8. Ни какого здоровья не хватит

   2015-04-01 21:42:36
...
+ развернуть текст   сохранённая копия

Тэги: проза, юмористическая

7. Мужчины их мечты...

   2015-04-01 18:55:55
+ развернуть текст   сохранённая копия
 



Цветочек подошла к дому Матрены и стала стучать в двери.
Но никто не отрывал двери.
Тогда она стала заглядывать в окна.
Но в доме было

Как шутили друг над другом великие писатели

Зачем писателям розыгрыши?

Вот, скажем, одним они были нужны, чтоб высказать все, что прямо не скажешь. Другим - чтоб обмануть предвзятость критиков и литсобратьев. Третьим просто отшутиться. Четвертым, наконец, свести друг с другом счеты. Да мало ли причин. Так появлялись в русской литературе и Козьма Прутков (детище Алексея К. Толстого и братьев Жемчужниковых), и Черубина де Габриак (мистификация Максимилиана Волошина, исполненная Елизаветой Дмитриевой). На байках и напраслинах росли и целые литературные карьеры (Довлатов, например). Паустовский предлагал смотреть на эту слабость с пониманием: "Среди многих свойств таланта есть одно, которое совершенно покоряет нас... У каждого были свои ребяческие страсти и выдумки. Горький любил разводить костры, даже в пепельницах, Пушкин любил "розыгрыши" (вспомните его "розыгрыш" с простодушным дядюшкой Василием Львовичем), Грин - делать луки и стрелять из них в цель, Чехов - ловить карасей"...

Казалось бы, такие ребячества и "бессмыслицы" уравнивают любого обывателя в правах с талантами и гениями. И все-таки у гениев в любой бессмыслице найдутся смыслы.


Розыгрыш литературно-критический

Владислав Ходасевич в очерке "Горький" описал историю о том, как они с Алексеем Максимовичем решили вывести на чистую воду несправедливого (по мнению Горького) критика. "Это происходило в конце 1923 года, в Мариенбаде. В ту пору мы с Горьким сообща редактировали журнал "Беседа". Спор наш дошел до того, что я, чуть ли не на пари, предложил в ближайшей книжке напечатать два рассказа Горького - один под настоящим именем, другой под псевдонимом - и посмотреть, что будет".

Напечатали "Рассказ о герое" за подписью Горького и рядом другой рассказ "Об одном романе" - под псевдонимом "Василий Сизов". Критик обругал обоих. Зато приехавший писатель Андрей Соболь, прочитав те же рассказы, расхвалил Горького и вдруг выпалил: "А вот какого-то этого Сизова напрасно вы напечатали. Дрянь ужасная".

Уже перед сном Горький сказал Ходасевичу из-за ширмы: "Не вздумайте Соболю объяснить, в чем дело, а то мы будем стыдиться друг друга, как две голые монахини".

Розыгрыш неудавшийся

Много странных историй приключалось с Сергеем Есениным в Тбилиси. Кое-что вспоминал когда-то грузинский поэт Георгий Леонидзе. "Захожу к нему раз вечером в гостиницу "Ориант". Он был один, печален, но при виде меня вскочил и крикнул мне возбужденно: "Гогла, я вызываю тебя на дуэль! Называй секундантов!" - "В чем дело, почему?" - "Не волнуйся, будем стреляться холостыми, а на другой день газеты напечатают, что дрались Есенин и Леонидзе, понимаешь? Разве не весело?"

Разыграть газетчиков, гонявшихся за Есениным, не удалось: никто стреляться с ним не хотел даже в шутку.

Поэту-"скандалисту" очень хотелось разыграть репортеров, охотившихся за его "скандалами"

Розыгрыш научно-технический

Однажды в начале 60-х Виктор Некрасов с Андреем Вознесенским устроили розыгрыш в Ялтинском доме творчества. Все началось с того, что Вознесенский впервые привез в Россию "уоки-токи" - дистанционное переговорное устройство, работающее на десять километров. Новинка научно-технической мысли! С виду - продолговатый транзистор с антенкой. "Никто у нас не подозревал о его существовании", - рассказывал Вознесенский. Так вот, в Ялте, в доме творчества, шло великое застолье - справляли день рождения Некрасова, тогда еще не эмигранта. "Во главе стола был К.Г. Паустовский, стол заполнял цвет либеральной интеллигенции, - вспоминал поэт. - Среди них находился и крымский прозаик Станислав Славич". Транзистор с антенкой, уоки-токи, стоял на столе. "Андрей, - обратился именинник. - Сегодня по "Голосу Америки" должно быть твое интервью". - "О! Да вот как раз сейчас!"

Включили "транзистор". А Вознесенский ушел из комнаты, закрылся в туалете и оттуда повел свой репортаж. "Как я был остроумен! Как поливал всех, находящихся за столом. Называл имена. Разоблачал их как алкоголиков, развратников и приспособленцев. Собственно, я мыслил свои филиппики как пародию на официальную пропаганду. Паустовский был назван старомодным. Главный алкаш был, конечно, Вика. Я гнусно подлизывался к власти, утверждая, что Брежнев более великий, чем наши либералы, потому что он может выпить не закусывая больше водки и у него больше баб. Когда перешел к Славичу, тот среди полной тишины обескураженно произнес: "Славич - это я..."

Что было потом? В столовой - гробовое молчание. Паустовский гневно: "И этот мерзавец ел наш хлеб. Что он болтал там зарубежным корреспондентам?!" Некрасов с Вознесенским пытались объяснить, что это шутка. "Ах, розыгрыш?! Значит, мы плебеи? Значит, вы дурачите нас вашими заграничными игрушками?" - Славич двинул Некрасову по лицу. У того до конца жизни остался шрам на нижней губе.

Рисунок А. С. Пушкина, неоднозначно относившегося к розыгрышам.

Кстати

Как мы чуть не вернули Набокова в СССР

В конце 90-х годов я работал в "Литературке" в отделе, который тогда возглавляла критик Алла Латынина. Близилось 1 апреля, и мы решили разыграть читателей как бы серьезно, по-литературному. И тогда у меня и моего друга писателя Владислава Отрошенко и его друга писателя Евгения Лапутина возникла идея. Известно, что в советские времена у Сталина была достаточно серьезная идея, даже целая программа по возвращению крупных эмигрантских писателей в СССР. Известно, что была идея возвратить Ивана Бунина после войны. И в частности, с ним встречался Константин Симонов, и Бунин был тогда воодушевлен победой советского народа над фашистами. Но это не вышло, Бунин не вернулся.

И вот мы сделали целую полосу из трех материалов. Это был протокол закрытого заседания ЦК КПСС с участием представителей КГБ, представителей верхушки Союза писателей СССР, где был поставлен вопрос, что советская литература, конечно, крупнейшая в мире, но раздвоение ее на советскую и эмигрантскую, не очень хорошо, это не работает на престиж советской власти. И вот не вернуть ли нам писателя Владимира Владимировича Набокова. Дальше ему предлагали дачу, содержание, большие тиражи, выступление перед широкой читательской аудиторией, которой, конечно же, он лишен во враждебной Америке.

Второй материал был, собственно, уже письмо самому Набокову с предложением вернуться на Родину... А третий материал составлял Женя Лапутин, он был фанатик Набокова, чувствовал хорошо его стиль. И это было письмо Набокова кому-то, где он размышляет по поводу этого приглашения. Оно было выдержано в таких серьезных тонах, потому что Набоков задумался, он в жизни красив, он помнит и эти усадьбы, и Рождественно, у него есть стихи об этом, фотографии были присланы ему работниками музея...

Набоков как бы ностальгировал, но с присущей ему тяжеловесной иронией, всячески обыгрывал и смеялся над этим предложением, и в конце концов решал, что все-таки, конечно, он не вернется.

Вот такой, это скорее даже не розыгрыш был, а литературная мистификация. Такое могло быть теоретически. Все могло быть. Удивительно было то, что в это многие поверили. Не буду сейчас называть кто, но вполне даже авторитетные литературные люди, которые лично мне говорили: а вы читали, ведь надо же, какой исторический документ. Я их разубеждал, но некоторые так и не поверили.

Павел Басинский

ertata

Знойный и душный полдень. На небе ни облачка… Выжженная солнцем трава глядит уныло, безнадёжно: хоть и будет дождь, но уж не зеленеть ей… Лес стоит молча, неподвижно, словно всматривается куда-то своими верхушками или ждёт чего-то.

По краю сечи лениво, вразвалку, плетётся высокий узкоплечий мужчина лет сорока, в красной рубахе, латаных господских штанах и в больших сапогах. Плетётся он по дороге. Направо зеленеет сеча, налево, до самого горизонта, тянется золотистое море поспевшей ржи… Он красен и вспотел. На его красивой белокурой голове ухарски сидит белый картузик с прямым, жокейским козырьком, очевидно подарок какого-нибудь расщедрившегося барича. Через плечо перекинут ягдташ, в котором лежит скомканный петух-тетерев. Мужчина держит в руках двустволку со взведёнными курками и щурит глаза на своего старого, тощего пса, который бежит впереди и обнюхивает кустарник. Кругом тихо, ни звука… Всё живое попряталось от зноя.


— Егор Власыч! — слышит вдруг охотник тихий голос.

Он вздрагивает и, оглядевшись, хмурит брови. Возле него, словно из земли выросши, стоит бледнолицая баба лет тридцати, с серпом в руке. Она старается заглянуть в его лицо и застенчиво улыбается.

— А, это ты, Пелагея! — говорит охотник, останавливаясь и медленно спуская курки.- Гм!.. Как же это ты сюда попала?

— Тут из нашей деревни бабы работают, так вот и я с ими… В работницах, Егор Власыч.

— Тэк…- мычит Егор Власыч и медленно идёт дальше.

Пелагея за ним. Проходят молча шагов двадцать.

— Давно уж я вас не видала, Егор Власыч…- говорит Пелагея, нежно глядя на двигающиеся плечи и лопатки охотника.- Как заходили вы на Святой в нашу избу воды напиться, так с той поры вас и не видали… На Святой на минутку зашли, да и то бог знает как… в пьяном виде… Побранили, побили и ушли… Уж я ждала, ждала… глаза все проглядела, вас поджидаючи… Эх, Егор Власыч, Егор Власыч! Хоть бы разочек зашли!

— Что ж мне у тебя делать-то?

— Оно, конечно, делать нечего, да так… всё-таки ж хозяйство… Поглядеть, как и что… Вы хозяин… Ишь ты, тетерьку подстрелили. Егор Власыч! Да вы бы сели, отдохнули…

Говоря всё это, Пелагея смеётся, как дурочка, и глядит вверх на лицо Егора… От лица её так и дышит счастьем…

— Посидеть? Пожалуй…- говорит равнодушным тоном Егор и выбирает местечко между двумя рядом растущими ёлками.- Что ж ты стоишь? Садись и ты!

Пелагея садится поодаль на припёке и, стыдясь своей радости, закрывает рукой улыбающийся рот. Минуты две проходят в молчании.

— Хоть бы разочек зашли,- говорит тихо Пелагея.

— Зачем? — вздыхает Егор, снимая свой картузик и вытирая рукавом красный лоб.- Нет никакой надобности. Зайти на час-другой — канитель одна, только тебя взбаламутишь, а постоянно жить в деревне — душа не терпит… Сама знаешь, человек я балованный… Мне чтоб и кровать была, и чай хороший, и разговоры деликатные… чтоб все степени мне были, а у тебя там на деревне беднота, копоть… Я и дня не выживу. Ежели б указ такой, положим, вышел, чтоб беспременно мне у тебя жить, так я бы или избу сжёг, или руки бы на себя наложил. Сызмалетства во мне это баловство сидит, ничего не поделаешь.

— Таперя вы где живёте?

— У барина, Дмитрия Иваныча, в охотниках. К его столу дичь поставляю, а больше так… из-за удовольствия меня держит.

— Не степенное ваше дело, Егор Власыч… Для людей это баловство, а у вас оно словно как бы и ремесло… занятие настоящее…

— Не понимаешь ты, глупая,- говорит Егор, мечтательно глядя на небо.- Ты отродясь не понимала и век тебе не понять, что я за человек… По-твоему, я шальной, заблудящий человек, а который понимающий, для того я что ни на есть лучший стрелок во всём уезде. Господа это чувствуют и даже в журнале про меня печатали. Ни один человек не сравняется со мной по охотницкой части… А что я вашим деревенским занятием брезгаю, так это не из баловства, не из гордости. С самого младенчества, знаешь, я окромя ружья и собак никакого занятия не знал. Ружьё отнимают, я за удочку, удочку отнимают, я руками промышляю. Ну, и по лошадиной части барышничал, по ярмаркам рыскал, когда деньги водились, а сама знаешь, что ежели который мужик записался в охотники или в лошадники, то прощай соха. Раз сядет в человека вольный дух, то ничем его не выковыришь. Тоже вот ежели который барин пойдёт в ахтеры или по другим каким художествам, то не быть ему ни в чиновниках, ни в помещиках. Ты баба, не понимаешь, а это понимать надо.

— Я понимаю, Егор Власыч.

— Стало быть, не понимаешь, коли плакать собираешься…

— Я… я не плачу…- говорит Пелагея, отворачиваясь.- Грех, Егор Власыч! Хоть бы денёк со мной, несчастной, пожили. Уж двенадцать лет, как я за вас вышла, а… а промеж нас ни разу любови не было!.. Я… я не плачу…

— Любови…- бормочет Егор, почёсывая руку.- Никакой любови не может быть. Одно только звание, что мы муж и жена, а нешто это так и есть? Я для тебя дикий человек есть, ты для меня простая баба, не понимающая. Нешто мы пара? Я вольный, балованный, гулящий, а ты работница, лапотница, в грязи живёшь, спины не разгибаешь. О тебе я так понимаю, что я по охотницкой части первый человек, а ты с жалостью на меня глядишь… Где же тут пара?

— Да ведь венчаны, Егор Власыч! — всхлипывает Пелагея.

— Не волей венчаны… Нешто забыла? Графа Сергея Павлыча благодари… и себя. Граф из зависти, что я лучше его стреляю, месяц целый вином меня спаивал, а пьяного не токмо что перевенчать, но и в другую веру совратить можно. Взял и в отместку пьяного на тебе женил… Егеря на скотнице! Ты видала, что я пьяный, зачем выходила? Не крепостная ведь, могла супротив пойти! Оно, конечно, скотнице счастье за егеря выйти, да ведь надо рассуждение иметь. Ну, вот теперь и мучайся, плачь. Графу смешки, а ты плачь… бейся об стену…

Наступает молчание. Над сечей пролетают три дикие утки. Егор глядит на них и провожает их глазами до тех пор, пока они, превратившись в три едва видные точки, не опускаются далеко за лесом.

— Чем живёшь? — спрашивает он, переводя глаза с уток на Пелагею.

— Таперя на работу хожу, а зимой ребёночка из воспитательного дома беру, кормлю соской. Полтора рубля в месяц дают.

— Так…

Опять молчание. С сжатой полосы несётся тихая песня, которая обрывается в самом начале. Жарко петь…

— Сказывают, что вы Акулине новую избу поставили,- говорит Пелагея.

Егор молчит.

— Стало быть, она вам по сердцу…

— Счастье уж твоё такое, судьба! — говорит охотник, потягиваясь.- Терпи, сирота. Но, одначе, прощай, заболтался… К вечеру мне в Болтово поспеть нужно…

Егор поднимается, потягивается и перекидывает ружьё через плечо. Пелагея встаёт.

— А когда же в деревню придёте? — спрашивает она тихо.

— Незачем. Тверёзый никогда не приду, а от пьяного тебе мало корысти. Злоблюсь я пьяный… Прощай!

— Прощайте, Егор Власыч…

Егор надевает картуз на затылок и, чмокнув собаке, продолжает свой путь. Пелагея стоит на месте и глядит ему вслед… Она видит его двигающиеся лопатки, молодецкий затылок, ленивую, небрежную поступь, и глаза её наполняются грустью и нежной лаской… Взгляд её бегает по тощей, высокой фигуре мужа и ласкает, нежит его… Он, словно чувствуя этот взгляд, останавливается и оглядывается… Молчит он, но по его лицу, по приподнятым плечам Пелагее видно, что он хочет ей сказать что-то. Она робко подходит к нему и глядит на него умоляющими глазами.

— На тебе! — говорит он, отворачиваясь.

Он подаёт ей истрёпанный рубль и быстро отходит.

— Прощайте, Егор Власыч! — говорит она, машинально принимая рубль.

Он идёт по длинной, прямой, как вытянутый ремень, дороге… Она, бледная, неподвижная, как статуя, стоит и ловит взглядом каждый его шаг. Но вот красный цвет его рубахи сливается с тёмным цветом брюк, шаги не видимы, собаку не отличишь от сапог. Виден только один картузик, но… вдруг Егор круто поворачивает направо в сечу и картузик исчезает в зелени.

— Прощайте, Егор Власыч! — шепчет Пелагея и поднимается на цыпочки, чтобы хоть ещё раз увидать белый картузик.


ertata

 
 

vitalya дай мне совет

 ,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

 

 Муж:
как отпустить