Пляж Салагдо-онг на Сикихоре

   2011-09-06 10:18:09

В Филиппинах куча католиков, поэтому имена встречаются очень знакомые. В Думагете один из самых больших отелей с серьезной огромной вывеской - Никанор. Среди наших соседей есть мальчик Николай, который все время убегает без шлепанец. А на Сикихоре на пляже Salagdo-ong есть ресорт "У Агрипины" Agripino. В нем-то мы и поселились, провели дня три. Снорклили до посинения, бегали под дождем, ели от пуза всякую вкуснятину, и кое-кто прыгал с утеса в море. А я все хотела съездить в ближайший поселок Мария, потому что впервые на моем пути встретился населенный пункт-тезка. Съездили. Сегодня обо всем этом. (Читать дальше...)

art ma-zaika

Прёшься от ноГ?

 

 

Розутые девушки перед фонтаном удачно разместились напротив памятника А.С.Пушкину. Мой друг футфетишист, поэтому и меня склонил на пополнение коллекции голых женских ножек.

Уже давно известно – самая больная, можно сказать ноющая тема для борцов за «Великую Россию» это вопрос «на Украине» или все-таки «в Украине»? 

Классики русского языка объясняют президенту РФ Дмитрию Медведеву - как правильно писать «на Украине» или «в Украине».

На Украине  или в Украине?  

Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление
русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в
появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно
пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания
нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого
столетия с петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению
темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть
пророчество и указание.

... в первом периоде своей деятельности Пушкин подражал европейским поэтам: Парни, Андре Шенье и другим, особенно Байрону. Да, без сомнения, поэты Европы имели великое влияние на развитие его гения, да и сохраняли влияние это во всю его жизнь. Тем не менее даже самые первые поэмы Пушкина были не одним лишь подражанием, так что и в них уже выразилась чрезвычайная самостоятельность
его гения. В подражаниях никогда не появляется такой самостоятельности
страдания и такой глубины самосознания, которые явил Пушкин, например, в
"Цыганах" - поэме, которую я всецело отношу еще к первому периоду его
творческой деятельности. Не говорю уже о творческой силе и о
стремительности, которой не явилось бы столько, если б он только лишь
подражал. В типе Алеко, герое поэмы "Цыганы", сказывается уже сильная и
глубокая, совершенно русская мысль, выраженная потом в такой гармонической
полноте в "Онегине", где почти тот же Алеко является уже не в фантастическом
свете, а в осязаемо реальном и понятном виде. В Алеко Пушкин уже отыскал и
гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того
исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в
оторванном от народа обществе нашем. Отыскал же он его конечно не у Байрона
только. Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у
нас, в нашей русской земле поселившийся. Эти русские бездомные скитальцы
продолжают и до сих пор свое скитальчество, и еще долго, кажется, не
исчезнут. И если они не ходят уже в наше время в цыганские таборы искать у
цыган в их диком своеобразном быте своих мировых идеалов и успокоения на
лоне природы от. сбивчивой и нелепой жизни нашего русского - интеллигентного
общества, то все равно ударяются в социализм, которого еще не было при
Алеко, ходят с новою верой на другую ниву и работают на ней ревностно,
веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих
и счастья не только для себя самого, но и всемирного. Ибо русскому скитальцу
необходимо именно всемирное счастие, чтоб успокоиться: дешевле он не
примирится. < >

Фантастический и нетерпеливый
человек жаждет спасения пока лишь преимущественно от явлений внешних; да так
и быть должно: "правда, дескать, где-то вне его, может быть где-то в других
землях, европейских, например, с их твердым историческим строем, с их
установившеюся общественною и гражданскою жизнью". И никогда-то он не
поймет, что правда прежде всего внутри его самого, да и как понять ему это:
он ведь в своей земле сам не свой, он уже целым веком отучен от труда, не
имеет культуры, рос как институтка в закрытых стенах, обязанности исполнял
странные и безотчетные по мере принадлежности к тому или другому из
четырнадцати классов, на которые разделено образованное русское общество. Он
пока всего только оторванная, носящаяся по воздуху былинка. И он это
чувствует и этим страдает, и часто так мучительно! Ну и что же в том, что,
принадлежа, может быть, к родовому дворянству и даже весьма вероятно обладая
крепостными людьми, он позволил себе, по вольности своего дворянства,
маленькую фантазийку прельститься людьми, живущими "без закона", и на время
стал в цыганском таборе водить и показывать мишку? Понятно, женщина, "дикая
женщина", по выражению одного поэта, всего скорее могла подать ему надежду
на исход тоски его, и он с легкомысленною, но страстною верой бросается к
Земфире: "Вот, дескать, где исход мой, вот где может быть мое счастье,
здесь, на лоне природы, далеко от света, здесь, у людей, у которых нет
цивилизации и законов!" И что же оказывается: при первом столкновении своем
с условиями этой дикой природы он не выдерживает и обагряет свои руки
кровью. Не только для мировой гармонии, но даже и для цыган не пригодился
несчастный мечтатель, и они выгоняют его - без отмщения, без злобы, величаво
и простодушно:

Оставь нас, гордый человек
Мы дики, нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним,

Все это, конечно, фантастично, но "гордый-то человек" реален и метко
схвачен. В первый раз схвачен он у нас Пушкиным, и это надо запомнить.
Именно, именно чуть не по нем, и он злобно растерзает и казнит за свою
обиду, или, что даже удобнее, вспомнив о принадлежности своей к одному из
четырнадцати классов, сам возопиет, может быть (ибо случалось и это), к
закону терзающему и казнящему, и призовет его, только бы отомщена была
личная обида его. Нет, эта гениальная поэма не подражание! Тут уже
подсказывается русское решение вопроса, "проклятого вопроса", по народной
вере и правде: "Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость.
Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве", вот это
решение по народной правде и народному разуму. "Не вне тебя правда, а в тебе
самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду.
Не в вещах эта правда, не не тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в
твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя - и станешь
свободен, как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других
свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь,
наконец, народ свой и святую правду его. Не у цыган и нигде мировая
гармония, если ты первый сам ее недостоин, злобен и горд, и требуешь жизни
даром, даже и не предполагая, что за нее надобно заплатить". Это решение
вопроса в поэме Пушкина уже сильно подсказано. Еще яснее выражено оно в
"Евгении Онегине", поэме уже не фантастической, но осязательно реальной, в
которой воплощена настоящая русская жизнь с такою творческою силой и с такою
законченностию, какой и не бывало до Пушкина, да и после его, пожалуй. < >

Итак, в "Онегине", в этой бессмертной и недосягаемой поэме своей,
Пушкин явился великим народным писателем, как до него никогда и никто. Он
разом, самым метким, самым прозорливым образом отметил самую глубь нашей
сути, нашего верхнего над народом стоящего общества. Отметив тип русского
скитальца, скитальца до наших дней и в наши дни, первый угадав его
гениальным чутьем своим, с историческою судьбой его и с огромным значением
его и в нашей грядущей судьбе, рядом с ним поставив тип положительной и
бесспорной красоты в лице русской женщины, Пушкин, и, конечно, тоже первый
из писателей русских, провел пред нами в других произведениях этого периода
своей деятельности целый ряд положительно прекрасных русских типов, найдя их
в народе русском. Главная красота этих типов в их правде, правде бесспорной
и осязательной, так что отрицать их уже нельзя, они стоят, как изваянные.
Еще раз напомню: говорю не как литературный критик, а потому и не стану
разъяснять мысль мою особенно подробным литературным обсуждением этих
гениальных произведений нашего поэта. О типе русского инока-летописца,
например, можно было бы написать целую книгу, чтоб указать всю важность и
все значение для нас этого величавого русского образа, отысканного Пушкиным
в русской земле, им выведенного, им изваянного и поставленного пред нами
теперь уже навеки в бесспорной, смиренной и величавой духовной красоте
своей, как свидетельство того мощного духа народной жизни, который может
выделять из себя образы такой неоспоримой правды. Тип этот дан, есть, его
нельзя оспорить, сказать, что он выдумка, что он только фантазия и
идеализация поэта. Вы созерцаете сами и соглашаетесь: да, это есть, стало
быть и дух народа, его создавший, есть, стало быть и жизненная сила этого
духа есть, и она велика и необъятна. Повсюду у Пушкина слышится вера в
русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и
надежда, великая надежда за русского человека. < >

О, у нас есть много знатоков
народа нашего между писателями, и так талантливо, так метко и так любовно
писавших о народе, а между тем, если сравнить их с Пушкиным, то, право же,
до сих пор, за одним, много что за двумя исключениями из самых позднейших
последователей его, это лишь "господа", о народе пишущие. У самых
талантливых из них, даже вот у этих двух исключений, о которых я сейчас
упомянул, нет-нет а и промелькнет вдруг нечто высокомерное, нечто из другого
быта и мира, нечто желающее поднять народ до себя и осчастливить его этим
поднятием. В Пушкине же есть именно что-то сроднившееся с народом взаправду,
доходящее в нем почти до какого-то простодушнейшего умиления. Возьмите
сказание о медведе и о том, как убил мужик его боярыню-медведицу, или
припомните стихи:

Сват Иван, как пить мы станем, -
и вы поймете, что я хочу сказать.

Все эти сокровища искусства и художественного прозрения оставлены нашим
великим поэтом как бы в виде указания для будущих, грядущих за ним
художников, для будущих работников на этой же ниве.
Положительно можно сказать: не был бы Пушкина, не было бы и
последовавших за ним талантов. По крайней мере не проявились бы они в такой
силе и с такою ясностью, несмотря даже на великие их дарования < >

к третьему периоду можно отнести
тот разряд его произведений, в которых пре-имущественно засияли идеи
всемирные, отразились поэтические образы других народов и воплотились их
гении. Некоторые из этих произведений явились уже после смерти Пушкина. И в
этот-то период своей деятельности наш поэт представляет собою нечто почти
даже чудесное, не слыханное и не виданное до него нигде и ни у кого. В самом
деле, в европейских литературах были громадной величины художественные гении
- Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих
гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как
наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей
национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и
народный поэт. Самые величайшие из европейских поэтов никогда не могли
воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ними
народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания,
как мог это проявлять Пушкин. Напротив, обращаясь к чужим народностям,
европейские поэты чаще всего перевоплощали их в свою же национальность и
понимали по-своему. Даже у Шекспира его италиянцы, например, почти сплошь те
же англичане. Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством
перевоплощаться вполне в чужую национальность. Вот сцены из "Фауста", вот
"Скупой рыцарь" и баллада "Жил на свете рыцарь бедный". Перечтите
"Дон-Жуана", и' если бы не было подписи Пушкина, вы бы никогда не узнали,
что это написал не испанец. Какие глубокие, фантастические образы в поэме
"Пир во время чумы"! Но в этих фантастических образах слышен гений Англии;
эта чудесная песня о чуме героя поэмы, эта песня Мери со стихами:

Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса, -

это английские песни, это тоска британского гения, его плач, его
страдальческое предчувствие своего грядущего. < >

Нет, положительно скажу, не было поэта с такою
всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут
дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих
народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что
нигде, ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось. Это
только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и
неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо... ибо тут-то и выразилась
наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его
поэзии, народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего,
таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа
русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко
всемирности и ко всечеловечности? Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас
же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое
грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк. < >

О, народы Европы и не знают, как они нам
дороги! И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие
грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским
и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские
противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей
русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою
любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь
окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного
согласия всех племен по Христову евангельскому закону! Знаю, слишком знаю,
что слова мои могут показаться восторженными, преувеличенными и
фантастическими. Пусть, но я не раскаиваюсь, что их высказал. Этому
надлежало быть высказанным, но особенно теперь, в минуту торжества нашего, в
минуту чествования нашего великого гения, эту именно идею в художественной
силе своей воплощавшего.< >Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю "в рабском виде исходил благословляя Христос". Почему же нам не вместить последнего слова его? Да и сам он не в яслях ли родился? Повторяю: по крайней мере мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и Бесчеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные. В искусстве по крайней мере, в художественном творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского
духа неоспоримо, а в этом уже великое указание. Если наша мысль есть
фантазия, то с Пушкиным есть по крайней мере на чем этой фантазии
основаться. Если бы жил он дольше, может быть явил бы бессмертные и великие
образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к
нам гораздо более и ближе, чем теперь, может быть успел бы им разъяснить всю
правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали
бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и
высокомерно, как теперь еще смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами
было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но бог
судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с
собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну
разгадываем. Под катом - длинная цитата, так что можно не заглядывать.
Текст полностью здесь http://www.world-art.ru/lyric/lyric.php?id=18513