У Паустовского, если кто помнит, есть дивной мелодии рассказ "Желтый свет". Ежегодно перед уходом в зиму, вот уже больше десятка лет как, я перечитываю его молитвой, каждое слово перебираю, как четки. И каждый раз, повторяя знакомый до боли текст, я открываю для себя новое, неизведанное, потаенное знаниями, новыми знаниями о себе. 

В последний раз это было вчера. Вчерашней поздней ночью или ранним утром -- неважно! Каждый раз в оглохшем и онемевшем ноябре мои дни и ночи сливаются в одно марево, варятся одним густым черно-белым с пеной ржавчины варевом до новогодней ночи января, когда под бой курантов на двенадцатый "бах!" все чары враз падают, падают разбиваясь о новое годоисчисление на сто тысяч льдинок. 

Ненавижу ноябрь с листопада до Ёлки. Но с каждым годом все больше примиряюсь и приноравливаюсь, укрощаюсь, взращиваю в себе смирение...

"Я изучал осень упорно и долго. Для того чтобы, увидеть по-настоящему, надо убедить себя, что ты видишь это впервые в жизни. Так было и с осенью. Я уверил себя, что эта осень первая и последняя в моей жизни. Это помогло мне пристальнее всмотреться в нее и увидеть многое, чего я не видел раньше, когда осени проходили, не оставляя никакого следа, кроме памяти о слякоти и мокрых московских крышах." (К. Паустовский "Желтый свет").

Ненавижу ноябрь, не хочу, но уже могу. Уже могу видеть, слышать, петь душой, пусть и тихо, тихо той душой, что нынче схоронилась под мокрым от слез черным небом в  коробочке-шкатулке. А шкатулка в этот раз дивно хороша и музыка в ней вечная.

Но ноябрь, как и прежде, остро ненавижу, не хочу я этот ваш ноябрь -- ни ложкой, ни капельно. Видать, и умереть при случае, таки, придется в дни -брь, в эти самые темные и сквозные дни глухого и затяжного ноябрьского противостояния. 

Вчера вечером балагур, весельчак, свой парень Октябрь, просигналив на прощанье, отчалил. Вдогонку спросила: "Вернешься когда?" -- "Не скоро-оо!"

"...не скоро--оо..." -- подхватил хеллоуинский ветер-бес, демонически хохоча, разнес, растрепал по ночным подворотням -- "...не скоро-оо... скоро-оо, хо-хо-хо-оо..." -- всю ночь пел, изнывал, бесновался, кричал, стонал: "о-оо.. он-нн... но-оо... я-яя... бр-рррь..."

Утром с восходом солнца все бесы в лужах сгинули и намертво застыли мерцалом льдистым.

Перевернула и я свой календарь. Учусь заново жить одичалой, опять и вновь учусь, как Юнна Мориц завещала, покрывать голову удмуртским шлемом лисьим, ставить на огонь алмазное вино, чтоб кашель запивать и ждать сестру и брата, пока они придут из разных городов...

Для облегчения обучения сегодня махнула на блошку, развеяла грусть, правда, ничего не поймала, зато присмотрела набор из шести чайных ложек. Нет, не серебряных, но истинно Алисиных: у каждой ручка завершена фигуркой; помню кролика, королевскую корону и оленя с раскидистыми рогами короля, остальные три фигурки не так интересны, зато подставка для них в виде деревянного домика, что вешается на стену в виде ключницы, прекрасна; хозяйка такого, ну чисто Кэролловского добра, была адски алчна, просила неимоверно дорого (грязный демон!), я хоть и полоумная бываю в страстях, но цену им, страстям, в базарный день знаю; в общем, села на мускулюс глютеус максимус ровно и, как обычно, жду: если ложечки мои, то цену сбросит, нет -- то и черт с ними, и без ложечек перезимую.

Зато новых книжек себе на книжном Петровки прикупила, сразу все пять про Город и одну в подарок своему хорошему дружку (дружок, надеюсь, не разочаруется в чтении).

Ну а после всех праведных дел, конечно же, отправилась в урочище Черторой, там и только там в этот час так остро чувствуется укол ноябрьского веретена, разматывающего пряжу циферблата.

то не горит.

И мертвый Буратино в безмолвии кричит: "Эй, если ты давно хотела что-то мне сказать, то говори!..."

Пока они придут из разных городов,
Метелью февраля займутся водостоки,
Окончится тетрадь о свойстве холодов:
Любить кирпич в стене, когда мы одиноки,

О нежности моей к бродяжке воробью,
О верности окну -- в него лицом зарыта.
Не стану сиротой, покуда я люблю
Окно, кирпич в стене, разбитое корыто.

Я думаю, дитя, родившее меня,
Заранее о том кого-то попросило,
Чтоб я наедине, зимой на склоне дня
Сравнительно легко печаль переносила. (с)

Ну, наконец-то, и наша городская осень Сара подкопила на золотишко. Подкопила, купила и не где-то у цыган в переходе вокзальном, а у старого ростовщика дяди Ёси, настоящее -- на зуб пробовала. 

В этом переводе часов туда-сюда что-то есть из дворового хулиганского, озорного мальчишеского, такой себе фокус-покус ловких рук. То, что весной у меня из кармана вытащили, сегодня под ноги подбросили. Проснулась в десять, оказалось, что всего-то только девять, радовалась деточкой: мало того, что выспалась власть, так еще и часом для всяких вдохновений и хороших дел награждена. Иногда для счастья нужно всего ничего. Всего-то выспаться, увидеть в окне солнце, пробежать налегке вдоль полусонной реки, и, боже мой, надышаться, наконец-то, всласть этим острым, влажным, пряным воздухом увядания, зависнуть между небом и землей...

Спохватиться, приземлиться...

И дальше уж пойти легкими ногами по земным делам: варить варенье из айвы с имбирем, чистить груши на французский пирог с франжипаном, примерять платьица для выхода вечером в театр, в общем, жить пусть и не просто, но незамутненно.

Второй день льет и льют, сегодня совсем безмерно. Осень -- очей очарованье, души разочарованье... мы с ней нынче, как подружки: пахнем грустью и размокшими красками.

Зато мой внутренний кот внезапно весел и бодр, залез в чайник и кипятится. У него сегодня утром случился удар. Сердечный. Как увидал морошковую девочку, так и любовно пропал. 

Р.S. Надя, спасибо! )

Нежданно, неожиданно, но впервые меня той осенней нет, но и новой нет, как будто вся растворилась в колбе октября, что золото в царской водке. Довольно странное состояние, хотя, довольно приятное: то тихо, то шумно плескаюсь себе неопознанной взвесью, но уверенно зная, -- в этот раз зима, эта чертова Мара, пройдет мимо, мимо меня пройдет и не найдет, не прикоснется своими мертвыми губами в пятое левое межреберье, не ужалит ледяным в сердце. Такое дивное, перво-природное ощущение, которое можно только сравнить с нюхом у дикого зверя, как будто кто-то там сверху впервые дал мне шанс, сдал мне на этом игровом столе фартовую карту, ту карту, с которой этот бой жизни и смерти я должна не проиграть. Потому, что, если выстою, то с приходом весны, с журчаньем ручьев и прилетом грачей, начнется настоящая алхимия, ну типа "штаны превращаются", а тетрахлорозолотая кислота превращается в благородный металл, который пойдет не на мечи, а, конечно же, на орала.

Но это все происходит внутри, снаружи не видно. Конечно, я очень стараюсь. По крайней мере, пока вокруг близкие люди.

Только отойдут -- тут же ныряю в книжные глубины. Там нынче мой мир, мой мирской сад, моя отрада. Впрочем, так было завсегда, сколько себя помню. Вообще, честно говоря, всегда удивлялась отрицательному ответу некоторых на вопрос: "Есть ли у вас друзья?" Ну, ладно в реальности с друзьями не повезло, но там, в зазеркалье, всегда же есть книги!

Я вот нынче очень дружна (опять, снова) с Ивановым Георгием. По осени у меня всегда с ним дружба крепнет. 

А люди? Ну на что мне люди?
Идет мужик, ведет быка.
Сидит торговка: ноги, груди,
Платочек, круглые бока.

Природа? Вот она природа --
То дождь и холод, то жара.
Тоска в любое время года,
Как дребезжанье комара.

Он, и только он, опять же, нынче едет со мной по первому зову на октябрьскую дачу. Собирая ли последний урожай сада (поздние груши и яблоки), или неумело пытаясь посадить чеснок по тихой просьбе Полины, или срывая жадными губами обмороженный виноград, соком, как и я, вызревший, 

или летнего знакомца шиповника приветствуя словом хорошим "здравствуй!",

или поздние цветы взглядом тихим, кротким обнимая,

мы с ним шепчем в унисон:

- Я люблю, люблю и умираю...
- Погляди -- душа как воск, как дым...
- Скоро, скоро к голубому раю
Лебедями полетим...

И потом уже, отыграв, наконец-то, это обязательную программу бабье-летних похорон, мы садимся с ним вдвоем на простывшей октябрем террасе, кутаясь в плед, сербаем чай, и мечтаем о том, что скоро-скоро все и всё сгинет, скоро-скоро останется только -брь и созревшее вино из розовой комнаты.

Вот тогда и выйдем мы с ним на коду последней, скрипучей, худо-бедно смазанной лампадным маслом, рифмой: 

Осенью, когда туманны взоры,
Путаница в мыслях, в сердце лед,
Сладко слушать эти разговоры,
Глядя в празелень стоячих вод.

С чуть заметным головокруженьем
Проходить по желтому ковру,
Зажигать рассеянным движеньем
Папиросу на ветру.

... выйдем, чтоб черной тенью, парижской копотью упасть, и тут же след вскружиться, вознестить вверх желтым снегом "Петербургских зим".