Мне десять лет уже два дня. Я не чувствую ничего особенного, да и день рождения мой почти никогда не празднуют. Просто позавчера я встала, включила телевизор, посмотрела на дату на экране и поняла, что мне десять лет.

Август начался. Самый сладкий и горький месяц года. Синее небо, спелые яблоки, тёплая пыль под ногами и острое чувство смертности всего хорошего, что бывает на свете.

А ещё август значит – нет рядом старших брата и сестры, они уехали на юг, к отцу. В этом году и младшая сестра туда уехала. А я — нет. Я могу снова заболеть в любой момент, я должна быть близко к хорошей больнице, да и отец может запросто не понять, что я заболела. А не замечать это опасно, я такая же очень смертная, как август. Хотя теперь не так, как раньше, когда взрослые любили поговорить об этом, думая, что я не слышу.



Утром я встаю, сползая с дивана в косые столбы солнечной пыли. Крохотная квартирка пуста до того, что кажется просторной. Под столом лежат обе собаки, на пианино — кот. Я натягиваю вчерашнюю майку и обрезанные джинсы старшего брата – он такой худой, что они почти не болтаются на мне; включаю телевизор, чтобы посмотреть дату; бреду в ванную, потом на кухню. Стакан подслащенного чая из вчерашней заварки, чёрный хлеб с подсолнечным маслом и солью и чашка кислой клубники. На белом столе – разноцветные полоски нитрокраски, остались с тех пор, как мама рисовала плакаты. На стене, в которую я полусонно уставилась – мои собственные карандашные рисунки прямо по краске. Я их не вижу, у меня опять стало хуже со зрением. Я просто смотрю в их сторону.

Кухня без людей и летом мне нравится. Особенные пластиковые разноцветные квадраты пола.

Воды, как всегда в это время, нет, и я просто кладу стакан и блюдце в мойку.

Теперь надо вроде как причесаться, и я открываю в комнате дверь гардероба, чтобы глядеться в большое треснутое зеркало внутри. Под зеркалом на специальной вешалке – цветные шарфики и платочки из искусственного шёлка, пояса под платья. Почти никогда не видела это на маме; чаще всего ими пользуюсь я и младшая сестра, мы с ними играем. В зеркале мутное пятно – моё лицо: очень короткий нос в веснушках, очень тёмные маленькие глаза, очень светлые короткие волосы, очень худая рука с железной расчёской в пальцах. Я приподнимаю губу, изучая очень крупные верхние резцы – как у бельчонка. Лицо в зеркале становится смешным.

Сегодня суббота, я помню, сегодня мама после дневной смены на одной работе пойдёт на ночную смену на другой работе. Значит, можно будет ночью читать или смотреть ужастики по телеку.

Бережно надеваю кеды прямо на босые ноги; всё равно ни мне нужны только для того, чтобы пройти по подъезду: мне нельзя наступать на холодное. Спохватившись, подхожу к телевизору; прежде, чем экран потухает с тихим щелчком, я успеваю увидеть двух дядек в костюмах, один из которых сердито говорит:

– Фактически, пенсионеры оказались первыми в расстрельном списке российского капитализма. Экономические реформы на деле...

Я думаю о том, что тоже нахожусь где-то в этом списке; потом о том, что важно не забыть закрыть дверь, и о том, что один мальчик катался сверху на лифте, и ему раскроило череп чердаком, и о том, не провалится ли в лифте пол, пока я еду внутри, и о том, что в подъезде пахнет всегда чем-то вроде застенков инквизиции, а потом я выхожу на улицу, снимаю кеды, связываю шнурки и иду по тёплому шершавому асфальту, помахивая связкой из кед в одной руке.

Август. Счастье.

Оно заполняет меня сразу, тихо и всеобъемлюще.

На детской площадке только два старика-алкоголика и дошколята; все нормальные дети куда-то убежали, наверное, на котлован. Я забираюсь ступнями в нагретый песок и шевелю там пальцами, размышляя о том, куда бы мне податься. Вариантов много. Можно пойти на болото возле дома мальчиков Жени и Лёши – наши мамы дружат – срезать тростинку и снова попробовать сделать свисток. У меня до сих пор ни один не получился, так что очень соблазнительно попробовать снова. Можно пойти на остановку; там стоят странные бетонные конструкции, что-то вроде абстрактных скульптур большого размера. Одна из них похожа на жерло вулкана, а в одном месте стенка прерывается входом внутрь жерла, и над ним – тонкая выгнутая арка. По ней мы с сестрой любим ходить, обмирая от страха. Ещё можно пойти к школе, там тоже есть детская площадка. На гигантских шагах к концу лета оборваны верёвки, зато там есть две горки, большая железная новая и чуть поменьше старая, со сгнившими досками. Я люблю забираться на старую по металлическим трубам основы, садиться верхом на перила площадки и просто сидеть так в тишине и одиночестве. Можно пойти в лес, там всегда найдётся что-нибудь съедобное.

Кто-то трогает меня за плечо, и я, оглянувшись, вижу улыбающееся лицо девочки Алёны. У неё длинные белокурые волосы, перехваченные блестящей толстой резинкой в хвост, и серые глаза.

– Привет, подруга, – показываю я руками. Это, собственно, единственное, что я умею показывать руками.

– Привет, подруга, – отвечает Алёна, а потом говорит вслух, чуть слишком громко и с некоторым напряжением:

– Хотела играть в шарады, как вчера. Никого нет. Ты пришла... А где все?

Хотя у Алёны стоит слуховой аппарат, чтобы она слышала, что ты говоришь, надо поворачиваться к ней лицом. Это мне немного трудно, я привыкла разговаривать чуть отвернувшись.

– Я не знаю. Куда-то ушли играть.

– Будем жечь костёр?

– Спичек нет.

– А что будем делать?

– Я пойду на свалку.

– И я пойду с тобой.

Мы неспешно выходим из песка сначала на тропинку в траве, потом на асфальт проезда между нашим и чужим двором, и через чужой двор, и снова по асфальту, пока не выходим во двор ПТУ.

Училище это считается почти «мажорным». Оно всё светлое, в огромных окнах, внутри и снаружи – гигантские мозаики, изображающие атлетичных юношей и девушек. В столовой очень хорошо кормят. Во дворе – спортивная площадка. А в самом дальнем углу двора, за кустами – подкоп под бетонную стенку, через него дети залезают на свалку при заводе. Я залезаю быстро, а Алёна колеблется. Боится, что ей попадёт, если одежда измажется в земле. Вокруг никого нет, и я снимаю майку и подстилаю в лаз. Алёна оказывается по мою сторону забора, и я одеваюсь обратно.

Ей нравится моя придумка с майкой, она тихо смеётся и подмигивает мне.

Вокруг очень тихо. Обломки снесённых панельных домов, старые автобусы, трубы, арматура, куски пластика и железа навалены друг на друга во много слоёв. Я кладу кеды в трубу возле лаза, чтобы не испачкать, Алёна запихивает туда же свои сандалии и носки, и мы принимаемся за приключение.

Ничего экстремального. Мы просто путешествуем по кладбищу вещей, рассматривая их и трогая. Залитые солнцем, они выглядят безмятежными, отдыхающими. Но я всё равно знаю, что они закончились навсегда.

Трубы бывают разные. По узким мы проходим поверху. Огромные бетонные пронизываем насквозь. С другой девочкой я бы обязательно кричала в каждой из них, чтобы вызвать эхо, но Алёна не поймёт такого развлечения, а пускаться в объяснения мне не хочется. Я иду всегда впереди – мало ли, что где под ногой обвалится. Мне можно пачкаться и даже рвать одежду, а Алёне – нет. Она из нормальной семьи, а я из официально неблагополучной.

Жестяной лист, по которому мы пытаемся пройти, очень горячий. Мы пробегаем, высоко поднимая ошпаренные ступни и ойкая. Лист прогибается, кренится так, что становится ясно – сейчас перевернётся, гремит. Странно, что его никто не снёс на сдачу цветметалла. Мы выскакиваем с него на косо лежащий кусок бетонной стены с остатками мозаики и оттуда – внутрь одного из автобусов. В нём нет ни руля, ни кресел, ни даже поручней; одна пустая оболочка, словно кокон, скинутый бабочкой.

– Если наступит конец света, – говорю я Алёне, – я буду жить в этом автобусе. Он мне нравится. Вот здесь я устрою постель. Вот здесь сложу маленькую печку. Вот здесь будет стол с ящиками, я буду писать за ним дневник, который найдут наши далёкие потомки, или разумные медведи, или инопланетяне. Вот здесь будет шкаф с книгами. Я перетащу новые книги из магазина или библиотеки.

– А где будут жить остальные? Твоя сестра и другие? – напряжённо спрашивает Алёна.

– Ну, они же, наверное, умрут.

– А ты почему не умрёшь?

– Потому что мне суждено умереть от лёгких, как маминым прабабушкам и прадедушкам, – я театрально хватаюсь за грудь, сгибаюсь и кашляю в кулак.

Алёна размышляет.

– А что такое су... м-м-м...

– Суждено? – я показываю пальцами слово по буквам. – Когда такая судьба.

– Ты умеешь видеть судьбу?

– Умею, – вру я.

Алёна присаживается на корточки, чтобы отдохнуть, а я несколько раз пытаюсь сделать колесо. Тело у меня лёгкое, его совсем просто вскидывать, но руки очень слабые, и мышцы спины слабые. Не получается у меня колесо. Зато волосы сразу промокли от пота и проснулась одышка. Я сажусь на корточки возле Алёны, и некоторое время мы просто думаем каждая о своём. Потом идём дальше, примерно до середины свалки. Дальше нельзя, дальше сторож, он прогоняет детей. Мы разворачиваемся к лазу.

Жестяной лист превратился в огромный противень, он гремит и извивается, а от пяток, кажется, поднимается запах жареного мяса.

Потом мы пробуем по очереди все тренажёры спортивной площадки, кроме того, что со штангой. И ещё Алёна отказывается лезть наверх, на шестиметровую перекладину: туда по лестнице, оттуда по шесту. Я лезу одна. Как всегда, очень сильно боюсь; руки, кажется, не выдержат моего же тела, когда я по перекладине передвигаюсь от лестницы к шестам. Когда я касаюсь пятками земли, Алёна спрашивает меня:

– Ты часто так делаешь?

– Всегда, когда мы гуляем здесь с сестрой.

Я показываю ей красные следы на руках и ногах:

– Ожоги от шеста. Потом проходят.

Мы с силой, почти до солнышка, раскачиваемся на странных качелях: они похожи на качалку для малышей, но стойка очень высокая, «доска» из крашеных железных труб очень длинная, и надо не сидеть, а стоять. Залезаем так: я забираюсь на стойку по одной из опор и наклоняю конец «доски» к земле; туда встаёт Алёна. Потом я забираюсь, как по шесту, на другой конец; он всё наклоняется по мере того, как я лезу к нему. Вешу я меньше Алёны, поэтому она оказывается ниже меня. Потом мы принимаемся качаться.

Когда нам надоедает, я снова лезу вниз, к стойке, и Алёна всё опускается и опускается к земле, пока не оказывается стоящей на ней. Если б она просто спрыгнула со своего конца качелей, меня бы убило об землю.

– Сколько времени? – спрашивает она. Я гляжу на солнце: оно почти в зените.

– Слегка за двенадцать.

– Тогда мне домой пора.

Мы неспешно возвращаемся в наш двор. Я снова зарываюсь ступнями в песок, а Алёна убегает в свой подъезд.

Небо чистое и глубокого, яркого цвета.

Малышей на площадке больше нет, и алкоголиков тоже.

Я представляю, что весь мир умер. Вымер, потому что с планеты содрало озоновый слой, и всех выжгло. А я выжила. У меня были испытания скафандра. Или я не человек. В общем, теперь весь мир принадлежит мне, спокойный, безмятежный, залитый солнечным жаром.

Окна моей девятиэтажки жидко и жарко сверкают.

Я ещё раз пытаюсь сделать колесо прямо на песке. Потом бреду по накалившемуся асфальту к одному из палисадников; там, за кустами, кран, которым пользуется дворничиха. Торчит прямо из стены, низко, на уровне колен. Коричневый и без вентиля. Вентиль дворничиха носит с собой. Вода сейчас в кране есть, из него капает. Я шарю в кустах и достаю запасной вентиль, тоже коричневый от ржавчины, его положили туда старшие ребята. С усилием открываю кран; тонкая струйка воды падает прямо на асфальт, мне под ноги.

Я встаю на колени, пью, потом умываюсь и смачиваю волосы. Долго и тяжело перекрываю воду и снова прячу вентиль.

На улице никого нет. Возможно, на другой улице, большой, по которой иногда автобусы ездят, сейчас шелестят шинами и рокочут моторами машины, но отсюда не слышно. Все звери попрятались, все птицы скрылись до вечера.

Отойдя от крана, я слышу странный звук и оглядываюсь.

Тощая кошка вылезла из подвального окна и лижет лужицу, шурша по асфальту пупырчатым и твёрдым на вид языком.

Некоторое время я рассеянно слоняюсь от палисадника к палисаднику, щелкаю взрывчатыми стручками травы-недотроги. Мне уже хочется есть, но все кусты шиповника давно обобраны. Дома есть ещё хлеб и масло, их надо сберечь до вечера; а утром еды принесёт мама. Я отыскиваю осколок кирпича, нарочно расколоченного возле моего подъезда ещё в начале лета и потихоньку разобранного на «мелки», и рисую на асфальте человека в скафандре, автобус без колёс и почему-то кошку. Время бесконечно. Жар тягуч. Мои волосы совершенно высыхают. Я аккуратно надеваю кеды – мне их ещё носить осенью в школу, надо быть бережной – и забираюсь в омерзительное мне сырое и холодное чрево подъезда. Я люблю жару и сухой воздух. От сырости я задыхаюсь, от холода кашляю.

Лифт поднимается со мной очень долго, до самого верхнего этажа. Я вхожу в квартиру, наливаю воды зверям и ложусь спать, чтобы переждать время до ужина и просто потому, что очень устала.

Мой сон прорезает звонок телефона. Аппарат нам повесили недавно; он сиреневый, с диском, висит на стене в прихожей. Вокруг него мама уже исписала жёлтые обои телефонами, прямо поверх мелких красноватых цветков узора.

– Квартира Мазикиных слушает, – сипло говорю я в трубку и приваливаюсь спиной к стене. Веки не хотят расклеиваться.

– Ты что, уже спать легла? Я как раз звонила сказать, что пора, – говорит мама. Её голос меня раздражает. В нём всегда звучат плохо скрываемые нотки презрения. – Ты выгуляла собак?

– М-м-м, сейчас выгуляю.

– Вот никогда не думаешь о других. Всё, иди. Утром приеду.

– Угу.

На улице прохладно, я зябну, пока собаки бегают по площадке для выгула. Время к полуночи, солнце почти совсем зашло, верхние этажи моего дома окрасились в жёлтый, а остальные скрылись в тени от соседней башни. Это она так только называется – башня, а на самом деле тоже дом, только узкий и выше нашего. Тень от неё вечерами длинная-длинная.

Спать уже не хочется. Я немного читаю при свете бра, но и читать мне сегодня не хочется. Я недогуляла и внутренне колоброжу.

Вспомнив об ужине, выглядываю на площадку: так и есть, соседи поставили собакам объедки, и я высыпаю их в миски. Потом доедаю хлеб и запиваю его просто водой.

С балкона видно ещё одну башню и лес, а если чуть перегнуться за перила и посмотреть налево, то остановку. Внизу чернеет палисадник. Башня испещрена светящимися жёлтым и красным пятнами – окна с занавесками и без.

Иногда мне снится, что я прыгаю с этого балкона, но не падаю, а лечу, и как раз долетаю до башни, а потом поворачиваю направо и лечу над лесом, бесконечным и мрачным. Иногда я сажусь на верхушку ёлки и осторожно скольжу по лапам вниз. Там случаются приключения, волнующие и бессмысленные.

Собаки, поев, снова ложатся под стол. Они плохо переносят жару.

Надев ветровку и кеды, я выхожу на улицу и оттуда – не снимая кедов, потому что земля наверняка мокрая и холодная – в лес. Там темно – хоть глаз выколи. Но я помню тропинки наизусть и осторожно пробираюсь по ним, расставив руки, чтобы чувствовать кусты по сторонам. Земля под ногами неровная, вся в выпуклых твёрдых жилах корней, и я время от времени спотыкаюсь. Воздух очень мокрый, но я пока несильно задыхаюсь. В лесу никого нет, кроме меня. Мне это нравится.

Наконец, я выхожу на берег бассейна. Здесь светло; может быть, были тучи и разошлись. Вода блестит лунным светом. Бассейн довольно большой. На одной его стороне стоит дом – в нём ещё светятся несколько окон, на другой – строят ещё один. В нём постоянно кто-то тонет, и, говорят, не все трупы вытаскивают. Я точно знаю, что прошедшей зимой здесь утонула моя учительница ИЗО вместе с маленьким внуком. Её очень жалко. Она была тихая, добрая, немного нелепая; ближе к концу урока всегда спрашивала:

– Кто у нас богатенький?

Это значило: у кого есть часы? И сколько времени?

Когда она гуляла с внуком на берегу, мальчик выбежал на лёд, и бабушка за ним бросилась. Лёд провалился в тот момент, когда она схватила его за курточку.

Ничего не слышала о том, чтобы их достали из бассейна. Наверное, они всё ещё там, внизу, в толще никогда не вычищаемого ила.

Некоторое время я прохаживаюсь вдоль кромки воды, собираясь с духом. Плавать я не могу, почти сразу задыхаюсь, и у меня нет жира, который держит нормального человека на плаву. Я хочу сделать то же, что обычно делают дети днём: взять несколько секций деревянного забора вокруг стройки, положить их друг на друга в воде, встать сверху и поплыть, толкаясь шестом. Где припрятан шест, я знаю.

На стройке, кажется, совсем никого нет. Я раздумываю, можно ли здесь сейчас полазать; мы иногда залезаем внутрь вечером, когда рабочие уходят. Но потом решаю, что могу наткнуться на бомжа, а это страшно.

Секции забора не прибиты друг к другу, рабочим лень. Строители просто вылавливают плоты по утрам из воды и ставят обратно на законные места. Конечно, мне приходится приложить те ещё усилия, чтобы оттащить секции к берегу и класть их друг на друга аккуратно, поворачивая так, чтобы торчащие перпендикулярно доскам ножки не цеплялись друг за друга. Но вместе с усталостью приходит гордость. В конце концов, мне десять лет, а я справилась. Я прячу кеды в кустах и отправляюсь в плавание.

Плот чуть колеблется, когда я нагибаюсь, чтобы оттолкнуться трёхметровой жердью ото дна. Он скользит по воде неспешно. С каждым толчком доски и мои ноги лижет длинный и тонкий язык воды. Не знаю, сколько времени проходит прежде, чем я почти доплываю до противоположного от стройки берега. У меня уже гудят спина и руки, и одышка довольно сильная. Я немного стою, размышляя, не вернуться ли мне берегом. Но сегодня мне хочется чувствовать себя героиней. Я кидаю взгляд на тёмную башню, нависающую надо мной, и отталкиваюсь шестом от берега.

Лес кругом чёрен. Полумесяц в небе тонок и робок, там что и воздух кажется почти чёрным – так мало света от луны. Вода, заливающая доски, почти тёплая. Плот мерно колеблется. Жердь мягко проваливается в дно, когда я на неё налегаю, и неохотно выходит из ила, когда я её тяну к себе.

Почти ровно в центре бассейна она беззвучно ломается. Я падаю на край плота, он дёргается, норовя перевернуться или выскользнуть из-под меня, меня накрывает водой, и я дёргаюсь вслед за плотом, к его центру; но мы не выныриваем. Почти что в панике я сжимаюсь в комок, на четвереньки: так моя голова оказывается над водой, и у меня получается вдохнуть воздуха.

Бронхи судорожно сжимаются, мешая вбирать в себя кислород. Нет, ещё не приступ. Просто немного напугалась, но ещё не приступ. Я медленно встаю на ноги, чувствуя, как плот подо мной опускается. В мозгу смутно проступает картина: бледная, раздувшаяся от воды и смерти учительница схватилась руками за нижние доски и тянет, тянет вниз.


Не пытаться плыть, пока вода не дойдёт до шеи. Несколько секунд, чтобы расслабить бронхи. Тогда есть хоть какой-то шанс.


Каждая мышца в теле дрожит от напряжения. Во рту – вкус гнилой воды. Я слишком устала. Я не доплыву.


Вода не тёплая. Совсем. Я непроизвольно мочусь, когда она добирается до пояса.

Выше она уже не залезает. Я замираю, пытаясь обдумать ситуацию.

Доски набухли водой, пока я плавала. Я же очень долго плыла, и используют их не первый раз. Они уже давно пористые и подгнившие.

Жердь тоже давно не меняли.

Плот лёг на холодильник. Все знают, что какой-то шутник сбросил в центр бассейна старый холодильник. Чтобы плот с него не соскользнул вниз, лучше не двигаться. Неизвестно, у какого края холодильниковой верхушки я стою.

Я гляжу на тёмную башню в тридцати, не больше, метрах от меня. Там люди.

Едва я пытаюсь крикнуть, бронхи сводит. Я не знаю, почему. Просто сводит. Вместо крика – короткий сип. Я продышиваюсь и пытаюсь ещё раз. Или я слишком напугалась, или слишком много влаги в воздухе. Любое усилие рождает спазм.

Я снова принимаюсь думать.

Утром по берегу неизбежно пойдут люди. Появятся строители. Заторопятся на работу жители башни. Любители бега трусцой тоже любят обегать бассейн.

Мне неприятно. Но ситуация не страшна.

А мертвецы, между прочим, не умеют двигаться.

И, кстати, мне суждено умереть от лёгких.

Значит, ничего не случится. Я просто подожду до утра здесь, а утром меня увидят. Я же торчу здесь, как буй.

Плохо, что вода холодная. Ещё плохо, что воздух так близко от её поверхности очень мокрый.

А всё остальное хорошо. Я даже успею прибежать домой раньше мамы, застирать одежду и лечь в постель, как ни в чём не бывало.

Я обхватываю плечи руками для тепла, гляжу на тёмные окна башни и думаю о расстрельном списке капитализма и о том, что августа осталось ещё очень много.

Девочка-гимнастка.

Вчера, наконец, мы были ОТНОСИТЕЛЬНО готовы к спуску на воду! В 13.00 пришел травел-лифт и мы начали движение в сторону родной стихии - Карибского моря...



Командовал порадом ярдформан - Raga



Медленно



Очень медленно



Красавица все же весит 150 тонн



Мы продвигались к слипу



С нами работала большая часть обслуги марины Peake, где мы стоим



Никто не торопился, но каждый знал свои обязанности



Наконец мы подошли к слипу



За всеми нашими передвижениями флегматично наблюдал местный житель Тринидада -



- пеликан!



В 17.30 встали на воду



Проверил кранцы, швартовы. Так стоять будем!

Перешвартовку к причалу перенесли на утро, слишком силен был бриз и течение. А двигатель у нас пока так и не работает нормально.



Вечером выпустил Цылю и Майами погулять по палубе. Они ведь так и сидели весь день внутри в ожидании. Цыленька, умница разлеглась на корме а Майка, как всегда побежала на берег искать приключений. Видно кто-то ее спугнул и она прыгнула обратно на борт... да не расчитала сил и расстояния. Выхожу, - ее нет. Позвал... а она орет из под причала!

Сыграл тревогу "Человек за бортом". Пришлось, как всегда прыгать за борт и ловить незадачливого члена экипажа. Майку спасли в очередной четвертый (!) раз... Вообщем, наша морская жизнь продолжается не без приключений, как и следовало ожидать.



Потом ребенок долго сидел у папы на руках, успокаиваясь и обсыхая. Она, как вы помните, уже вываливалась за борт и в Тихом, и в Индийском и в Атлантике. Теперь вот и Карибское приключение не обошло ее стороной. Очень надеюсь, что на этом ее счет падений за борт остановится. Ведь впереди 11 000 миль...

Бедный путник постучал поздно вечером в богатый дом, попросился на ночлег. Богач не захотел открыть дверь.

— Если вы меня впустите, то я вас благословлю, — пообещал бедняк.

Богач рассмеялся в ответ.

— Вы зря смеетесь, — сказал бедняк. — Это будет особое благословение.

Богачу стало любопытно, он впустил бедняка, дал ему грош.

— За грош я благословлю вас только про себя, — сказал бедняк и собрался уходить.

Богачу пуще прежнего любопытно, какие такие особые благословения у нищего. Дал он бедняку пятак, а тот и говорит:

— Я пожелаю вам три вещи: во-первых, чтобы вы настлали у себя в доме дощатый пол, во-вторых, чтобы вы никогда не умерли, и, в-третьих, если вы все-таки умрете, чтоб вас положили рядом со мной.

— Не понимаю я этих благословений.

— Если дадите мне ночлег, то завтра я объясню, в чем их суть.

Рано утром богач разбудил бедняка. Ему не терпелось узнать смысл трех благословений.

— Слушайте, — сказал бедняк и встал на пороге дома. — Так как я вчера убедился, что вы добряк и всегда рады помочь бедному человеку, я пожелал вам, чтоб вы настлали на свой земляной пол доски, поскольку вы недостойны ступать по земле. Я пожелал вам, чтоб вы не умерли, — такой, как вы, должен не умереть, а издохнуть. Я пожелал вам, чтоб вас после смерти положили рядом с моей могилой, — это для того, чтоб мои черви, им, беднягам, у меня нечем будет поживиться, переползли к вам — у вас-то достаточно мяса и жира.

И с этими словами бедняк был таков.дизайнер интерьера - нестандартные решения от дизайнера Марины Богачевой. Мой девиз:"Мы работаем - Вы отдыхаете!"