В деревне Языково первым нас встретил Геннадий.
— Сам я городской, — сказал он, тут тётка жила, а ...
Мы чинно сидели за столом, когда дверь настойчиво поскребли снаружи, и на общее:
– Войдите! – в хату, через порог, осторожно вошла Шурочка.
Она впервые пришла в столь ранний час, чем и озадачила. Впрочем, назвать этот час «ранним», по деревенским меркам, выглядело более чем спорно, но мы, праздные отпускники, ещё не успели до конца испить свой утренний кофий.
«Денег пришла просить», – и каждый представил себе всю наличность, исхудавшего за месячный срок, семейного кошелька.
Шурочка, переминаясь с ноги на ногу, замерла у порога. Она загадочно и светло улыбалась нам, чем озадачила еще больше; в мозгу вяло зазмеилась скучная мысль: сколько ж попросит?
– Чё стоишь? Говорят: в ногах правды нет, – муж предложил гостье присесть.
И та охотно устроилась на широком деревянном диванчике, стоящем вдоль стены, и, растянув губы волной с детского рисунка, с задорной живостью в голосе объявила:
– Толик мой нашелси!
Кто такой Толик, – мы не знали, но весь лучистый вид ее безошибочно подсказывал, что произошло нечто, что и делало ее открыто счастливой и радостной; вновь проклюнулась навязчивая мысль о деньгах.
Тетя Неля, наша хозяйка, вошла в хату почти следом, и тут же с нескрываемой долей иронии полюбопытствовала:
– И куды это ты, деушка, вырядилась? Да у белых карпеточках? Ну, ты, – с особым ударением: – прям, моделья!
Шурочка, и точно, выглядела щеголихой из щеголих. В голубом, с мелкими алыми цветочками по полю, легком платье, с широким атласным пояском по талии. В белых ажурных гольфах на сухих ногах. В белых же китайских парусиновых тапочках.
Гостья слегка качнула тщательно прибранной головой в сторону язвительно вопрошающей и уточнила нараспев:
– Муж мой нашелси! – И было видно, что сейчас ей, ой как, хорошо. – Жду к завтрему, а то, може, и сёдня к вечеру подкатит. Из Москвы на Курск поезда-то, считай, кажный час идут… – последнее произнесла на придыхании, полушепотом, ровно боясь спугнуть, волнующую трепетное сердце, надежду, а в нашем мозгу четко отфиксировалось, что денег точно попросит больше, чем обычно.
Своим сообщением Шурочка окончательно сразила, хотя смысл, сказанного ею, уяснить до конца удалось не сразу.
– По такому случаю, – решительно предложил муж, и тем удивил меня, – можно по бокальчику душистого чайку испить! Не так ли? – обратился он к женщинам, а мне глазами указал, чтобы ставила чайник.
Пока грелась вода, я заменила грязные чашки на чистые, досыпала конфет и печенья в вазочку, достала из холодильника сыр и колбасу, порезала хлеб и пригласила обеих к столу.
Шурочка поднялась с диванчика, и, вытягивая ножку мысочком вперед, подошла к столу. Степенно присела на выдвинутый для нее стул, а тетя Неля упала грузным телом на персональную табуретку.
– Можно и чайку! Почему ба и нет? – припозднившись, согласно отозвалась она на прозвучавшее предложение, обычно избегая ранних трапез.
Пододвинув поближе к каждой по чайной паре, я разлила кипяток по чашкам, в которые муж успел предупредительно опустить по пакетику.
– Сливочек не добавить? – спросила я и, не дождавшись ответа, всклень плеснула из сливочника неосторожно по чашкам.
– Через край-то пошто!? – одернула меня тетя Неля и, склонившись над столом, поспешила отпить, но, глотнув быстро, обожглась и поперхнулась.
Шурочка же, наоборот, подняла высоко блюдце, аккуратно отхлебнула из чашки и пила маленькими глоточками, жеманно поедая конфету за конфетой и всё также озаряясь кричащей радостью.
Прокашлявшись и простительно махнув рукой, тетя Неля попросила моего мужа:
– Отрежь-ка мне скибочку колбаски… – Он быстро порезал колбасу на кусочки, а хозяйка обратилась к Шурочке с вопросом: – Никак управилась по хозяйству, коли, по дворам лазишь? – Ответа, однако, не получила и, аппетитно пережевав и проглотив колбасинку, продолжила: – Оно, конечно, с таким-то хозяйством как скоро и не управиться? – И, обратившись к нам, пояснила: – У ей два поросёнка токо. Осень скоро, а оне усё, как два стручка, тощие по двору бегают. И чем кормит? Не знай!
Шурочка продолжала молчать. Весь отрешенный вид ее подсказывал, что пронеслись чужие слова мимо ушей, а она, молодо зардевшись лицом, не скрывала трепетного чувства, которым наполнено было всё ее существо, и влажно блестели, загустевшие чайным настоем, ожившие глаза.
Угадывалось, что она порывается сказать что-то своё, нечто важное и сокровенное, только всё не решается, но вот насмелилась и зачастила сбивчивой скороговоркой:
– Я ж искала его… И по знакомым скоко писала… И к родне, котору знала, обращалась… – А глаза всё лучились и лучились надеждой. Приумолкла было, но нет: – Лицом завсегда пригожий был… Справный был… а тута, смотрю, засивел весь… и худой, как моща худой… Но узнала сразу… И как не узнать? Свой же человек,… близкой… – И, видимо, представляя себе злоключения мужа, влажно всхлипнула, однако, оробев от внезапных слёз, осеклась. – И чё поехал тады, дуралей? Куды? Зачем? Поверил чужим людям… И скоко лет об ём ничего… – затененная щечка заметно дернулась.
Шурочка замолчала; в хате повисла гнетущая тишина, которую резко нарушила тетя Неля:
– Ну вот, теперь у всех мужевья будут! Осталось токо мне заваляшенького мужичонку где подобрать, а то и пособить некому… – но не договорив, сунулась в окно, через которое увидела, что во главе шумного, многоголосого выводка подтягивается к хате носатая индюшка. И, не сбавляя оборотов и сообщив на той же резкой ноте: – Вона идёть моё монгольское иго! – она стремительно перемахнула через порог.
Скоро сквозь толстые стены жилища донеслось воркотное, ласково-зовущее:
– Пыри-пыри! Пырички! Идите, мои хорошие!.. идите… Я вам зернышек подсыплю… Пыри-пыри!.. Поклюйте, пыречки мои… Поклюйте…
Следом и Шурочка, не проронив ни слова, быстро-быстро подхватилась и покинула хату, оставив нам облегчение от мысли, что денег не попросила.
Тем днем Шурочку мы больше не видели.
Сногсшибительная, поразившая спящее воображение, новость о том, что у Шурочки нашелся муж, пропавший еще при Советском Союзе, облетела округу в миг. С утра деревня лишь о том и судачила, перетирая новость до дыр.
– Свои мозги вывихнула, – сердечно сокрушалась тетя Неля после очередного пересуда с кем-либо из местных, – и другим голову набекрень сдвинула.
Мужа, как оказалась, Шурочка увидела днями по телевизору. Присела прочувствованно пережить новую серию кинотянучки, а увидела своего Толика в забубенной компании московских бомжей.
– Его на весь экран лицом показали! – будет говорить она, всякий раз вспоминая со слезами мимолетный кадр, а в тот миг закричала на разрыв сердца: – Толик!.. Толик тама! – И истошно позвала внука: – Васька! Тама сичас деда показали!
Однако ни тогда, ни позднее Шурочка не сумела толком объяснить, ни по какому каналу высмотрела мужа, ни какая то была передача. И всё молила, молила, захлёбываясь слезами, внука:
– Васинька, миленький, ты найди его у Москве-то!.. Найди да привези домой… Чё ему тама делать? Грязной… чумазой… а живой! Слава Богу, живой!
– Где ж я найду его? – парень был в недоумении, узнав, что дед, который с рождения был для него категорией несуществующей, где-то бомжует.
– Это надо ж скумекать тако-то? – Учитывая, что сведения о Шурочке, как боевые сводки, поступали к нам, обновленными каждый час, от хозяйки, то всё шло с ее же личными комментариями: – Ты, грит Ваське, у милицию зайди – пусть помогут… От чудная, а то не сообразит, что у той Москве милиций мульён и бомжей – все десять!
Мы знали, что Шурочка, после внезапной смерти дочери, поднимала внуков одна, старший из которых уже служил в армии.
– Толька, – обстоятельно рассказывала тетя Неля, – от матери остался лет десяти, а малой совсем сопляк был. Усё за братишкой гонялси, а тот никогда его без присмотру не оставит. Смлада ответственный рос. Он бабке и деньгами рано стал помогать. Кажно лето у Петьки-арендатора подрабатывал. И после школы, до армии, на тракторе робил. А Васька, – вздохнула тяжело, – тот бабкой избалованный вырос. Школу не дотянул. Год ваньку провалял, а сичас с дружком у Москву подались. Охранниками где-то… Уедут дня на два-три – потом неделю дома валяютси… – и, что-то размыслив про себя, продолжила: – Раньше в сторожа мужики немощны шли да бабы детные. Удобно было: сутки отдежурят, трое – дома, а нонче вон каких бугаев усё держат!
– Раньше охраняли народное, потому как всё народу принадлежало, – с некоторой иронией подсказал муж.
– Ну-ну! – отреагировала хозяйка как-то неопределенно… И вдруг вскрикнула: – Дак, выходит, Тольку-то они в честь деда назвали?
Мы долго сидели на крыльце в молчании, вслушиваясь в умилительное «звень-звень»: то окликала кого-то по-над речкой иволга, а далекая кукушка частым своим «ку-ку» спешила перебить ее.
Угасал день.
Солнце, опускаясь все ниже и ниже по небосклону, тянуло золотые нити к горизонту, где зрела зоревая сила. Вот-вот вспыхнет огнем-пожаром, запылает алым далекая западь, – и потухнет день.
В широком небе ни облачка. Синь небесная, что вода-водица ключевая, чистая-чистая, сквозь которую пробует пробиться ранняя звезда-вечерница. И густеет, густеет, набирая невесомую плоть, воздух, подпираемый полынной степной свежестью, а стрижи, со свистом разрезая ту плоть, стремительными парами летали над опустевшей улицей.
– Глянь, а она токо идёть! – тетя Неля зорко высмотрела в дальнем конце улицы мелькнувший силуэт. И нарушила тем благостное молчание: – Шурочка так и проторчала на шляху цельный день. Усё курские автобусы стерегла.
Странно: в очередном кукушкином «ку-ку» послышалось вдруг участливое «где-где», «где…»
Муж, поеживаясь, поднялся со скамьи:
– Посвежело, однако… – и уже направившись в дом, вдруг спросил: – А почему всё Шурочка да Шурочка?
– А кто ж его знат? – отозвалась тетя Неля. – Привыкли… а по-другому ее никто и зовет.
Тему продолжила дома:
– Это отец ее усё звал: Шурочка да Шурочка моя. Баловал дочь, а она сызмалу росла неумеха неумехой. Только обряжаться любила. После школы укатила в Ташкент, где землетрясение страшное было. Потом с мужем, с дитем вернулась. И как уехала Шурочкой, так Шурочкой и вернулась. Толик так-то и звал ее, что в глаза, что за глаза… Вообще-то он – мужик был работящий. Рукастый, но заводной. На одном месте усидеть не мог, усё куда-то рвалси. Оне, как из Ташкенту приехали, даже хозяйством обзавелись. Но – бестолковые! Завели корову, а она у их мочевиной объелась, и усё вздуло. Ладно, хушь, успели заколоть – мясо-то сдали, – покачала головой, вздохнула: – А он пожил-пожил год-другой да на БАМ завербовался. С БАМу вернулси, когда Люська-дочь уже в медучилище училась. Пожил-пожил с годок, и опять куда-то маханул. Вернулся через срок увесь больной. Шурочка давай выхаживать, а Толик, как на ноги поднялся, – познакомился на рынке с какими-то мужиками чужими. Те кооператорами назвались, предложили дело выгодное. Он клюнул... и пропал с концами… – и добавила неожиданное: – Такой вот селяви получилси!
Через сутки мы уезжали. Следующий день весь прошел в работе и заботе стремительно, и Шурочки не видели. Она, как рассказала за ужином тетя Неля, вновь просидела до вечера на шляху, а домой вернулась уже в дрыбодан. И с грустью добавила:
– Ели на ногах держалась, – вздохнула: – Известно: русская душа меры не знат… – И вновь глубоко-глубоко вздохнув, произнесла сокрушенно: – Разве то-то бабье дело? Ох, оплошала, девка моя, оплошала совсем… – и тут же добавила с укором тихо-тихо: – Судить да рядить мы усе мастера!
Рано-рано утром, когда еще не до конца погасли звезды, мы, распрощавшись с доброй хозяйкой, уезжали.
Машина тихо прокатила вдоль пустых обочин сонной улицы и быстро выехала за околицу, где седая полынь, кустисто разросшаяся вдоль дороги, колыхалась на слабом ветру и где кружил в воздухе сиреневый пух отцветшего чертополоха.
Одна за одной исчезали с высокого небосклона частые звезды. Слабо забрезжил тонкой стежкой утренний рассвет. Занималась заря – золотила небо. И широким пламенем поднимался над землей утренний эфирно-розовый свет, щедро выплеснувшийся из-под горизонта, зыбкой черты которого коснулось жаркой макушкой пробуждающееся солнце. И через край заливал округу вольный белый свет, а в высоком небе – звонкая чисть-красота!
Еще с вечера решивши встретить восход, муж вел машину к Пузатой горке напрямую через пустые пашни, заросшие густым злотравьем. Машина, груженная деревенской снедью под завязку, по бездорожью двигалась натужно. Мы спешили на горку, чтобы успеть уловить тот миг, когда солнце, оторвавшись от горизонта, начнет подниматься всё выше и выше в светозарном венце.
Наше место, однако, оказалось занятым: там стояла Шурочка. Мы узнали ее издалека. Вскинувшись тонкими руками к небу и раскачиваясь, женщина что-то громко тянула на распев.
Муж притормозил машину и очень-очень осторожно стал отъезжать назад. И хотя волшебный миг нами был пропущен, съезжая на грунтовку, мы искренне радовались, что не потревожили ее, а солнце, распушившись над сонной землей гигантским одуванчиком в полнеба, начинало новый день.
Мы долго молчали, одновременно переживая ощущение мгновенного счастья. И, уже выехав на трассу, щедро залитую солнечным светом, муж спросил:
– А карпеточки – это что?
Я не знала – высказала лишь предположение:
– Может тетя Неля так гольфы назвала?
– Похоже: белые… нарядные...
Анна КОЗЫРЕВА
ertata
& ...
.
+ развернуть текст 
