Андерсен, как известно, был диким фанатом Диккенса: считал его родственной душой и чуть ли не учителем (при том, что тот был младше его лет на 10). В 1847 году, когда Андерсен был в Лондоне, они столкнулись на каком-то приеме, наговорили друг другу кучу комплиментов, и Андерсен решил, что они подружились. Вернувшись в Данию он начал писать Диккенсу длинные письма, слал ему все, что у него нового выходило, делился проблемами, советовался; тот раз в полгода из вежливости отвечал, и так продолжалось 8 лет, пока в очередном ответе Диккенс не написал что-то вроде «какая досада, что вы не можете приехать погостить на пару недель» (подразумевая, как это бывает с англичанами, ровно противоположное: типа какое везение, что ты, дорогой друг, живешь так далеко). Андерсен, понятно, иронию не считал, немедленно рассказал датским газетам, что Диккенс позвал его в гости, получил королевский грант на дорожные расходы и через несколько месяцев реально возник у Диккенса на пороге.

Диккенс тогда начинал уходить от жены и вообще у него был сложный период — а тут Андерсен с чемоданами, говорящий на какой-то тарабарщине (сам он считал, что в совершенстве знает французский, итальянский, немецкий и английский — при этом окружающие его, ясное дело, не понимали вообще). Сперва Диккенс через силу изображал радушного хозяина, но прошло полмесяца, Андерсен не уезжал, доставлял кучу бытовых хлопот, не давал хозяину работать, мучая многочасовыми разговорами о литературе, пытался дружить с диккенсовскими детьми, которые от него шарахались. На третью неделю Диккенс сбежал в Лондон, оставив отдуваться семью и Уилки Коллинза, через полтора месяца, когда взвыли уже все (Андерсен в какой-то момент впал в депрессию, хотел покончить с собой, потом запил, потом платонически влюбился в хозяйку) Диккенсу пришлось приехать, лично погрузить Андерсена в коляску и самому отвезти на станцию. 

Через пару лет Андерсен опубликовал мемуар про эту поездку, где описывал счастливую семейную жизнь великого современника (коллизию с разводом он, понятно, не просек) и отдельно отметил, как сердечно тот его провожал: на рассвете, сам погрузил, сам был за кучера и, прежде чем посадить на поезд, нарисовал на бумажке подробный маршрут со всеми пересадками, чтоб гость не дай бог не запутался.

Вообще, он потом часто вспоминал эти пять недель, как счастливейшие в своей жизни, и искренне не понимал, почему Диккенс ему больше не отвечает на письма.

отсюда

Он шел впереди меня по подземному переходу к вестибюлю метро, прижимая к себе два вазона, набитые букетами роз, по штук двадцать в каждой целлофановой обертке – белые, красные, розовые… Он только что конфисковал их у уличных цветочниц, торгующих в неположенном месте, к тому же без лицензии, - изъял на законном основании и вот теперь нес куда следует. Надпись на тучной спине «полиция», на поясе кобура с пистолетом, наручники, дубинка - весь джентльменский набор охранителя нашего с вами порядка.
Роз этих в двух вазонах по грубой прикидке было на тысяч пятнадцать-двадцать, но никто не бежал за ним следом со слезами мольбы или с криком «караул, грабят!», никто не обращал на него особого внимания. Человек при деле, при исполнении своих служебных обязанностей… Хотя в походке его, в скованности жирноватых плеч, в поставе головы на толстой шее все-таки читалась какая-то неловкость. Трудно, даже при исполнении, изгнать из себя человеческое, которому учат с детства: не убий, не укради.
Очень хотелось крикнуть ему в спину что-то ядовитое, что-то типа: «С женским праздником, старшина! Хороший улов! По чем продаешь?» Но последствия... Затаскивают в дежурку: кто такой? К счастью, у меня в кармане корочка члена Союза писателей Санкт-Петербурга (а раньше – СССР). Возможно, отпустят. Но, может, и спрашивать не будут - просто заломят руку, а когда я попробую сопротивляться, составят протокол и засадят на 15 суток за неподчинение властям и скол эмали на переднем зубе старшины.
Проглотить ком в горле, сделать вдох и выдох, справиться с приступом тошноты и пройти мимо. Утереться и забыть. Разве не так мы утирались все годы советской власти, каждую минуту напоминавшей, что государство – все, а ты – ничто. Разве не о том же шабаш последних лет…
Спустившись по ступенькам, он прошел в вестибюль, толкнув ногой стеклянную дверь, которую по причине занятости рук, разумеется, не мог придержать согласно наклейке на ней, и направился к дежурной комнате полиции, где мысленно я только что побывал.
Наряды там по человек пять: менты, охранники – стоят вдоль ручейка выходящих с эскалатора. Смуглых, с неславянской внешностью, отсеивают, пропускают через рамку, проверяют документы, уводят в дежурку, откуда неславяне выходят несколько озадаченными…
Но это же ради нашей с вами безопасности – дубинки, наручники, пистолеты, рамки.
А для любимых - цветы. По праздникам.
Надо полагать, изъятых цветов там завтра на всех хватит – для их жен, любовниц и дочерей.