В феврале 2014 года беспорядки привели к насильственной смене власти на Украине. Этому ...
– Здравствуйте, это вы сдаете комнату внутри себя? Я бы хотел её снять. – Да. Проходите. ...
дня. Чем отличается ...
... , уникальна. Цель этого
Может быть, отец мой, Маркус Дирк Элфинстоун, был человеком не самых лучших манер и приятной ...
Может быть, отец мой, Маркус Дирк Элфинстоун, был человеком не самых лучших манер и приятной внешности, зато происхождения, несомненно, замечательного, веры сильнейшей и, главное, он был очень нежным отцом. Когда воспоминания уносят меня в детство, в дом, который давно перестал мне быть родным, а недавно и вовсе исчез с лица земли, я вижу не лицо отца, красное, одутловатое от чрезмерного увлечения виски, с бурыми клочковатыми бакенбардами; нет, я вижу эмалированные пуговицы на его жилете, с чуть облезшей позолотой поверх узора – изящной головы единорога. Эти пуговицы мне разрешается тереть и крутить, хотя они очень дорогие, пожалуй, подороже самого жилета. Но как мои игрушки в глазах отца они становятся бесценны, так что я тереблю их, как хочу, не считаясь с тем, что позолота сходит всё больше, и единороги растворяются, словно призраки. Я вижу мясистую руку отца, в которой он протягивает мне лакомство, привезённое из города – сладкую конфекту, завёрнутую в разрисованную бумажечку. На вкус конфекта точно такая же, как обычная варёная в меду ежевика, но бумажечка придаёт ей особое очарование. Я вижу – иной раз даже во сне, обычно тяжёлом, тёмном, без видений – как отец будит меня среди ночи, со свечой в руке, как он целует моё лицо, приговаривая лихорадочно, что я его ангел и надежда на спасение, как ставит он меня на колени на пол подле себя и просит молиться за его грешную душу и за то, чтобы черти оставили его в покое, и я молюсь, перебирая все молитвы – или, точнее, их малые кусочки – что помню, а он стоит рядом на коленях, в ночной рубашке и наспех, криво перевязанном шлафроке, и глядит распахнутыми глазами наверх, туда, куда свет от свечи не достигает.
– Алекс, – говорит он мне, – если бы не твои молитвы, черти давно утащили бы твоего отца в ад. Молись за отца, молись за него почаще, Алекс.
Эти слова всегда означали, что отец успокоился и мне можно залезть под перинку и, наконец, отогреться.
Мне довелось провести за молитвой столько ночей, что отец мой, несмотря на многие свои грехи, включая прелюбодейство и убийство, теперь, несомненно, нежится в райском саду. К сожалению, обо мне помолиться было некому, так что душа моя, вернее всего, пребывает в аду, пока я, бездушная мёртвая тварь, стою, согнувшись, над раковиной и пытаюсь отстирать кровь со своего любимого свитера. Мне надо было быть осторожнее. Или одеться попроще, или отказаться от нападения, когда рассвет был уже так близко. Поскольку в результате я не смог застирать кровь сразу, и она успела запечься. Купить в Осло в десятых годах двадцать первого века точно такой свитер, который мне посчастливилось найти в Нью-Йорке в девяносто третьем, будет непросто. Кроме того, этот свитер приносит мне удачу.
Проклятый матрос! Он был слишком силён. Женщин, особенно маленьких и стеснительных, убивать легче. Они не сопротивляются. Они смирились заранее. Вся их жизнь готовила к этому смирению; их с детства учили слушаться и не мять платьице, а скромные размеры не давали им серьёзно бунтовать в те минуты, когда они доходили до края, и вуаля, каждая из них теперь – идеальная жертва. С мужчинами трудно. Едва ты разрываешь взгляд – а ты не можешь его не разорвать, наклонившись для укуса, – он стряхивает с себя всякое оцепенение и принимается дрыгаться, молотить руками и ногами, вертеть головой и всякое такое прочее. По счастью, голос у них отнимается, так что никто не прибежит на крик. А вот поесть и не обляпаться бедному вампиру невозможно. Что ж, должна быть плата за наши грехи. Хотя бы и мизерная. Я пребываю в уверенности, что главная расплата ещё нагонит меня там, за концом бессмертия, когда моё сознание соединится с моей душой и разделит её муки. Если бы моё сердце было живо, оно холодело бы каждый раз, как я думаю об этом, и каждый раз, когда я осознаю и особенно остро чувствую, насколько же я чудовище – после убийства.
Я решительно отжимаю свитер и бросаю его в мусорное ведро. Нехорошо это, что я переживаю из-за несчастного комка крашеной шерсти больше, чем из-за загубленной жизни человека. Ты омерзителен, Александр. Это стоит сказать своему отражению, но у меня и отражения-то нет. Не только бездушная тварь, но и... нет, неотразимая – слово не под моё настроение. «Глаза б тебя не видели» подходит больше.
Я думаю, отец проклял меня в день, когда обнаружила мой побег из дома. Не знаю, что он тогда подумал. Что-то плохое. Хотя вина на мне лежала за грех ещё больший, чем мог прийти ей в голову: нарушение заповеди, стоящей выше, чем «Не убий». «Почитай отца твоего и мать твою». Мой побег был предательством. Родительское проклятие с того дня лежит на мне. Это оно сделало меня тем, что я есть. Существом с тысячей мерзких имён, из которых я выбираю обычно самое сухое: вампир.
Что-то нервы совсем расшалились в последнее время. Постоянное чувство беспокойства, переживания из-за всяких пустяков. Не опасность, нет - её чувствуешь сразу. Не объяснимая ничем тревога. Как будто не хватает чего-то, как будто что-то важное забыто. Подобное у меня уже было. Давно, ещё в 1915. Эх, весёленькое было время. Особенно в Европе. Безумные людишки истребляли себе подобных с маниакальным упорством. А мне было весело и легко. Ну а что, особо заботиться о безопасности не надо, еды хватает — живи в своё удовольствие! Но, как любил говорить мой уважаемый папаша — ничто не вечно. Моя весёлая жизнь закончилась 12 августа 1915 года, на высоте 60, бухты Сувла. Именно тогда ко мне пришло осознание того, на сколько я чудовище.
Ностальгия и тоска навалились с новой силой. Духота в тесной клетушке, именуемой квартирой, становится невыносимой. Срочно на улицу! Свежий воздух и прогулка — вот что мне сейчас необходимо.
Прямо, прямо и прямо. По улице Карла-Юханса до Хард Рок Кафе, затем свернуть на Университетскую улицу, и по ней до улицы Кристиана Четвёртого. И в обратный путь. Маршрут пройден мной не единожды, и знаком до мелочей. Я вглядываюсь в лица прохожих, пытаясь отвлечься от нахлынувшей тоски. Но проверенное средство на этот раз не действует. Как на зло попадаются улыбающиеся парочки! Чему они радуются, смертные? Я могу оборвать их жалкие жизни одним движением челюсти, одним укусом. А они радуются! Рассказывают что-то друг другу, чем-то делятся... Бросаю взгляд в призывно светящиеся окна кафе — и там парочки! Да они что, сговорились сегодня? Злость медленно закипает во мне. И обида.
В метро, и — домой! Хватит на сегодня с меня испытаний.
Стоит спуститься в подземку, как окружающий мир словно изменился. Здесь все спешат куда-то по своим делам. На встречных лицах сосредоточенность и какая-то отрешённость. Мой взгляд выхватывает из людского потока лица, эмоции, эпизоды. И память тут же услужливо подкидывает забытые картинки.
Каждую субботу мы приходили сюда. Не взирая на погоду и время года – в полдень мы всегда были здесь. На старом сельском кладбище. Стоило переступить невидимую границу этого царства покоя, как комок подкатывал к горлу. Пока отец заботливо расчищал площадку, мне удавалось сдерживаться. Но стоило ему подойти и обнять меня, как слёзы сами бежали из глаз, а в груди щемило так, что не хватало воздуха. Не большой, проросший травой холм. Без оградки, но с крестом в изголовье. Мама. Она умерла, когда мне было пять лет. Я помню её молодой и весёлой, но в тот год тиф косил всех. И сильных, и слабых. А рядом холмик поменьше... И возле многих других холмиков в эти субботы стояли дети или, наоборот, родители погибших детей. С лицами сосредоточенными и отрешёнными.
— Чувак, мелочишки не подбросишь на табачишко?
Передо мной стоит существо с короткими синими волосами. Бритые виски, ярко подмазанные глаза и губы, увесистая связка цепей на шее.
— Ну, чо застыл как вкопанный? — существо обдаёт меня густым пивным амбре. — Дашь денег-то?
Стоящая напротив — да, теперь было видно, что это девочка-подросток, лет девятнадцати, высокая и плечистая, как парень — протягивает ко мне какую-то жестянку, на дне которой звякнула пара монет.
— Ангела, оставь ты этого нищеброда, — выскакивает из-за угла прыщавый дружок девицы.
— Не-е, чувак добрый, не откажет даме.
Моя улыбка становится шире. Рука выныривает из кармана плаща и бросает смятую банкноту в подставленную банку. Девчонка удивлённо хмыкает при виде бумажки в сто евро и поднимает на меня глаза, фокусируя пьяненький взгляд. Я молча разворачиваюсь и продолжаю свой путь.
— Чувак, ты же не думаешь, что я тебе отсосу? — доносится мне в спину. — Слышь, чувак...
Уже зайдя в вагон подошедшей электрички, я запоздало усмехаюсь. Отсосёт? Интересно, как она себе это представляет. Если бы она спустила с меня брюки, её ожидал бы сюрприз.
Нет, так, как любая из знакомых мне в её возрасте девушек, она бы не удивилась. Быстро нашла бы для себя объяснение: трансгендер, лесбиянка, просто la gamine. Пожалуй, и отлизать бы предложила. Ангела... Кто её так придумал назвать? Неважно. Ангела бы ошиблась. Я Александр потому, что слишком долго уже Александр, и нипочему больше. Мне просто хотелось выжить, не став проституткой и не горбясь со швейной иглой двадцать часов в сутки. Такое, пожалуй, не объяснишь современному подростку. Слишком много воды утекло.
Нет, сначала я пыталась, видит Бог. Ещё в поезде в Лондон я познакомилась с такой же беглянкой, искательницей свободы. Её звали Мэри Маргарет, и она только что осиротела. Кажется, отношения с матерью у неё были не очень хороши, потому что Мэри Маргарет была неприлично весела. Мы с ней заключили то, что называют «бостонским браком»: вскладчину сняли комнаты в довольно приличном для своей цены доме, вскладчину вели хозяйство, вместе проводили вечера. Конечно, приходилось сильно умерять себя в еде. Девушке из хорошей семьи было трудно сделать себе карьеру. Мэри Маргарет давала уроки французского девочкам, и учениц у неё было не очень много. Я устроилась дневной компаньонкой к одной старой даме. Сейчас бы это назвали как-нибудь вроде «социальный работник» – я развлекала старушку, чтобы она не чувствовала себя такой одинокой. Горничные дам от одиночества не спасали. Я читала своей нанимательнице романы, бесконечные любовные французские романы, похожие один на другой. Я быстро приноровилась и даже думала в процессе о чём-то постороннем, умудряясь читать при этом с выражением.
Я много думаю о прошлом? Это так. Мы, вампиры, живём прошлым. Потому что всё наше настоящее – уже не-жизнь.
Но с чего ты решил, Александр, что всегда должен оставаться в одиночестве?
Если бы я шёл, то в этот момент встал бы как вкопанный. Но я всё ещё еду, удобно вытянув ноги через пустой проход и покачиваясь вместе с вагоном.
Одиночество казалось мне неотъемлемой частью моего проклятия. Я должен менять места жительства, я не могу заводить друзей, любовников, тем более – супругов. Смертный возле меня в любой момент может стать жертвой. У него возникнут вопросы, на которые мне не дать ответа. Наконец, он будет стариться и однажды умрёт...
Могут ли вампиры создавать семьи? Настоящие или вроде «бостонского брака»? Я не знаю, потому что после смерти своего наставника ни разу не встретил вампира. Может быть, я даже – единственный в своём роде. Создать другого вампира мне раньше не приходило в голову. Хорошего человека ни к чему обрекать на проклятье, плохому нельзя давать в руки такую силу.
Но что, если человек хоть и не плох, но в будущем из него точно не выйдет ничего хорошего?
Да, я думаю сейчас об Ангеле. Я не чувствую в ней зла – а я много видел вполне смертных чудовищ. Но её деградация – не больше, чем вопрос времени. Она пьёт и побирается, наверняка ведёт беспорядочную половую жизнь. Скоро одного алкоголя ей будет мало. Она перейдёт на наркотики, и, когда на дозу не будет хватать, будет нападать на людей. Девочка с ангельским именем уже сейчас, не сделав, вероятно, и пары дюжин по-настоящему злых поступков, обречена на ад. Разве не так?
Я без труда разыскиваю Ангелу уже следующей ночью. Она сидит на плитках пола в том же переходе, что и в прошлый раз. Жестяной ковш с мелочью стоит возле. Конечно, она пьяна, да ещё и с кем-то подралась: губа распухла, на лице – разводы крови. В переходе удивительно пусто. Впрочем, завтра же – рабочий день...
– Кто тебя избил? – спрашиваю я, подкладывая в ковшик ещё одну банкноту. – Не хотела отдавать деньги парню? Он у тебя наркоман?
– Он у меня дебил, чувак, деньги я вложила в будущее, а ты странный, – Ангела поводит плечами, разминаясь, и глядит на меня с любопытством. – Ты «Красотки» с Джулией Робертс молодой не переглядел? Что ты ко мне бегаешь с этими деньгами? На путь истинный я не встану, сразу тебе скажу. Э, руки! Я не шлюха, или ты даёшь деньги просто так, или отваливаешь!
Я просто захотел погладить её по голове, ершистую девчонку с синими волосами. Приходится засунуть руку обратно в карман.
Конечно же, не шлюха. Пока что – просто заблудившаяся дурочка. Пьяная...
– Так кто тебя избил?
Банкнота уже исчезла в одном из карманов ободранного джинсового жилета. Из другого кармана появилась на свет пачка сигарет. Не переношу сигаретного дыма. Не знаю точно – из-за викторианского воспитания или такова природа вампира. Заранее отступаю на пару шагов. Ангела щёлкает дрянной китайской зажигалкой, прикуривает, стараясь тянуть целым углом рта. Я думаю, что вампир Александр Элфинстоун был бы ей хорошим наставником.
– С дураком одним подрались вчера в парке. Кричал «Да здравствует Брейвик», говнюк.
Я не сразу соображаю, кто такой Брейвик. Обычно я охочусь за серийными убийцами, сенсационные преступники мне неинтересны.
Ангела втягивает в себя струйки дыма, выпуская их потом через нос, а я пытаюсь придумать, как мне начать разговор. Невозможно обратить человека в вампира без его согласия. Чем можно соблазнить грязную панкушку? О чём обычно мечтают люди? Безграничная сила... безграничная свобода... вечная жизнь.
– Ангела, ты хотела бы жить вечно?
Помню, я решила изменить свою жизнь, когда обнаружил Мэри Маргарет плавающей в собственной крови – крови было столько, что она перестала впитываться в матрас и простыни. «Старая дева» Бойл умерла от неудачной попытки аборта, так констатировал врач. Мне пришлось разделить её позор. Никто не спросил себя, как Мэри Маргарет забеременела. Может быть, её совратил брат одной из учениц или изнасиловал почтенный отец какого-нибудь лондонского семейства. Она жила со мной и умерла от аборта. Этого было достаточно, чтобы ославить падшей и меня.
Мне пришлось бежать в Ирландию, переодевшись мужчиной. Так я стала Александром. Чтобы выжить, я несколько лет служила приказчиком в скобяной лавке под этой личиной. За эти годы – и за много дальнейших – Александр в меня въелся, как табачные смолы в зубы Ангелы.
Деньги она в будущее вложила... В наркотики? Какое у неё будущее? Игла, постель, помойка....
– Это твой личный вариант вопроса на сто евро? Живи быстро, умирай молодой – вот мой ответ. Я панк, чувак. Если бы я боялась смерти, я бы не курила.
– Ты отвечаешь так, потому что не веришь в бессмертие.
– Ты Свидетель Иеговы, да?
Я вздрагиваю, когда она произносит имя Господа.
– Вот уж точно нет. Скорее, наоборот.
– Сатанист, что ли?
В тот момент, когда я надел мужское платье, я отдал свою душу дьяволу. Тогда мы верили в это. Сейчас я начинаю немного сомневаться.
Мужчина из меня вышел ещё хуже, чем женщина. То, что называется – «тщедушный». Я был невзрачной девицей и стал жалким на вид парнем, с узкими плечами, тощими бёдрами, бесцветными глазами и таким же бесцветным голосом. Я глядел исподлобья и сутулился, потому что стыдился себя – женщины, переодетой в мужчину, и мужчины, на которого никогда бы не взглянула женщина.
Впрочем, у меня всегда были красивые волосы. Тёмные, почти чёрные, с красноватым отблеском, очень пышные. Когда я влюбился в первый, последний, единственный раз в своей жизни, ночами я рассматривал себя в зеркало, и мне казалось в любовном ослеплении, что за эти локоны меня можно полюбить.
Но всё в моей жизни толкало меня к греху. Даже любовью, вполне земной, со сладкими судорогами ниже живота во время ночных фантазий, я полюбил католического священника, красивого молодого ирландца, обещавшего Богу хранить целомудрие. Я искренне надеялся соблазнить его. Я уже тогда превращался в вампира, ещё не замечая того.
– У тебя есть с собой нож, Ангела?
– Зачем?
– Дай, пожалуйста. Не бойся, я не маньяк. Я хочу показать тебе немного волшебства.
Девушка изучает моё лицо. Глаза у неё большие, голубые, яркие – типичные норвежские глаза. Наверное, до окраски волосы были белокурыми. Она, кажется, моя противоположность во всём. Оттого мне ещё сильнее хочется обратить её. Искушение становится почти что дьявольским.
Преподобный Никлас так и не коснулся меня, хотя и не отталкивал от себя странного юного протестанта, лезущего с дружбой и разговорами. Только поэтому я ещё и не сошёл с ума. Воспоминания о преподобном Никласе – мой второй костыль. Первый, конечно, отец. Они, оба давно уже мёртвые и гуляющие по райским кущам, продолжают поддерживать и вести меня.
Я стараюсь не думать, что бы они сказали о моём решении обратить Ангелу.
Девушка тушит бычок о плитки пола, снова копошится в карманах и подаёт мне складной нож, такой же дрянной, как зажигалка. Даже порезаться как следует им непросто. Вздохнув, я закатываю левый рукав и с силой ударяю тупым лезвием по внутренней стороне запястья, там, где кожа особенно нежна и сквозь неё даже у мёртвых просвечивают синим вены.
Вампирской мощи хватает, чтобы разорвать полоской дешёвой стали и кожу, и вены, и часть мышц и сухожилий. Я заставляю сердце резко сжаться. Тёмная, почти чёрная кровь веером вылетает из раны, забрызгивая лицо и одежду Ангелы и стену над её головой.
– Ты охренел, чувак! – орёт девчонка и...
Ну, правда, любая нормальная девчонка кинется прочь от психа или замрёт, стараясь его не раздражать. А Ангела бросается ко мне и начинает выламывать нож из пальцев. Пожалуй, до наркомании и разбоев она бы и не дожила с таким характером. Не встреть меня – не увидела бы двадцатой зимы.
– Спокойно, Ангела, – я отдаю нож без борьбы и поднимаю правой рукой вяло обвисшую левую. – Я же обещал волшебство.
– Какое волшебство, идиот! У меня даже мобильного нет скорую тебе вызвать! – Ангела начинает бешено хлопать меня по карманам, пытаясь найти мой телефон. Да нет у меня телефона, дурёха. Она уже соображает и сама и, схватив меня за шиворот, пытается тащить ко входу в метро – к людям. Я кажусь ей слабым. Я и правда слабею, но даже так, без трети своей крови, я сильнее человека. Так что я просто швыряю её на пол.
– Сиди и смотри.
Она ошеломлена, глаза, кажется, круглее не бывают. Я пользуюсь её замешательством, чтобы начать заращивать рану. По хорошему надо изнутри к коже, но мне надо добиться максимальной зрелищности, так что я заращиваю первым делом кожу и жилы под ней, оставляя мышцы на потом. Достаю платок и аккуратно стираю остатки крови с запястья.
– Тадам! Волшебники существуют.
– Дебил ты, – говорит Ангела и, не вставая, пинает меня по ноге. Она обута в армейские ботинки, так что удар выходит болезненным. – Ты полный отморозок, чувак. Я чуть в штаны не наложила из-за тебя, придурок. Вали отсюда со своими фокусами. Иначе, честное слово, в глаз тебе дам и не посмотрю, что ты сопля ботанская. Волшебник, сука.
Я пережидаю поток брани.
– Ангела, я говорю тебе совершенно серьёзно. Представь, что я волшебник, и могу исполнить любое твоё тайное желание. Вечная жизнь. Суперсила. Свобода, которую не знают даже панки. Неувядаемая молодость. Богатство. Назови любое из своих желаний, и я исполню его.
Девчонка смотрит на меня, прищурившись, а потом вдруг начинает вертеть головой и посвистывать.
– Что ты делаешь, Ангела?
– Я читала «Фауста», я очень хорошо помню, где-то здесь должен быть чёрный пудель. Или подожди, пудель – это ты?
Я пожимаю плечами. Девушка встаёт. Её уже не пошатывает – от испуга вылетел весь хмель.
– Слушай, а если я скажу желание, а ты выполнить не сможешь, ты от меня отвяжешься?
– Обещаю. Но это должны быть именно сокровенные желания, а не заказы для джинна. Никаких дворцов.
– Самое, что ни на есть, сокровенное. Светлая мечта. На самом деле.
– И о чём же ты мечтаешь, Ангела?
Щурит голубые глаза. Зла чертовски.
– Я хочу стать супергероем и мочить говнюков. Вот прямо таких, как Брейвик и Гитлер. Чтобы у них даже маленького шанса не оставалось прославиться тем, чем они прославились. Можно даже, чтобы к супергеройству прилагался идиотский костюмчик из бронебикини и плаща, я согласна. Что, не слабо тебе?
– Нет, не слабо, – я улыбаюсь. Пожалуй, мне не придётся слишком уж стараться исправить её. Фактически, она уже готова выбрать мой путь. Правда, я принял решение «мочить говнюков» только уже став тем, что есть...
– И что? Где расписаться кровью?
– Просто повторяй за мной вслух. Я...
– Я, – Ангела усмехается. Она по-прежнему мне не верит.
– … согласна...
– Я согласна...
– … стать...
– … стать...
– … вампиром.
Ангела не выдерживает и покатывается со смеху.
– Повторяй.
– Я согласна стать вампиром. Всё?
– Почти.
Я бросаюсь на неё, чтобы припечатать телом к испачканной моей кровью стенке, и рву зубами артерию на её шее прежде, чем она успевает испугаться. Кожа под моими зубами грязная и переполнена подростковыми гормонами. Прямо в рот мне бьёт горячая струя, я даже языком чувствую её яркий алый цвет. Я в первый раз в жизни превращаю человека в вампира.
И в первый раз в жизни испытываю экстаз, сжимая человека в объятьях.
Кажется, теперь я понимаю, почему Раффаэлле Маласпина забрал мою девственность именно тогда, когда я умерла от его укуса.
Какое же я чудовище... чудовище... вампир.
