Ранняя дворовая шелковица – крупная, нежная, сладкая – уже почти вся осыпалась, что не осыпалось, съели люди и птицы, правда, есть еще поздняя, но уже не то – кислит и мелчит, клюем с птицами нехотя, по привычке. Буйные травы, не смотря на обильные дожди и прохладные погоды, все выгорели, полегли сухостоем, лежат у земли, шушукаются, на ветру переговариваются о неотвратимости хода часиков: mutuum debitum est nativati cum mortalitate – умирает лишь то, что рождается. И это – бесспорно, изначально у рождения долг перед смертью, они друг перед другом взаимные кредиторы.

Зато, абрикосы в зените, пришел их черед. Падают сочным оранжевым на умирающую зелень, расплываются крупными каплями по выгоревшему желтому. Фиксирую! Глазами, сердцем, душой разомлевшей, растопленной, как кусочек сливочного масла на сковородке, наконец-то в подоспевшей так поздно жаре, к макушке лета. Тихонечко шкварчу. Брызгаюсь необузданной и неукрощенной странным летом силой. Но, немного осталось, совсем чуть-чуть, и бросят в топку времени "в багрянец и в золото одетые леса", остудят мою кровь, и мглой волнистой покроют землю предсмертные небеса.

Середина лета. Зенит. Из зеркала уже на меня глядят не изумрудным отливом глаза, а с оттенком охры. Сняла все кольца и серьги, надела браслеты, каблуки сменила на сандали, жажду утоляю домашним лимонадом, а слова сушу на горячем солнце. Высохнут – измельчу в песок и развею по ветру. 

Спала всласть, если не считать раннюю пробудку псом Семёном. Пёс Семён живет по часам, у него внутри вшиты биоритмы. В шесть утра и девять вечера он говорит "гав", не зависимо от  времени выгула. Зачастую по нему мы сверяем часы, особенно в дальней дороге. Без двадцати девять вечера остановишься у дороги с лебедой и шиповником (Анна Андреевна, здравствуйте, как вам там живется на облаках, в зефире?) размять Сёмины ноги, заодно он и пописает, а в двадцать один ноль-ноль собачья служба точного времени с заднего сидения говорит вам на ухо водителя: вау-вав.

В общем, спала всласть. В шесть утра дала Семёну команду "фу!", в семь старшенькому "гулять". В одиннадцать мне принесли кофе в постель и шелковицу на блюдце. Да, я сдала старшенькому все пароли и явки летней силы, не прогадала. 

Потом меня одели в цветастый сарафан (лето, наконец-то, включили) и вывезли туда, где на безбрежном ярко-голубом  горизонте облака целуются с полями пшеницы. Сидели на горячей земле, утопив ноги в шелк полевой травы, и в унисон молчали каждый о нашем. Рядом выхаживали деловитые голенастые галки. Ромашки буйствовали, жизнь продолжалась.

Потом даже успели сходить позагорать на пляж, не смотря на то, что я это дело не одобряю. Старшенький, как обычно, настоял, применив запрещенный прием: но мы же семья! Компенсацией заполучила поход в посудную лавку. Теперь у меня есть новые формы для конфет, штуковины для цедры и яблок, и две новые милые порционные керамические формы для запекания (овощи, берегитесь!)

Вечером пили холодное шампанское на летнем, пахнущем цветом петунии, турецкой гвоздики и микс-ароматом пряных трав, балконе. В паузах варили варенье из крыжовника, гадали красным заревом по белому, закатывали вишню в собственном соку, лепили вареники с вишней, варили их на пару, и ели горячими, макая в прозрачный акациевый мед, что стекал тяжелыми каплями по рукам. Облизывали.

Ночь Ивана Купалы была страстной. Цвет папоротника не нашли, хотя, и не искали.