На большом острове Соловецком дело было — давно, еще при Петре Великом. Вернулись как-то осенью рыбаки с ночного промысла хмурые: в полночь утонул Микола Бенедиктов. Видный такой был мужик, статный, глаза голубые, только вот зельем табачным баловался не в меру да попивал, случалось, безо всякого удержу. Причем утонул Микола как-то странно: вроде и волны на море сильной не было, и трезвы все были, но вдруг он, почти у самого берега, перевалился через борт — и канул в воду, как камень.

Пока багром его нашарили, пока сеть подвели, пока вытащили — он уже давно богу душу отдал. Оно и понятно: вода в Белом море даже в июле как лед, а в сентябре — октябре уже первые льдинки плавают. Домочадцы Миколы, понятно, в рев, жена обеспамятела, только старший сын, Фрол, сразу себя справным мужиком показал: и гроб сколотил, и могилу распорядился копать — все как положено. Обмыли покойника, обрядили, положили под образа.

Ближе к ночи отправил Фрол всех домашних к соседям, один остался, сам читал над покойником молитвослов. Почитает, дух переведет — и снова за молитвы, слезы смахивая. Глухая ночь за окном, дождь по крыше стучит — каково-то родного отца самому отпевать!

Один молодой охотник проснулся как-то на рассвете в лесу от рева множества зверей. Вышел из своего шалаша — и обомлел: на поляне показались сотни зайцев, лис, лосей, енотов, волков, белок, бурундуков!.. Выхватил он лук и ну стрелять зверье. Уже целую гору набил, но все никак азарт охотничий унять не может. А звери бегут и бегут мимо, будто заколдованные. И тут показалась на поляне всадница в ратном одеянии.

— Как смеешь ты, злодей, без разбора истреблять моих подданных? — сурово вопросила она. — Зачем тебе горы мяса? Сгниет ведь все!

Взыграла в молодце кровушка от обидных слов, взрыкнул он в ответ:

— Да кто ты такова, чтобы мне указывать? Сколько захочу, столько и положу зверья. Не твоя забота — моя добыча!
— Я Зевана, да будет тебе известно, невежа. А теперь взгляни на солнышко в последний раз.
— Это почему же? — храбрится охотник.
— Потому что сам станешь добычей.

Жили-были на белом свете три красавицы-сестры, ростом и дородством — одна в одну. Жили они в родном дому без отца-матери: сами правили домом, сами пахали, сами хлеб продавали. Проторяли к сестрам дорожку свахи-сваты, да было им всем диво дивное: придут к воротам — ворота сами растворяются; пойдут к избе — двери сами отойдут настежь; взойдут в избу — в избе нет ни живого, ни мертвого, как после мора. Постоят, постоят, так и пойдут ни с чем. Выйдут на улицу, посмотрят на окна, а у окон сидят три сестры вместе, прядут одну кудель...

Стали все за это считать трех сестер ведьмами; и надумали бабы-свахи сжить девок со свету. Чего-чего только они ни измышляли, лишь бы загубить их! Поджигали то городьбу у них, то избу: и огонь не берет... По знахарям-ведунам хаживали: и те ума не приложат, что с тремя сестрами сделать! Увидали-подглядели однажды ночью зоркие бабьи глаза, что летит поднебесьем Огненный Змей прямо к дому ненавистных им трех сестер; полетал-полетал, да и прочь полетел несолоно хлебавши: и Змей их не берет!

Один мужик работал на промысле, и пошел он на побывку к жене. Пока суд да дело, дождался вечера и потащился на ночь глядя, хотя остерегали его сотоварищи.

Вот уже недалеко осталось до родного села, идет он сквозь частый березняк. И вдруг видит: полна полянка, видом все как монахи, их больше десяти, и несут гроб на жердях. Пригляделся — да это зайцы! Только какие-то очень большие, с человека ростом, и на задних лапах идут. В точности как люди, но слегка прихрамывают. Сзади одна зайчиха, тоже хромая, сильно ревет; как ступит, так и падает на гроб она, словно женщина в горе. А другие никто не ревут, а поют что-то вполголоса, и уныло так.

Мужик наш окаменел от страха. По счастью, в его сторону никто не взглянул. Стоял он, пока зайцы не прошли, только спины едва-едва видны, а потом кинулся бежать напролом, вперед. Наконец добежал он до своих окон, аж вся рубаха хоть выжми. Зашел в дом, зуб на зуб не попадает.

В незапамятные времена, когда землю еще только-только населили дети богов — люди, бог солнца Дажьбог решил жениться. Окинул он взором сонм богинь, задержав свой взор на веселой Макоши и красавице Ладе, но, боязливо отвернувшись от мрачной Мораны, вдруг заметил, что краше всех — его родная сестра Заря. Очи ясные, щеки сияют розовой свежестью, румяные губы улыбаются, а золото волос напоминает блеск солнечных лучей.

«А почему бы мне не взять ее в жены?» — любуясь красавицей Зарей, подумал Дажьбог, который, конечно, считал себя выше и сильнее всех богов. И позвал он к себе Белеса, чтобы объявить ему свою волю и заслать небесного пастуха сватом к Заре.

— Воля твоя, Дажьбоже, — изумился Белес, — однако негоже это — на собственной сестре жениться. Не водится так меж нами, богами.
— Только посмей ослушаться меня, — пригрозил Дажьбог. — Клянусь, я тебе отомщу. Повысушу своими огненными лучами все небесные пастбища, священные рощи твои обращу в пустыню. А не то и вовсе ослеплю тебя. Как тогда станешь гонять свои облачные стада?