Выступление на секции критики Совета молодых литераторов Союза писателей России




Сколько уже лет, сколько толкователей, и каждая годовщина памяти Александра Сергеевича Пушкина всё множится и прирастает новыми объяснениями феноменального триумфа доклада Достоевского, новыми трактовками истоков фурора, произведённого речью Фёдора Михайловича в торжественном собрании Общества любителей российской словесности, при многочисленной публике. В собрании далеко не единомышленников, при публике разнородной, большинством противной консервативно-традиционалистским взглядам писателя.

Эх, дорогие философы, культурологи и литературоведы, и каким же это риторико-критическим анализом можно докопаться – чем смогли тогда произносимые тихим голосом безыскусные слова разоружить воинства социал-революционеров и национал-реакционеров, либеральных проевропейцев и ретроградных отчизнолюбов? Как сумели слова эти подвигнуть слушателей хоть на миг, да освободиться от шелухи политических мнений, очиститься от корост тенденциозных позиций, вырваться из стадной трусости и маниакального эготизма и – совершенно безбоязненно – открыться к друг другу, неложно сродниться, слиться в совершенную соборность?

Да, конечно, уже следующим днём и почётные члены Общества, и гости торжества «опомнились» и застыдились своей сердечной откровенности, своей «подчинённости настроению» и «минутной слабости», но ведь было! случилось! пережили они все то, что Церковь зовёт «едиными усты и единым сердцем»!

Нужно обратить внимание на эти самые «настроения» и «минуты»: период проведения Александром II Освободителем грандиозных внутриполитических реформ с ослаблением государственного идеологического пресса на общество привели это самое общество к полному разброду и раздраю. Все были всем недовольны. «Освобождённое» общество не просто разделилось и раздробилось, но впало в междоусобицу, вошло в самую настоящую гражданскую войну. Террор в городах, бунты в деревне. Во имя «свобод» нигилисты не лягушек резали. Нечаевы, засуличи и халтурины, пьянимые рукоплесканиями, убивали нагло, эпатажно, да что там «низы», – уже скобелевы и валуевы были не против военного переворота. И вдруг – «Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен».

Прозвучало: «Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймёшь наконец народ свой и святую правду его».

И было принято. Почему? Да потому, что это же «Стяжи дух мирен, и тогда тысяча душ спасется около тебя». Знакомо? Вот именно.

Урождённый сердцевед Достоевский, да со своим-то страшным жизненным опытом, как никто другой, понимал, что за аудитория перед ним. Знал её реакцию на «Избранные места из переписки с друзьями». И потому пошёл на обман. Он именем Пушкина, от имени Пушкина заговорил о самом главном, что волнует всякого человека – о вере и спасении, о великой у каждого надежде: «Уверуйте в дух народный и от него единого ждите спасения и будете спасены». И, до определённой им самим поры, Достоевский не называл ничего и никого своими именами, кутая до времени только чувствуемую суть в гоголевский туманный «народный дух».

Достоевский говорил о природе русского человека, раскрывая через пушкинских героев две её, природы, две ипостаси: мужескую – поисковую и женственную – охранительную. Говоря о национальном нашем мужском начале, Достоевский, изводя этих самых героев от школьно осуждаемого «отрицательного типа», «не верующего в Россию и себя самого», возводя «лишнего человека» в мученический чин «искренно страдающего скитальца», в того последователя и преследователя высочайшей Истины и совершенной Красоты, которому «необходимо именно всемирное счастие, чтоб успокоиться». Ибо «дешевле он не примирится».
И разве смог бы кто из слушающих не согласиться, что этот поисково-творческий, жаждущий и алчущий во всём абсолютной идеальности, и от своей сверхустремлённости столь безжалостно сжигающий себя человек – не есть человек «настоящий, вполне русский»?

А вторая, сберегающая, хранящая Истину ипостась русского духа – в пушкинских женщинах и монахах. «Татьяна: это тип твёрдый, стоящий твёрдо на своей почве» – и куда бы ни заводил, ни уносил нас творческий поиск, но незыблемость в нравственных императивах, неколебимость в божественных заповедях – это тоже наша русскость. И опять никто не спорил. И не спорит.

Третья ипостась нашей русской природы – по Пушкину ли? Достоевскому ли? – наша вселенскость. Ведь «стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком…».

Именно здесь Достоевский и открыл, наконец назвал настоящим именем «народный дух» – Православие. И стало ясно-ясно: русский всечеловек – Христос: «будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в неё с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону!»…

О, сколько по этому утверждению произведено выстрелов от «следующего дня» и по нынешний! Правые и левые, западники и славянофилы – как же стеснялись они тогда и как ненавидят сегодня их потомки те слёзы и братские объятья, то воодушевление едино переживаемым счастьем и восхищение совершенно религиозным экстазом, пока усталый Фёдор Михайлович, ссутулившись, бочком спускался со сцены. Но было! случилось! и пережили все то, что Церковь зовёт «едиными усты и единым сердцем».

Что объединяет народ? Вера.

Что примиряет общество? Великая цель, сверхидея.

Писатель – миротворец. Сегодня мир на пороге самой страшной войны. И что может сегодня писатель для, если не объединения, то примирения? Осознать, прочувствовать, уверовать и вжиться в ту сверхидею, чтобы великой целью зажечь, подвигнуть своих читателей хоть на миг, да освободиться от шелухи политических мнений, вырваться из стадности и эготизма и безбоязненно открыться, сродниться соборностью. Если, конечно, он настоящий писатель.

отсюда