Ну как раз Александра 1-го, учитывая его историю прихода к власти, добродетельным назвать можно очень с натяжкой.

Добродетельные цари?

Аххахахахахахаха

И с п о в е д ь
Июль--начало августа 1851 года. Петропавловская крепость.

Ваше императорское величество,
всемилостивейший государь!
Когда меня везли из Австрии в Россию, зная строгость рус­ских законов, зная Вашу непреоборимую ненависть ко всему, что только похоже на непослушание, не говоря уже о явном бунте против воли Вашего императорского величества, зная также всю тяжесть моих преступлений, которых не имел ни надежды, ни даже намерения утаить или умалить перед судом, я сказал себе, что мне остается только одно -- терпеть до конца, и просил у бога Силы для того.
Чтобы выпить достойно и без подлой слабости горькую чашу, мною же самим уготованную. Я знал, что, лишен­ный дворянства тому назад несколько лет приговором правитель­ствующего сената и указом Вашего императорского величества, я мог быть законно подвержен телесному наказанию, и, ожидая худшего, надеялся только на одну смерть как на скорую избави­тельницу от всех мук и от всех испытаний.
Не могу выразить, государь, как я был поражен, глубоко тро­нут благородным, человеческим, снисходительным обхождением, встретившим меня при самом моем въезде на русскую границу! Я ожидал другой встречи. Что я увидел, услышал, все, что испы­тал "продолжение целой дороги от Царства Польского до Петро­павловской крепости, было так противно моим боязненным ожи­даниям, стояло в таком противоречии со всем тем, что я сам по слухам и думал и говорил и писал о жестокости русского прави­тельства, что я, в первый раз усумнившись в истине прежних понятий, спросил себя с изумленьем: не клеветал ли я? Двух­месячное пребывание в Петропавловской крепости окончательно убедило меня в совершенной неосновательности многих старых предубеждений.

Граф Орлов объявил мне от имели Вашего императорского величества, что Вы желаете, государь, чтоб я Вам написал пол­ную исповедь всех своих прегрешений
Государь! Я не заслужил такой милости и краснею, вспомнив все, что дерзал говорить и писать о неумолимой строгости Вашего императорского величе­ства.
Как же я буду писать? Что скажу я страшному русскому ца­рю, грозному блюстителю и ревнителю законов? Исповедь моя Вам как моему государю заключалась бы в следующих немногих словах: государь! я кругом виноват перед Вашим императорским величеством и перед законами отечества. Вы знаете мои преступления, и то, что Вам известно, достаточно для осуждения меня по законам на тягчайшую казнь, существующую в России. Я был в явном бунте против Вас, государь, и против Вашего правительства; дерзал противостать Вам как враг, писал, говорил, возмущал умы против Вас, где и сколько мог. Чего же более? Велите судить и казнить меня, государь; и суд Ваш и казнь Ваша будут законны и справедливы. Что же более мог бы я написать своему государю?
Но граф Орлов сказал мне от имени Вашего императорского величества слово, которое потрясло меня до глубины души и пе­реворотило все сердце мое: "Пишите,--сказал он мне,--пишите к государю, как бы вы говорили с своим духовным отцом".
Да, государь, я буду исповедываться Вам как духовному отцу, от которого человек ожидает не здесь, но для другого мира про­щения, и прошу бога, чтобы он мне внушил слова простые, искренние, сердечные, без ухищрения и лести, достойные одним словом найти доступ к сердцу Вашего императорского величества...