоть вам не удалось исполнить подвиг мести
И рабства иго снять с России молодой,
Но вы страдаете для родины и чести,
И мы признания вам платим долг святой.

Эти строки юная поэтесса читала тем, кому доверяла, ближайшим друзьям — ученику Благородного пансиона Михаилу Лермонтову и студенту Московского университета Николаю Огареву. Оба они стали не только поклонниками поэтического дарования и доверенными сокровенных мыслей Додо, но и ценителями ее необыкновенного очарования: Огарев томился безответной любовью, а Лермонтов написал ей свое первое посвящение «Умеешь ты сердца тревожить...»

Однажды добрый знакомый Сушковых Петр Андреевич Вяземский — допустим, что случайно — заглянул в заветную тетрадь Додо. Первое же попавшееся на глаза стихотворение он, удивленный и восторженный, тайно переписал и послал в Петербург Антону Антоновичу Дельвигу, редактору альманаха «Северные цветы». У того по прочтении не было никакого сомнения относительно публикации «Талисмана». Авторство не указывалось: стихосложение отнюдь не считалось похвальным занятием для барышни дворянки. Но главное произошло: в 1831 году на страницах российской печати состоялся многообещающий поэтический дебют.

«Талисман» — стихотворение-загадка, отзвук глубоких сердечных переживаний восемнадцатилетней поэтессы, которые переплелись в счастливо-мучительный «узел бытия». Первая любовь? «Не отгадать вам тайны роковой», — роняет она. Но гадай — не гадай, ясно одно: странное замужество Додо, случившееся как-то враз, словно бросок в прорубь, не имело ни малейшего отношения к чувствам, вызвавшим к жизни «Талисман».

Другая жизнь

Весть о том, что Додо Сушкова выходит за графа Андрея Ростопчина, сына отличившегося в 1812 году градоначальника, удивила всю Москву. Никаких привязанностей между молодыми людьми не замечали. К тому же все знали, что совсем недавно молодой граф собирался жениться на другой девушке, но свадьбе воспротивилась его мать, Екатерина Петровна.

Графиня Ростопчина, будущая свекровь Додо, всем хорошо известна по знаменитому портрету Ореста Кипренского: его гениальная кисть очень четко направляет внимание зрителей на внутреннее состояние модели. В глазах Ростопчиной, словно завороженной некой сверхъестественной силой, прочитывается глубокий душевный надлом. Она как будто смотрит в бездну, ужасается и все-таки тянется к ней.

Кипренский обнажил трагедию знаменитого и несчастного семейства. Графиня-мать тайно перешла в католичество. Когда все открылось, ее муж, бывший градоначальник, тяжело переживал беду, несомненно, приблизившую его кончину. Дом Ростопчиных, по воспоминаниям современников, производил гнетущее впечатление: всюду, как летучие мыши, шныряли ксендзы в черных сутанах. Они буквально свили здесь себе гнездо. Под влиянием хозяйки дома, теперь уже рьяной католички, оказались и некоторые домочадцы. Андрей же Ростопчин хоть и старался держаться вдали от фанатичной матушки, имел также немало странностей. Он напоминал окружающим своего отца, которого императрица Екатерина II называла «бешеным Федькой».

Говорили, что мать-графиня, возможно, исходя из каких-то собственных соображений, старалась расстроить и этот брак сына. Перед свадьбой она посвятила мадемуазель Сушкову в подробности его безалаберной жизни и советовала ей отказаться от этого союза. Характеристика, пожалуй, была односторонней. Андрей Федорович обладал веселым характером, злости за ним не замечали, но вспыльчивости и сумасбродства ему было не занимать. Собственно, для Додо ничто из этого не являлось открытием. На ее глазах жених изломал в крошево колоссальной стоимости серьги, предназначавшиеся им в подарок невесте. Причиной оказалось то, что, по мнению графа Андрея, они не произвели на нее должного впечатления. И это лишь частность из целой цепочки настораживающих, казалось бы, фактов.

Совершенно ясно, что молодой девушке, выросшей в патриархальной православной, благочестивой обстановке, предстояло встретиться с совершенно чуждым миром. Среди ошеломленных известием о предстоящей свадьбе была и кузина Додо, получившая от нее горькое и отчаянное письмо буквально накануне венчания. В нем невеста признавалась в давней страстной любви к тому, кто был воспет ею в «Талисмане».

Этот человек невидимкою прошел через всю жизнь поэтессы. Ее любовь оказалась безответной? Или союз двух сердец не имел шансов свершиться? Кто был избранником Додо? На эти вопросы нет и, наверное, уже не найдется ответа. Можно лишь предположить, что предстоящая свадьба была попыткой поставить крест на прошлом и увлечь себя другой жизнью, превратившись в графиню Ростопчину — богатую, знатную, окруженную поклонением.

Свадьба состоялась 28 мая 1833 года. И ее муза будто онемела — ни слова о событии, столь значимом в жизни женщины. И лишь многим позднее Ростопчина обмолвится о той весне, «весне без соловья, весне без вдохновенья». Устами своей героини она скажет грустную правду: «Она вошла в мужнин дом без заблуждений... но с твердой, благородной самоуверенностью, с намерением верно и свято исполнять свои обязанности — уже не мечтая о любви, слишком невозможной, но готовая подарить мужу прямую и высокую дружбу».

Без мук и напряжения

Три года Ростопчину не видели ни в Москве, ни в Петербурге: она не появлялась в свете. До редакторов литературных журналов доходили лишь ее письма с текстами новых стихов. Многие из них ходили в списках. Без суеты, медленно, но верно Ростопчина завоевывала известность и среди обыкновенных любителей изящной словесности, и среди известных ценителей.

В 1834 году И.В. Киреевский, литературный критик и публицист, в статье «О русских писательницах» сказал о ней как «об одном из самых блестящих украшений нашего общества, о поэте, имя которой, несмотря на решительный талант, еще неизвестно в нашей литературе». Он предлагал читателям узнать в последних творениях Ростопчиной, так надолго исчезнувшей из виду, того загадочного автора «Талисмана», который некогда «изящно» взволновал любителей поэзии.

Впечатления и переживания Ростопчиной выливались в удивительно легкие, звучные строки. Недаром многие ее стихотворения были положены на музыку Глинкой, Даргомыжским, А. Рубинштейном, Чайковским. Печатались ее стихи и в песенниках.

Сочиняла она чрезвычайно быстро, легко, без мук и напряжения. Брат поэтессы вспоминал, как во время какой-нибудь поездки Евдокия Петровна складывала стихи. Вернувшись домой, она, обладая исключительной памятью, почти без помарок записывала их.

Выезжая из столицы в деревню, Ростопчина особенно ощущала потребность излить на бумаге все то незаметное со стороны, что искало выход: прощание с мечтами, с надеждой на счастье, готовность притерпеться, смириться во имя мира в семье:

И много дум, и много чувств прекрасных
Не имут слов, глагола не найдут...

Всех подкупала особая интонация, сердечность ее стихов. Они стали появляться в журналах все чаще. Прочитав в «Московском наблюдателе» стихотворение «Последний цветок», Вяземский, «первооткрыватель» таланта Додо Сушковой, писал А.И. Тургеневу: «Каковы стихи? Ты думаешь, Бенедиктов? Могли быть Жуковского, Пушкина, Баратынского; уж, верно, не отказались бы они от них. И неужели не узнал ты голоса некогда Додо Сушковой?.. Какое глубокое чувство, какая простота и сила в выражении и между тем сколько женского!»

Стихотворение «Последний цветок» написано глубокой осенью 1839 года, когда кончалось деревенское заточение и впереди Евдокию Петровну ждал блеск имперского Петербурга.

Отдайте мне балы

На берегах Невы Ростопчина сразу же вошла в большую моду. Вот что писал по этому поводу ее брат С.П. Сушков: «Она никогда не поражала своею красотою, но была привлекательна, симпатична и нравилась не столько своею наружностью, сколько приятностью умственных качеств. Одаренная щедро от природы поэтическим воображением, веселым остроумием, необыкновенной памятью при обширной начитанности на пяти языках… замечательным даром блестящего разговора и простосердечной прямотой характера при полном отсутствии хитрости и притворства, она естественно нравилась всем людям интеллигентным».

Евдокия Петровна была всегда желанной гостьей в тех столичных салонах, которые отличались интеллектуальностью бесед и где на светских львиц от подобной серьезности, пожалуй, напала бы зевота. Такой салон в первую очередь был у Карамзиных, с семейством которых Ростопчина очень сблизилась.

Широко и хлебосольно принимала и она. Всех, кто был тогда в Северной Пальмире талантлив, значителен, известен, можно было встретить на ее вечерах. Жуковский, Крылов, Гоголь, Одоевский, Плетнев, Соллогуб, Александр Тургенев, Глинка, Даргомыжский. Этот список дополняли и европейские знаменитости: Ференц Лист, Полина Виардо, Фанни Эльслер, Рашель.

Зимами 1836—1838 годов поэтесса, познавшая вкус и творческого, и женского успеха, подобно комете появлялась на придворных балах, маскарадах, разного рода увеселениях, сопровождаемая стоустой молвой и толпами поклонников. Не однажды Ростопчиной с ее уже серьезной литературной славой поставят в вину пристрастие к этому тщеславному мельтешению, к воспеванию мишурной бальной кутерьмы.

С искренностью, подчас неосторожной, которая всегда была отличительным качеством ее поэзии, Ростопчина признавалась:

...Я женщина во всем значенье слова,
Всем женским склонностям покорна я вполне,
Я только женщина, гордиться тем готова,
Я бал люблю!.. Отдайте балы мне!

Впрочем, долго продолжаться это не могло… Ростопчина была слишком умна для того, чтобы довольствоваться ролью светской львицы. Две зимы дворцовой круговерти привели ее к отрицанию общества, когда «напрасно ищет взор сердечного привета… когда вблизи, в глазах, кругом лишь все чужие». Подруги — светские кокетки «с полсердцем лишь в груди, с полудушой». После этого прозрения из-под ее пера вышла целая череда стихотворений, где читатель, по словам литературного критика А.В. Дружинина, нашел «сильный протест против многих сторон великосветской жизни». С убийственной искренностью Ростопчина писала:

Уж надоело мне под пышным платьем бальным
Себя, как напоказ, в гостиных выставлять,
Жать руку недругам, и дурам приседать,
И скукой смертною в молчанье погребальном,
Томясь средь общества, за веером зевать.

Но ведь дело не обходилось только «скукой смертною». Одни интриги чего только стоили. Как знать, не пушкинская ли трагедия, разыгравшаяся на бальном паркете, подготовила ее собственный уход из «веселых хором»?

Тетрадь Пушкина

Александр Сергеевич, которого часто видели в салоне Ростопчиной на Дворцовой набережной, в последний раз был у нее за день до дуэли. Он находился в ужасном состоянии. О том доподлинно известно от мужа Евдокии Петровны, который вспоминал, что за обедом Пушкин несколько раз выходил из-за стола мочить себе голову, до того «она у него горела». Конечно, Евдокия Петровна знала и суть этих душевных терзаний, и роль, которую сыграл тут «большой свет». А дальше случилось то, что случилось… Выстрел на Черной речке для Ростопчиной, как и для многих, стал трагедией, которая унесла какую-то важную часть собственной жизни. В своем большом стихотворении, посвященном памяти поэта, она писала, чем он был для нее: «…смесь жизни, правды, силы, света!»

А спустя год после гибели Пушкина Ростопчиной передали плотный пакет от Василия Андреевича Жуковского, сопровожденный следующей запиской: «Посылаю Вам, графиня, на память книгу... Она принадлежала Пушкину; он приготовил ее для новых своих стихов... Вы дополните и докончите эту книгу его. Она теперь достигла настоящего своего назначения». Евдокия Петровна держала в руках последнюю тетрадь Пушкина — ту, в которой так горестно, так непоправимо осталось много чистых листов. Комок подступал к горлу. И казалось, это сам Александр Сергеевич за гранью земного бытия помнит о ней, верит в ее талант и подает знак об этой вере. Ростопчина была потрясена. Казалось, что всей жизни не хватит, чтобы оправдать этот по-пушкински щедрый аванс. Ее стихи, переданные Жуковскому, выражают и смятение, и восторг:

И мне, и мне сей дар! — мне, слабой, недостойной,
Мой сердца духовник пришел его вручить,
Мне песнью робкою, неопытной, нестройной
Стих чудный Пушкина велел он заменить…

А между тем «нестройные» рифмы Ростопчиной уже принесли ей прочную славу. Жуковский знал цену своему подарку и не вручил бы его без достаточных оснований. Его решение наверняка поддержали бы те, кто заучивал наизусть стихи поэтессы, все еще вынужденной скрывать свое имя. В разборе одного из номеров «Современника» в 1838 году Белинский ставит имя 27-летней поэтессы рядом с пушкинским: «... Кроме двух произведений Пушкина, можно заметить только одно, подписанное знакомыми публике буквами «Г-ня Е. Р-на»; обо всех остальных было бы слишком невеликодушно со стороны рецензента даже и упоминать». А поэт пушкинской плеяды Н.М. Языков назвал годичную стихотворную подборку одного из петербургских журналов «дрянью и прахом», исключая из этого списка лишь стихотворения Пушкина и Ростопчиной.

Анна

Было ли решение Ростопчиной бросить Петербург и уехать в деревню для творческой работы принято под впечатлением необыкновенного подарка Жуковского? Приходила ли ей мысль в голову, что и у нее должен быть свой «приют спокойствия, трудов и вдохновенья»? Или личные обстоятельства заставили ее проститься со столицей? Но той же весной 1838 года, взяв заветную пушкинскую тетрадь, Евдокия Петровна решила перебраться в село Анна, имение своего мужа.

Итак, занавес бальной залы задернут. Что ждет ее? Все прелести большого света, огни и музыка, оживление блестящей толпы вытесняются из души желанием тишины, покоя и творчества. Она уже другая, не та тоненькая Додо, не обольстительная Евдокия Петровна. Под пером почти набело ложатся на бумагу строки о счастливом воронежском «изгнанье», о благословенной деревеньке с прелестным именем Анна:

Там ум сдружился мой
С отрадой тихою спокойных размышлений…

Как действительно много в России мест, на дорогах к которым можно было бы поставить знак: «Здесь создавалась русская литература». Карабиха, Михайловское, Болдино, Красный Рог и Овстуг, Ясная Поляна, Щелыково, Мелехово и еще Бог весть сколько, немудрено называемых «селами» и когда-то отрезанных от столиц бездорожьем. Кажется, что здесь сама природа оставляла таланту только одну собеседницу — музу.

Вот и Ростопчина без малого три «аннинских» года работала усиленно и плодотворно как над стихами, так и над прозой. В 1839-м две ее повести «Чины и деньги» и «Поединок» вышли отдельной книжкой под общим названием «Очерки большого света». Их главная тема — право женщины на любовь по собственному выбору. Вся сознательная жизнь Ростопчиной доказывает, насколько эта тема оставалась для нее актуальной. Ее героини, их болезненные семейные драмы во многом явились отражением личного неблагополучия поэтессы, страстной, никогда не умиравшей в ней надежды на взаимное чувство.

Одной мольбою

Семейная жизнь Ростопчиной, по признанию Евдокии Петровны, была «лишена первого счастья — домашней теплоты». Она пыталась свыкнуться с душевным одиночеством и сознательно уходила от привязанностей, которые могли бы украсить ее жизнь. Много прекрасных строк выплеснулось на бумагу от избытка неутолимой тоски. Боюсь, боюсь!.. Я не привыкла к счастью! Всегда за радостью встречала горе я… И все-таки слишком велико было искушение почувствовать себя влюбленной и любимой. Долгий и мучительный под конец роман связывал Ростопчину с Андреем Карамзиным, младшим сыном известного историографа, добрым знакомым Пушкина и приятелем Лермонтова. Этот роман обсуждался в свете, но Ростопчина была безоглядной в своем чувстве, хотя и понимала, что у него нет будущего. От этой связи она родила двоих дочерей, которые воспитывались в Женеве и носили фамилию Андреевы. Дальнейшее подтвердило справедливость предвидения Ростопчиной «всегда за радостью встречала горе я».

Охлаждение Карамзина, а вслед за тем известие о его предстоящей женитьбе на красавице Авроре Демидовой Ростопчина восприняла с мужеством и великодушием искренне любящей женщины.

Прости, прости!.. Одной мольбою.
Одним желаньем о тебе
Я буду докучать судьбе:
Чтобы избранная тобою
Любить умела бы, как я...

Трагическая гибель Карамзина, который добровольцем ушел на Крымскую войну, потрясла Ростопчину.

В феврале 1841-го в Петербурге появился прибывший в отпуск Михаил Лермонтов. Он и выросшая девочка с Чистых прудов никогда не теряли друг друга из виду. И Лермонтов снова у Додо. Для него она не столичная знаменитость в полном расцвете женской красоты и литературной славы, а та близкая душа, которую можно найти только в юности.

И Додо, и Мишелю было о чем поговорить, на что пожаловаться и чем утешить друг друга. Они — свои. Мишель узнал, что этот год у Додо особенный: выходит первый том ее сочинений, подготовленный братом Сергеем Сушковым. Позже Михаил Юрьевич попросит свою бабушку прислать ему в Пятигорск этот томик с именем автора на обложке, именем, говорившим ему так много.

Во время следующей встречи с Додо Мишель признался ей, что его мучают тяжелые предчувствия. У Ростопчиной сжалось сердце, но она не подала вида и даже пыталась подтрунивать над мнительностью друга. Стараясь отвлечь его, она протянула Мишелю альбом — несколько строк на память. Потом под впечатлением этой встречи Додо написала стихотворение, где одна строчка звучит как заклинание: «Он вернется невредим…»

Вспоминая покидающего ее дом Лермонтова, Ростопчина писала: «Я одна из последних пожала ему руку». Думала — до встречи. Оказалось — на вечную разлуку…

Терпимость во всем

В 1847 году Ростопчиными был куплен дом на Садовой, куда граф Андрей Федорович перевез богатейшую картинную галерею, собранную его отцом. Здесь было около трех сотен картин: Рембрандт, Рубенс, Тициан, Доу... Великолепная отделка, мраморные статуи, работы итальянских мастеров, громадная библиотека — особняк на Садовой стал жемчужиной Москвы, а с 1850 года — музеем. Супруги открыли двери для всех желающих. «Толпы хлынули на Садовую, несмотря на морозы», — вспоминали старожилы.

Евдокия Петровна старалась с головой окунуться в московскую жизнь. Притягательность ее личности была огромна: «Все глаза смотрели только на нее...» Начинающие таланты всегда находили у Ростопчиной горячую поддержку. На ее «субботах» молодой драматург Александр Островский читал своего «Банкрота», так первоначально называлась пьеса «Свои люди — сочтемся».

«Что за прелесть «Банкрот»! Это наш русский «Тартюф», и он не уступит своему старшему брату в достоинстве правды, силы и энергии. Ура! У нас рождается своя театральная литература», — с восторгом пишет Ростопчина. Она щедра на похвалу. Все, что идет на пользу русскому искусству, литературе, встречается ею с горячим энтузиазмом и защищается от несправедливых нападок. «Я не понимаю вообще, как люди могут питать вражду или досаду друг на друга за то, что не все видят, чувствуют, мыслят и верят одинаково. Терпимость во всем, особенно в области искусства, — вот для меня главное и необходимое условие сближения, приязни, дружбы…»

Не только в творчестве, но и во взглядах на пути развития России, вызывавших в 1850-х годах настоящие баталии между славянофилами и западниками, Ростопчиной претили крайности и словесный экстремизм.

Другая

Последний, московский, период жизни Евдокии Петровны был заполнен интенсивной работой. Определяя свою лирику как «истинную повесть», она продолжала размышлять и признаваться, любить и разочаровываться. Ее произведения — роман в стихах, пьесы, проза — печатались практически в каждом журнале и альманахе. В 1856 году вышел в свет первый том собраний ее сочинений, предпосланный такими словами критика: «Имя графини Ростопчиной перейдет к потомству как одно из светлых явлений нашего времени... В настоящую минуту она принадлежит к числу даровитейших наших поэтов».

Между тем это был последний радующий автора отзыв. Наступали иные времена. Ростопчина не могла не чувствовать сначала снижения интереса к своему творчеству, а потом неприкрытой враждебности. В том самом «Современнике», где Ростопчина знала лучшие времена, теперь Добролюбов зло издевался над ее новым романом.

Чернышевский называл писательницу салонной ретроградкой. «Бранили меня аристократкою», — как будто не понимая в чем дело, огорчалась графиня. Она была другая. Она была плоть от плоти того века, который страстно ненавидели выпускники семинарий, века, в котором барышни из чистопрудненских усадеб говорили на пяти языках, а поэты женились на первых красавицах империи. От Ростопчиной напрасно было ждать обличений «мерзостей российской жизни», так быстро входивших в моду. Природа ее таланта являлась совершенно иной. И конец Ростопчиной как поэтессы, писательницы был предрешен.

…Летом 1857 года Ростопчины, отдыхая в своей подмосковной усадьбе Вороново, навестили соседей. За ужином домашний врач хозяев, сидевший напротив Евдокии Петровны, обратил на нее особое внимание, а по окончании вечера просил кого-нибудь из близких людей предупредить Ростопчина: «Его жена опасно больна. У нее все признаки рака».

Вероятно, и сама Евдокия Петровна предчувствовала приближение конца. Она вызвала в Вороново, чтобы сделать соответствующие распоряжения, своего дядю, писателя Николая Сушкова.

— Я умираю, — сказала она ему. — Вот скоро перееду в город, стану говеть, готовиться...

Пережив свою славу, хлебнув насмешек и хулы, Ростопчина стояла на пороге последнего акта своей житейской драмы.

В Вороново свекровь открыла католическую школу для местных девочек. Ростопчина не могла смириться с этим. Страсти накалялись. Но здесь был громадный парк, прекрасная природа вокруг — и это умиротворяло душу Евдокии Петровны. В Москве же, где она думала с помощью медицины хоть немного продлить свои дни, ей предстояло снова жить в ростопчинском доме на Старой Басманной. Жить в обстановке вечной вражды со свекровью.

Знаменитый дом на Садовой, все его дивные коллекции граф Андрей Федорович продал, движимый какой-то маниакальной страстью к финансовым операциям, неизменно кончавшимся крахом. Колоссальное отцовское состояние утекало как песок сквозь пальцы. Евдокия Петровна всегда сторонилась материальных дел. Сейчас тем более не хватало на это сил. Тютчев, навестивший больную, пришел в ужас от того, что осталось от совсем недавно сиявшей здоровьем женщины. Она, по его словам, выглядела «слабеющей и угасающей». Но дух Ростопчиной был неукротим. Разговор с ней заставлял забыть, что перед ним человек, дни которого сочтены.

Далекие планы

И напоследок судьба еще раз улыбнулась Ростопчиной, подарив одну и последнюю из тех знаменательных встреч, которые особыми вехами отмечали этапы ее биографии. Евдокия Петровна, всегда дорожившая знакомством с людьми, одаренными умом, талантом и оригинальностью характера, давно переписывалась с Александром Дюма. Узнав, что писатель путешествует по России, она, не скрывая своей болезни, написала ему о том, что хотела бы повидаться. Понятно, с каким смятением писатель отправился на Басманную: свидание с умирающей — что может быть тягостнее. В его голове уже созрел план, как, не утомляя ни себя, ни бедную женщину, поскорее ретироваться. Но все пошло иначе. Через несколько минут Дюма уже был покорен, как он выражался, «очаровательною больною». Особый магнетизм Ростопчиной, не изменявший ей до конца, заставил визитера вместо нескольких минут, предписанных приличием, пробыть возле нее два часа. Время прошло в увлекательнейшем разговоре, обмене мыслями и даже, что в подобной ситуации кажется невероятным, — планами. Ростопчина обещала докончить работу над воспоминаниями о Лермонтове, о которых он просил ее. Кроме того, она решила перевести для французских читателей стихотворение Пушкина «Во глубине сибирских руд», которое, как услышал от нее Дюма, «не было и никогда не сможет быть напечатано на русском языке».

Много позже в «Русской старине» за 1882 год были опубликованы строки Дюма о Ростопчиной, «об уме этого милого, остроумного и поэтического друга одного дня, воспоминание о котором я сохраню во всю жизнь». При той встрече она покорила его. Казалось, впереди нет ни тягот, ни боли, ни небытия, а только свет и радость да голубизна августовского, еще летнего московского неба над головой.

Долго следующее письмо от Ростопчиной искало писателя-путешественника по России. Он, любуясь Кавказом, получил его уже в конце декабря 1858 года. Она прислала все, что обещала. Дюма отметил, что на французском языке Ростопчина «пишет как прозой, так и стихами не хуже наших самых прелестных женских гениев». Была еще и маленькая записка, тоже по-французски: «Когда вы получите мое письмо, я буду мертва или очень близка к смерти». Случилось первое. Ростопчина скончалась 3 декабря 1858 года, была отпета в церкви Петра и Павла, что на Басманной, и похоронена на Пятницком кладбище рядом со своим знаменитым свекром.

Говорят, в России сейчас властвует проза. Но когда вернется вкус к хорошим стихам, время Ростопчиной настанет снова.

Людмила Третьякова. Журнал «Вокруг Света»

Читай ещё:

Московская Сафо.
Андрей Карамзин. Достойно, грустно, нелепо...
Аврора, обручённая со смертью


ertata

Махинации со страховкой; недобросовестность санитаров, в отношении лиц с ограниченными возможностями; эпидемии, вспыхнувшие из-за преступной халатности медиков; насилие и пытки в тюрьмах ЦРУ, санкционированные врачами и т.д. и т.п. Приведенные ниже факты убедительно свидетельствуют, что отдаваться в руки американских врачей – огромный риск.

1. Трафик душевнобольных

Весной стало известно, что в течение пяти лет врачи из Rawson-Neal Psychiatric Hospital в Неваде, вместо того чтобы лечить пациентов, сажали их на рейсовый автобус и отправляли в другие штаты. Таким образом, было сбагрено полторы тысячи душевнобольных. Кульминации порочная практика достигла в 2012 году, когда по 176 различным маршрутам в 45 штатов США было отправлено порядка 400 человек. Теперь врачи уверяют, что подобная терапия помогала американцам найти путь домой после визита в блистательный Лас-Вегас, который, дескать, может временно лишить разума даже самых уравновешенных людей.


Впрочем, конкретные случаи показывают, что это объяснение не выдерживает никакой критики. Например, в феврале некий Джеймс Браун был отправлен на автобусе в Сакраменто - город, где он никого не знал и никогда ранее не был. Он прибыл туда без денег и удостоверения личности, вследствие чего не мог получить ни жилья, ни лекарств. Совершив попытку суицида, он привлек внимание социальных служб, которые в свою очередь, раскрутили маховик скандала…

Ряд похожих случаев также опровергают версию врачей об эдакой своеобразной «туристической терапии».

«Мой тесть Акоп Мурадян попытался вскрыть себе вены в отеле Лас-Вегаса. Его забрали в Rawson-Neal, где продержали около месяца, а затем, не поставив в известность родственников, посадили в автобус, дали пятидневный медицинский пакет и отправил в город Глендейл, штат Калифорния, – пишет один из посетителей интернет-сайта «Желтые страницы Лас-Вегаса». – После того, как лекарство закончилось, Мурадян покончил с собой».

Скандал разгорается, при этом топ-менеджеры психушки перекладывают ответственность на власти Невады, утверждая, что подобная практика началась лишь, когда им существенно урезали финансирование на стационарное лечение…

2. Менингит из аптеки

К середине марта уже 48 человек умерли, в то время как 720 были прикованы к больничным койкам с диагнозом «грибковый менингит». Эта жуткая статистика стала апофеозом вспышки заболевания, начало которой было зарегистрировано в США в октябре 2012 года.

Тогда Центры по контролю и профилактике заболеваний различных штатов отследили вирусные загрязнения в препарате, используемом для инъекции анестезии при спинной боли. Однако, к этому моменту он уже поступил в 75 медицинских учреждений 23 штатов, и дозы были введены 14000 пациентов. Те, в свою очередь, начали сообщать о симптомах… В итоге вспышка менингита охватила 19 штатов. Более того, у некоторых пациентов, восстановившихся после болезни, возникали вторичные поражения в месте инъекции.

К январю 2013 года против поставщика препарата – аптечной компании NECC – было подано уже более 400 исков. Между тем, следствие установило, что препараты готовились в антисанитарных условиях и отгружались заказчикам, до появления окончательных результатов тестирования. Впрочем, стоит отметить, что в США подобная ситуация возникает не впервые. Как пишет газета Washington Post, фармацевтические компании Amgen и Johnson & Johnson годами внедряли на американский рынок дорогостоящие лекарства от анемии, которые не только не улучшали состояние больных, но еще и способствовали возникновению у них рака и других тяжелых заболеваний.

3. Серийный инфектор

В декабре 34-летний медработник Дэвид Квятковски был приговорен к 39 годам тюремного заключения. По словам одного из прокуроров, по сути, «он организовал эпидемию в восьми штатах страны». Четыре года Квятковски колесил по США, нанимаясь на работу в различные больницы. При этом, в каком бы медучреждении преступник не задерживался, он везде оставлял после себя людей, зараженных вирусом гепатита С.

Дело в том, что Квятковски, будучи наркоманом, воровал у пациентов сильнодействующие обезболивающие препараты, делал себе инъекции, а затем вновь наполнял шприцы, подготавливая их для уколов тем, кому они и были назначены. Он делал это, зная, что сам инфицирован гепатитом С и, что этот вирус передается через кровь.

Наконец, в мае 2012 года несколько необъяснимых случаев заражения взбудоражили одну из больниц штата Нью-Гемпшир. Вскоре расследование перекинулось и на другие штаты. Региональные Центры по контролю и профилактике заболеваний рекомендовали пройти тестирование 12000 пациентов. Анализ показал положительный результат на гепатит С у 45 человек. (Один из них к настоящему времени скончался). Гепатит также был обнаружен у самого Квятковски и трех его коллег. Но именно то, что «наш герой» засветился в других больницах, где были зарегистрированы необъяснимые заражения, стало решающей уликой и агенты ФБР предъявили ему обвинение.

Как отметил прокурор США Джона Касавас, «приговор, вынесенный Квятковски, гарантирует, что серийный инфектор больше не сможет причинить вред невинным и уязвимым людям». Вместе с тем, Касавас с сожалением признал, что судебный процесс «повысил уровень осведомленности общества о проблеме утечки наркотиков в медицинских учреждениях» и, что «вынесенный приговор не вернет жертвам преступника утраченного здоровья».

4. Мучители Гуантанамо

В ноябре в США был опубликован доклад под названием «Отказ от этики: профессионализм медиков и насилие над заключенными в ходе «Войны с террором». В исследованиях принимали участие два десятка уважаемых экспертов. В течение двух лет они изучали рассекреченные протоколы Гуантанамо, а также тюрем ЦРУ и Пентагона в Афганистане и Ираке…

Как следует из доклада комиссии, врачи армии США, перешагнув через клятву Гиппократа, давали согласие на пытки предполагаемых террористов в американских военных тюрьмах, а порой даже лично принимали в них участие. В том числе, в докладе подчеркивается, что «медики по требованию сотрудников ЦРУ или Министерства обороны США причиняли тяжелые страдания заключенным». Таким образом, в первые десять лет после терактов 9/11, американские военные врачи, психиатры и психологи участвовали в создании системы «жестокого, бесчеловечного и унижающего достоинства обращения с заключенными», действуя по указанию военачальников и двух президентов США – Джорджа Буша и Барака Обамы. В докладе говорится, что американские «врачи советовали военным, как лучше проводить пытки утоплением, лишением сна и сенсорной перегрузкой», якобы, для того, чтобы получить информацию или признание своей вины от заключенных, подозреваемых в терроризме.

5. Раковый корпус

В октябре некий Мартин Пол Бин был приговорен к двум годам лишения свободы. Он продавал американским врачам наркотики для раковых больных, якобы, изготовленные в США, в соответствии с законами страны. На самом же деле они прибывали из-за рубежа в Калифорнию, где заново упаковывались и незаконно отправлялись в различные штаты. Специальный агент ФБР Брэд Гудшол говорит, что расследование выявило более пятидесяти врачей, вовлеченных в схему, позволявшую им экономить до 30% от стоимости наркотических препаратов, утвержденных федеральным Управлением по продовольствию и медикаментам (FDA).

За шесть лет Бин незаконно продал препаратов более чем на 7 млн. долларов. Остается только догадываться, скольких американских жизней это стоило. «Вы ждете от врачей, что они будут лечить вас, а не сознательно подвергать каким-либо опасностям. Но когда врачи используют препараты, которые не были одобрены FDA, никто не знает, что вы получаете: это ставит здоровье пациента под угрозу», - сокрушается Гудшол.

Другой подобный случай не оставляет его фигуранту никаких шансов на снисхождение. В сентябре агенты ФБР арестовали 48-летнего врача Фарида Фату из Мичигана. Прокурор США Барбара Маккуэйд обвинила его в мошенничестве. Стремясь получить средства по программам медицинской страховке, жадный доктор направлял своих раковых пациентов в стадии ремиссии на дополнительные абсолютно ненужные сеансы химиотерапии. Таким образом, за годы «карьеры» он заработал аж 35 миллионов долларов. Теперь ему грозит до 20 лет тюрьмы.

Стрингерское Бюро Международных Расследований.
Freelance Bureau of International Investigation

ertata

Речь пойдёт вовсе не об Эдгаре Кейси, а о нашем современнике, жителе Лондона Дэвиде Манделле. Не повезло человеку: он регулярно видит не признаваемые наукой пророческие сны – катастрофы, убийства, теракты. Ирреальный мир - это наш привычный трёхмерный реальный мир, но с о...